- А с чего это они желают в Церковь? – спрашивает каштелян, заинтригованный подобным чудачеством.
До сих пор все было ясно: иудей – это иудей, в синагогу отправляется; католик – это католик, в костёл; русин – это русин, в церковь. И это представление о перемещении каштеляну не слишком нравится.
- Их первый Мессия говорит, что собирать необходимо все хорошее из всякого вероисповедания.
- И он прав, - подхватывает Коссаковская.
- Как это: первый Мессия? А второй? Имеется и второй? – спрашивает заинтригованный каштелян Коссаковский.
Моливда объясняет, но неохотно, словно бы зная, что каштелян через минуту забудет все, что услышал.
- Некоторые говорили, что должно быть три мессии. Один уже приходил: то был Шабтай Цви. После него был Барухия…
- Про этого я и не слышал…
- А третий придет вскоре и спасет их от всяческих страданий.
- А чего же это им так плохо? – спрашивает каштелян.
- Потому что им нехорошо. Это мил'с'дарь и сам видит. И я вижу, как люди могут жить в нищете и унижении, и пока не превращаются от всего этого в животных, то ищут для себя какого-нибудь спасения. Религия иудеев близка нашей, так же, как и мусульман, те же самые камешки в мозаике, только их необходимо верно сложить. В своей вере они полны огня. Бога ищут чувством, сражаются за него, не так как мы: "Аве" да лежание крестом.
Коссаковская вздыхает:
- Вот кто должен ожидать Мессию, так это наши мужики… Как же нужны нам новые проявления христианского духа! Ну кто у нас молится от чистого сердца?
Моливда сворачивает в поэтический тон. Это он умеет.
- Это ассоциируется, скорее, с бунтом, с мятежом. Мотылек, который утром вздымается в небо, не является реформированной, взбунтовавшейся или же обновленной куколкой. Он остается все тем же созданьицем, только возведенный во вторую степень жизни. Это трансформировавшаяся куколка. Христианский дух гибкий, подвижный, всеохватный… И для нас будет хорошо, если мы их примем.
- Хо, хо… ну ты и проповедник, мой кузен, - в голосе Коссаковской слышна ирония.
Теперь Моливда играется пуговицами своего жупана; тот новехонький, сшитый из коричневатой тонкой шерсти, с красной шелковой подкладкой. Он купил его за деньги, которые выплатил ему Нахман. Только вот на все не хватило – пуговицы из дешевого агата, на ощупь – как лед.
- Имеется старинное такое предсказание, о котором сейчас все говорят, оно родом от наших прадедов еще, из давних-давних лет…
- Предсказаниям я всегда подставляю уши, - Коссаковская с явным удовольствием затягивается дымом и поворачивает лицо к Моливде. Когда она улыбается, то даже делается красивой. – Будет так или не так. Знаешь это? Если на святого Прота припогодит или грязюка, то на святого Иеронима то ли дождь, то ли сухо117, - говорит она и заходится смехом. И муж ее тоже хихикает, похоже, у них похожее чувство юмора, по крайней мере, это их соединяет.
Моливда улыбается и продолжает:
- Что родится в Польше некий такой из иудейского сословия, который отбросит свою религию и примет христианскую, и что он потянет за собой множество других иудеев. И это, вроде как, должно быть знаком приближающегося Судного Дня в Польше.
Коссаковская отбрасывает усмешку.
- И ты веришь в это, мил'с'дарь Антоний Коссаковский? Судный День? Так Судный День мы уже имеем, никто ни с кем не соглашается, все друг с другом дерутся, король у себя в Дрездене делами свое страны мало занимается…
- Если бы благородная пани написала тому-то и тому-то, - Моливда указывает на стопку тщатель укладываемых длинными пальцами Агнешки, а затем запечатываемых писем, - и поддержала этих бедняг, которые так к нам льнут, мы были бы первыми в Европе. Нигде такого масштаба обращения не случаются. О нас бы говорили при королевских дворах.
- У меня влияния на короля нет, так далеко не захожу! Тоже мне дела! – возмущенно восклицает Коссаковская, но через минуту уже спокойно спрашивает: - Говорят, что они так жмутся к Церкви, потому что таким образом ищут выгод, желая, как неофиты, войти в наш круг. И как неофиты они сразу же шляхтичами сделаться, нужно только деньгами подмазать.
- И тебя, высокорожденная пани, это удивляет? Что в том плохого, что человек желает жить лучше? Если бы благородная госпожа увидела, сколько там нищеты, все те их иестечки, переполненные грязью, бедностью, невежеством…
- Что интересно, я таких и не знаю. Мне знакомы те хитрецы, которые руки потирают и только выглядывают, где бы грош выманить, в водочку водички подлить, порченое зерно продать…
- А как ты можешь знать, когда сидишь по имениям, письма пописываешь, а вечерами развлекаешься в приятной компании... – вмешался ее муж.
Он хотел сказать: "бездельников", но сдержался.
- …бездельников, - закончила за него Коссаковская.
- У тебя, пани, широкие родственные связи, Браницких хорошо знаешь, даже при дворе у тебя имеется несколько доверенных лиц. Только никакой нации не пристойно допускать такого бесправия, чтобы одни иудеи других били, и король, ничего не делая, давал бы тому позволение. А они льнут к нам, что те дети. Сотни, а может и тысячи из них, сидят над Днестром и глядят на польский берег с тоскою, поскольку, в результате смятений и бесправия были они из домов своих изгнаны, ограблены, избиты. Сейчас же сидят они там, изгнанные своими же из своей страны, ибо они ведь этой стране принадлежат, кочуют, живут в землянках, выкопанных на речном берегу и тоскливо глядят на север, чтобы вернуться в дома, давным-давно уже занятые теми, другими. Выглядывают землю, которую должны получить от нас, у которых ее слишком много…
До Моливды доходит, что, похоже, пересолил, потому он прерывает тираду.
- Так ты это имеешь в виду? – спрашивает Коссаковская медленно, с ноткой подозрительности.
Моливда спасает ситуацию:
- Ними должна заняться Церковь. Ты же, пани, в хороших отношениях с епископом Солтыком; говорят, будто бы ты его сердечная приятельница…
- Никакая, сразу же, приятельница! Для него кошель – вот истинный приятель, а людская дружба так, ради забавы, - злорадно замечает Коссаковская.
Каштелян Коссаковский, которому это уже надоело, отставляет рюмку и потирает руки, чтобы прибавить себе энергии.
- Прощения должен просить, потому что на псарню иду. Фемка щениться должна. Связалась с тем мохначом ксёндзовским, и теперь щенков утопить придется.
- Я тебе дам: утопить. И не осмеливайся, пан муж. Теперь у них будет красота от Ацана и скорость гончей.
- Тогда пообещай, пани, что будешь байстрюками заниматься. Лично я заботиться о них не стану, - говорит Коссаковский, несколько обиженный тем, что жена при постороннем относится к нему столь бесцеремонно.
- Я обязуюсь, - неожиданно отзывается Агнешка, щеки ее краснеют. – Так что пускай благородный пан пускай погодит с приговором.
- Ну, разве что когда панна Агнешка просит… - галантно увиливает Коссаковский.
- Да иди уже, иди… - бормочет себе под нос Коссаковская, и муж, не закончив мысли, исчезает за дверью.
- Лично я уже обращался к новому лубенскому епископу, - продолжает Моливда. – Их больше, чем всем нам кажется. Взять Копычинцы, Надворную… В Рогатине, Буске или Глинной – их уже большинство. Были бы умными, то приняли бы их.
- Солтыка атаковать нужно. Он действовать умеет, хотя и своей выгоды ожидает. Иудеев не любит, вечно с ними на ножах. Сколько они могут дать?
Моливда молчит, размышляет.
- Прилично.
- А этого "прилично" хватит на то, чтобы заложенные епископские инсигнии выкупить?
- Как это? – перепугался Моливда.
- Он снова их заложил. У епископа вечные карточные долги.
- Возможно, не знаю. Я должен спросить. А может нам всем вместе собраться: они, епископ, ты, пани, и я.
- Солтык теперь к краковскому епископству примеряется, потому что их епископ при смерти.
Катаржина встает и выставляет перед собой руки, как будто потягивается. Слышен треск суставов в ладонях. Агнешка с беспокойством глядит на покровительницу над своими пяльцами.
- Прости, дорогой, это уже барабанная дробь в моих костях, - улыбается Катаржина во весь рот. – Скажи-ка, а во что они верят? Правда ли то, что к католицизму они склоняются только внешне, в глубине души оставаясь иудеями? Так утверждает Пикульский…
Моливда поправляет свое положение на стуле.
- Религия традиционных иудеев – это исполнение требований Торы, жизнь по древним ритуалам. Они не верят ни в какие экстазы, пророки приходили уже давно тому, теперь же время ожидания Мессии. Их Бог уже не проявляется, он замолчал. А эти другие, сабсачвинники, наоборот, говорят, что мы живем в мессианские времена, и что вокруг нас повсюду видны знаки, предсказывающие приход Мессии. Первый Мессия уже пришел, то был Шабтай. За ним был другой, Барухия, и вот теперь придет третий…
- А вот Пикульский говорил, будто бы некоторые утверждают, что это будет женщина…
- Лично я милостивой пани скажу, что лично мне на втором месте, во что они там верят. Для меня важно то, что к ним часто относятся, как к паршивым. Если иудеи богаты, то могут дойти до больших высот, как тот, что советует Брюлю; но другие, бедные, живут в нужде и унижении со стороны всех остальных. Казаки считают их худшими, чем собаки. Нигде в мире так не случается. Я был в Турции, так там им дают права получше, чем у нас.
- Для того они и в ислам перешли… - саркастически прибавляет Коссаковская.
- В Польше все по-другому. Только гляньте, кузина. Польша – это страна, где религиозная свобода и религиозная ненависть встречаются в одинаковой степени. С одной стороны, иудеи могут исполнять положения своей религии, если того желают, у них имеются свои свободы и даже судопроизводство. С другой же стороны, ненависть к ним настолько громадна, что само слово "жид" является синонимом жестокого обращения, а добрые христиане применяют его как оскорбление.
- Правду говоришь. И одно, и другое является результатом царящей в стране лени, незнания, но не какой-то врожденной злости.