Процесс рассматривания Дуная меня успокаивал. Я видел, как ветер шевелит снастями небольших корабликов, как колышутся3стоящие на якоре у берега барки. Собственно говоря, наша жизнь была распята между двумя громадными реками – Днестром и Дунаем, которые, словно два игрока, выставлял нас на планшете странной настольной игры Хаи.
Моя душа была неотъемлемой от души Яакова. По-другому я не могу объяснить собственной моей привязанности к нему. Похоже, что когда-то, в прошлом, мы были одним созданием. В нем же должны были находиться реб Мордке и Изохар, о котором я с печалью узнал, что его не стало.
Весенним днем, в Песах, мы провели старинный обряд, который был началом новой дороги. Яаков взял небольшой бочонок, прикрепил к нему девять свечек, а десятая была у него, и он зажигал эту свою и тех девять, а потом гасил. Так он сделал три раза. Затем уселся рядом с женой, мы же, четверо, подходили к нему по одному и соединяли с ним души и тела, признавая его господином. А потом делали это еще раз, но уже совместно. И множество наших ожидало за дверью, чтобы присоединиться. То был ритуал Кав хамлихо, или же Царский Шнур.
Тем временем в Джурдже съезжались массы наших братьев, убегающих из Польши, которые направлялись либо в Салоники, к братьям дёнме113, либо сюда, в Валахию, сейчас же затерянные и решившие никогда на Подолию не возвращаться. Дом Яакова всегда был для них открыт, они же, иногда, даже не знали кто он такой, потому что рассказывали о некоем Яакове Франке, который, вроде как, до сих пор рыщет в Польше и громит талмудистов. Все это возбуждало огромную радость в Яакове, и он долго их расспрашивал и долго тянулЮ чтобы в конце концов открыть им, что он тот самый Яаков и есть. Это означало лишь то, что слава его росла, и все больше людей слышало о нем. Вот только сам он, похоже, счасливым не был. Хана и мы все должны были сносить его приступы плохого настроения, когда он ругался и вызывал Ираиля Османа, приказывая тому то ли с посольством ехать, то ли что-то у аги устраивать.
Прибывшие, гостеприимно принимаемые Ханой, рассказывали, что над Прутом, по турецкой стороне, стоит целая армия правоверных, ожидающая возможности вернуться в страну. Там они существуют в холоде, голоде и нищете, видя издали польский берег.
В мае прибыло долгожданное второе письмо от Моливды, в этом письме он доносил нам о стараниях его самого и пани Коссаковской, а так же других вельмож и епископов у самого короля – тем самым мы снова начали думать о возвращении в Польшу. Яаков ничего не говорил, но я видел, как вечерами берет он книгу на польском языке, но делает это в тайне. Я догадался, что таким образом он учит польский язык, но удостоверился лишь тогда, когда как-то раз он спросил меня, как бы мимоходом:
- Как такое возможно, что по-польски говорится: "едэн пес", но "два псы"? Ведь должно быть: "песы".
Я не мог ему этого объяснить. Тем же самым путем вскоре дошла охранная грамота от короля. Написана она была крайне возвышенно, и я очень сильно натрудился, чтобы перевести ее максимально верно. Я читал ее так много раз, что она запала мне в память, и даже ночью, разбуди меня ото сна, я мог бы цитировать ее любые избранные фрагменты:
Обращались к нам с прошениями упомянутые Советники Наши, от имени и со стороны четко выраженных контрталмудистов, дабы оных, под протекцию нашу королевскую взявши, выдали эту грамоту охранную супротив свирепости и попыток каких угодно лиц, так же и упомянутых неверных талмудистов, дабы тем контрталмудистам не только в подольском воеводстве, но во всяком ином месте в Королевстве и Державах Наших вольно пребывать, судиться в незавершенных процессах, дабы приговор был принят во всяческих судах, дабы наивысших в Королевстве духовных и светских лиц поддерживать, требовать возмещения нанесенного им ущерба, и в общем – дабы привилегиями, правами, свободами, коронными законами иудеям данными, пользоваться невозбранно, добровольно и спокойно они могли, или же предоставить и позволить таковыми пользоваться.
К этим же прошениям, справедливо и верно к Нам направленным, рассмотрев то, что контрталмудисты эти, иудейский талмуд, бесчисленными святотатствами переполненный, всеобщему добру Правоверных Церкви и Отчизны вредящий, наивысшими Папами на огонь осужденный, как в некоторых королевствах, так и в Нашем, по справедливому декрету упомянутого уже в Господе преподобного, сударя отца Миколая епископа, посреди города Нашего, Каменца Подольского сожженный, отрицая, от него же отрекаются, к познанию Бога, в Трех Лицах существующего, но Единого по сути, приближаясь, науки, из Ветхого Завета изъятые, признают и считают...
И этих же контрталмудистов в Нашу протекцию взявши, таковым во множестве всеобщем, и в частности каждому, охранную грамоту, ради доброго успеха супротив свирепости и попыток выше указанных и всяческих лиц, ради усмирения обид, правовой поддержки упомянутым, обретения просьб, мы выдать и позволить соизволили...
Данной грамотой добрым успехом вышеперечисленные контрталмудисты удостоены и поддержаны, безопасно и без каких-либо препятствий, которых опасаются они, в Королевстве и Державах Наших пребывать, торговлю в соответствии позволенным привилегиям вести в каждом месте, по деревням, местечкам, городам и ярмаркам, равно как и совершать достойные и честные покупки, представлять пред Судами, как духовными, так и светскими, коронными иски или же отвечать на них; сделки не только юридически, но и добровольно совершать, и по-иному, в соответствии с законом, справедливости и правотой действовать, и свою милость протекционную распространяем на их жен, детей и домашнюю челядь, на их недвижимое и движимое имущество, дабы они, спокойно и рассудительно советуясь, не даая причины всяческой ссоре и спорам, этой милостью Нашей во зло не пользоваться, и всем, от которых ущемление или какую-либо опасность видели, к их и всеобщей ведомости данную защитную грамоту предоставили...
Дано в Варшаве, в 11-й день мес. Юния, года 1758, Нашего же правления – XXV. Август Король.
Нечасто сам король становится на стороне угнетенных, так что радость настала всеобщая и громадное возбуждение, поскольку все уже начали паковаться, собираться, завершать свои коммерческие дела. Маленькие базарчики, где вечерами шли бесконечные диспуты, внезапно опустели, ибо все заняты были теперь предстоящим путешествием, и уже начали доходить до нас вести, что над Днестром и Прутом тысячами кочуют наши – возвращаемся в Польшу.
Узнав про массы, кочующие над Прутом, в Перебековцах114, Яаков хорошенько снабдил Израиля Османа, который здесь в Джурдже проживал и давно уже мусульманином был, и направил изгнанников из Польши к тем беднягам, что сидели там в страшной печали, не зная, куда им деваться. Яаков весьма беспокоился за братьев, а более всего, тем, что там было гораздо больше матерей, детей и стариков, чем мужчин, которые отправились в разные стороны хоть что-нибудь заработать. Жили изгнанники в наскоро сделанных мазанках.
Первым оттуда был второй сын Нуссена. У Яакова он пользовался особым вниманием, его еще называли Сметанкисом. Именно он, прибыв с берегов Прута, записался в памяти грандиозной речью о страданиях ихгнанных из Польши правоверных. Яаков предложил ему и его товарищам погостить у него, но, поскольку дом для подобных встреч был мал, а возвращаться им уже как-то и не хотелось, потому на время наибольшей жары они устроились с нами под виноградными лозами. Потом прибыл к нам каббалист Моше Давидович из Подгаец и сразу же спелся с очень похожим на самого себя Ерухимом Липмановичем, что крайне обрадовало Яакова.
Каждое свое высказывание они начинали с: "Мы, мааминим", то есть "мы, последователи", как это говорилось в Салониках, когда кто-либо желал подчеркнуть, что почитает Шабтая. Ежедневно на рассвете они проверяли, как там дела в мире по их предсказаниям. Ерухим же в каждое высказанное им предложение вплетал слова: "Пришло время на то-то... Пришло время на вот это.... По вечерам Моше видел над головой Яакова свечение – оно было слегка голубоватым, холодным, чуть ли не ледяным, странным свечением. Они считали, что Яаков должен возвращаться в Польшу и быть для всех предводителем. Он просто обязан возвратиться, поскольку теряющие терпение собратья под предводительством Крысы, который остался с ними, обращаются за предводительством к салоникским правоверным. И, вроде как, братья Шоры виделись в Венгрии с Вольфом, сыном знаменитого Эйбешютца, чтобы тот возложил на себя лидерство в Польше.
!Ты не пойдешь, так пойдут другие", - повторял я Яакову ежедневно, так как хорошо его знал. Как только тому казалось, что он мог бы быть хуже других, он тут же начинал злиться и замыкался в себе.
Моше из Подгаец, когда что-то говорил, склонялся вперед, вытягивал шею, а поскольку голос у него был высоким, звучным, он сразу же привлекал всеобщее внимание. А когда что-то рассказывал, так погружался в собственные слова, что вздымал сжатые кулаки, тряс головой, возводил глаза к небу и гремел. Он оказался хорошим актером, и не было никого, кому он не умел бы подражать. Потому мы частенько просили его об этом.
Бывало, что когда он изображал меня, я сам смеялся до слез, видя в его жестах самого себя: вспыльчивого, нетерпеливого, даже мое заикание он мог передавать до йоты. И ему одному, Моше из Подгаец, было разрешено передразнивать Яакова6 тогда он вытягивался словно струна, голова слегка выдвигалась вперед, глаза делались круглыми, птичьими, испытующими, он медленно шевелил веками, и я мог бы биться о заклад, что у него вырастал нос. Потом он закладывал руки за спину и начинал ходить, и точно так же он тянул ноги, вроде как будто сановник, вроде как лениво. Поначалу мы хихикали, а потом буквально лопались от смеха, когда Моше показывал, как Яаков обращается к людям.
Сам Яаков смеялся с нами, а смех у него был глубокий, трубный, словно исходил из глубины к