олодца. Когда он смеялся, всем сразу же делалось хорошо, как будто бы он выстраивал над всеми нами защитный шатер. Хороший актер, повторюсь, этот наш Моше из Подгаец, а ведь ученый раввин.
Одним августовским днем приехал верхом запыхавшийся Осман из Черновцов с известием, что стоящие лагерем над рекой наши правоверные, вооруженные королевской грамотой и поощряемые какими-то посланниками нового епископа, перешли, со всем своим имуществом и с песней на устах, Днестр вброд, никем не останавливаемые, а пограничные охранники только лишь приглядывались к этому радостному шествию. Осман сообщил, что они разошлись по трем деревням в епископских землях, в которых у них имелись знакомые, а некоторые и сами там проживали – в Ушцисках, Ивани и Гармацком – а теперь же с Османом шлют прошения, чтобы и Яаков возвращался.
"Тебя там ожидают, словно спасения, - сказал Осман и опустился на колено. – Ты и не знаешь, как там тебя ждут". Ну а Яаков вдруг начал смеяться и с удовольствие повторял: "Lustig, unsere Brüder haben einen Platz erhalten"115, что я тут же тщательно записал.
Теперь чуть ли не каждый день кто-нибудь прибывал из Польши с добрыми вестями, с радостным румянцем на лице, и стало ясно, что мы возвращаемся. Об этом уже вызнала Хана, потому что ходила хмурая и на меня глядела со злобой, не отзываясь ни словом, словн бы это я был виноват в том, что Яаков желает покинуть этот красивый дом. И сразу же после сбора винограда, урожай которого был наилучшим за много лет, а гроздья оказались настолько сладкими, что липли к пальцам, мы отправились к своим в Бухарест за поддержкой. И собрали столько, что удалось купить повозки и лошадей, так что можно было собираться в путь. А из письма из Польши от наших братьев узнали мы, что нас ожидает там целая деревня в землях епископа. И впервые прозвучало то слово: Ивань.
Существуют вещи внешние и внутренние. Внешние – это кажущееся, и мы проживаем в вещах внешних, в кажущемся, словно люди во сне, и законы этого кажущегося должны принимать за истинность, хотя они и не такие. Когда проживаешь в в месте и во время, в котором требуют исполнения какие-то законы, то эти законы следует соблюдать, но не следует забывать о том, что эти порядки всего лишь относительные. Ибо правда совсем другая, и если кто не приготовлен, чтобы познать ее, она может показаться ему пугающей и страшной, и он станет проклинать тот день, когда ее познал.
Но я думаю, что каждый человек всем собо чувствует, как оно есть на самом деле. Вот только, говоря по сути, он не желает этого знать.
Ксёндз Бенедикт пропалывает душицу
Kabbaladenudata фон Розенрота 1677 года издания, написанная по латыни – ксёндз Хмелёвский получил ее от Шора после того, как спасал его иудейские книжки, которые, впрочем, уже возвратились к хозяину, когда была издана королевская грамота. После того ксёндзу изрядно полегчало, потому что, если бы кто узнал, что отец декан хранит в своем фирлеевском доме, скандал вышел бы немалый. Потому и к подарку у него неясное отношение. Ее, эту книгу, завернутую в ткань и обвязанную конопляным шпагатом, принес какой-то батрак. Книга, должно быть, стоила целое состояние. Парень вручил ее ксёндзу, не говоря ни слова, и исчез.
Ксёндз читает книгу после обеда. Буквы маленькие, так что читать ее он может только в полном дневном свете, сидя у окна. Когда начинает темнеть, он открывает бутылку вина и откладывает книгу. Он держит вино во рту и глядит на свой садик, на тянущиеся за ним неровные луга за рекой. Травы высокие, ними шевелят дуновения ветра – луга ходят волнами, дрожат, словно были живыми. Это походит на шкуру коня, которая вздрагивает и дрожит, когда на нее садится жук. При каждом дуновении травы приоткрывают свои светлые чресла, серо-зеленые, словно подшерсток у пса.
Ксёндз разочарован; он ничего не понимает, хотя это обычная латынь, но по содержанию она напоминает писания пани Дружбацкой. Возьмем, например: "Голова моя полна росы" – ну вот что это значит?
И сотворение мира какое-то уж слишком поэтичное. У нас: трах-бах, в течение шести дней Господь сотворил мир за шесть дней, словно хозяин, который что-то делает, а не задумывается. А вот здесь все оно какое-то усложненное. У ксёндза слабеют глаза, чтение его мучает.
Странная это книга. Вроде как давно он желал широких знаний, таких, которые бы поясняли начало и конец, движения планет на небе и всяческие чудеса, но здесь все для него слишком неуловимое, и даже его любимые латинские схоластики на такие объяснения чудес никогда бы не отважились – взять хотя бы, что Иисус Христос является Адамом Кадмоном116, чистым божественным светом, что сошел на землю. Теперь же он размышляет, к примеру, о переселении душ. Он сам, вроде как, слышал о такой ереси, но о ее смысле никогда не задумывался. Книга говорит, что в этом нет ничего плохого, чтобы и добрый христианин верил в то, что после смерти мы возрождаемся в иных воплощениях.
Да, довольно-таки охотно признает ксёндз, как признает всегда, ведь он, прежде всего, человек практичный, это был бы шанс к спасению. Всякая жизнь в ином воплощении давала бы нам больше возможностей для совершенствования, к искуплению грехов. Вечная кара в аду редко бывает компенсацией за все произведенное тобою зло.
Но потом ему становится стыдно за то, что вообще подумал подобное. Жидовская ересь. Он опускается на колени у окна, под картиной со святым Бенедиктом, своим покровителем, и просит у него заступничества. И извиняется за собственное легкомыслие, за то, что вообще пускается в подобного рода рассуждения. Правда, заступничество святого Бенедикта как-то не действует, поскольку дикие мысли вновь приходят к нему в голову... С преисподней у ксёндза вечно случались проблемы. Вот не мог он как-то поверить в ее существование, не помогали страшные рисунки, которые он видел в книгах, а было их огого сколько. А вот тут читает, к примеру, что души, населяющие тела язычников, которые занимались каннибализмом, не попадут непосредственно и навечно в ад, ибо это было бы немилосердно. Ведь это же не их вина, что они были язычниками и не знали света христианства. Но, благодаря очередным воплощениям, они получат шанс на исправление и искупление зла, которое совершили. Разве это не справедливо?
Эта мысль настолько возбуждает и оживляет, что он выходит в садик подышать воздухом, но, как оно всегда бывает в садике, несмотря на то, что уже почти смеркается, он начинает выщипывать ненужные ростки, и вот, не успел оглянуться, как уже на коленях полет душицу. А вдруг и душица принимает участие в этом великом деле совершенствования, и в ней проживают некие невыразительные души? Что тогда? И даже хуже: а что если это сам ксёндз, как раз, является орудием извечной справедливости, и он в этот момент карает грешные растеньица – выпалывая грядки, лишая ростки жизни?
Беглец
Вечером под дом фирлеевского священника заезжает еврейская фура, крытая конопляной плетенкой, но всего лишь притормаживает, разворачивается на дворе ксёндза и исчезает по дороге на Рогатин. Ксёндз глядит из сада и видит под оградой из ивовых прутьев высокую, неподвижно стоящую фигуру. Темный плащ стекает с плеч до самой земли. В голове священника мелькает ужасная мысль: это за ним прибыла смерть. Он хватает деревянные грабли и быстрым шагом идет навстречу.
- Кто ты такой? А ну, говори. Я священник святейшей Церкви и дьявола не боюсь.
- Знаю, - неожиданно тихо звучит мужской голос. Голос хрипловатый, ломающийся, как будто бы его владелец не пользовался им много-много лет. – Я Ян из Окна. Не бойтесь меня, милостивый отец. Я хороший человек.
- Тогда, что ты здесь делаешь? Солнце уже зашло.
- Евреи меня сюда подбросили.
Ксёндз подходит ближе и пытается увидеть лицо прибывшего, но тот держит голову опущенной, а большой капюшон закрывает его.
- С этими евреями, это уже перебор. За кого они меня считают? – бурчит себе под нос священник. – Как это "подбросили"? Или ты с ними держишься?
- Сейчас я с милостивым отцом, - отвечает тот.
Мужчина говорит не совсем четко, небрежно, но по-польски, с легким русинским распевом.
- Голодный?
- Не очень. Кормили хорошо.
- Тогда чего ты хочешь?
- Убежища.
- Своего дома нет?
- Нету.
Священник какое-то время колеблется, но потом, махнув на все, приглашает:
- Тогда иди в дом. Воздух сегодня сырой.
Фигура нерешительно направляется к двери, заметно хромая, и на миг капюшон открывает фрагмент светлой щеки. Пришелец вновь натягивает его на лицо, только ксёндз уже заметил кое-что беспокоящее.
- А ну-ка погляди на меня, - приказывает он.
Тогда тот одним движением поднимает голову, и капюшон опадает на спину. Ксёндз невольно делает пару шагов назад и восклицает:
- Господи Иисусе, да человек ли ты?!
- Я и сам не знаю.
- И вот я должен тебя в свой дом взять?
- Святого отца воля.
- Рошко, - шепотом зовет ксёндз слугу, но, похоже, только лишь для того, чтобы дать понять этому страшному лицу, что он здесь не сам.
- Вы меня боитесь, - печально отвечает фигура.
После краткого колебания священник указывает жестом незнакомцу, чтобы тот передом шел в дом. Говоря по правде, сердце у него колотится, к тому же еще и Рошко куда-то пропал, как это в его обычае.
- Заходи, - говорит ксёндз мужчине, и тот входит в средину, а за ним и хозяин.
Там, в свете фонаря, видно больше: нижняя часть лица чужака совершенно деформирована шрамами, словно бы оттуда стянули кожу. А над этой ужасной раной, под густыми черными волосами, горят большие, черные глаза, молодые, можно даже сказать – красивые. Возможно, только лишь по причине контраста.
- Ранами Христовыми клянусь, что с тобой стряслось? – спрашивает потрясенный ксёндз.
Рассказ беглеца.
Иудейское чистилище
Ксёндз удивлен этим необычным существом, что назвала себя Яном из Окна. Окно – это деревня неподалеку от Токов, во многих милях отсюда. Ксёндзу неизвестно, кому она принадлежит, Ян не желает говорить. Владельца он называет паном. Ну, если пан, то наверняка Потоцкий: все здесь принадлежит им.