- Всякий предпочитает оправдываться именно этим. Легче быть глупым и ленивым, чем гадким и злым. Кто-либо, кто не высовывает носа из своего захолустья, кто свято верит в то, что скажет священник-недоучка, кто едва-едва умеет складывать буквы и читает только лишь календари, тот легко отдаст свой разум всяким бредням и предрассудкам, что я видел у святой памяти епископа Дембовского, который не переставал восхищаться Новыми Афинами.
Коссаковская с изумлением глядит на Моливду.
- А с чего это ты к ксёндзу Хмелевскому и его Афинам цепляешься? Все это читают. Это наш silva rerum118. Не цепляйся к книгам. Сами по себе книги не виновны.
Смешавшийся Моливда замолкает. Так что Коссаковская продолжает:
- Скажу тебе еще, что, как по моему разумению, иудеи, похоже, единственные здесь люди, с которыми можно делать дело, потому что господа ни в чем не разбираются и не желают что-либо знать, поскольку они заняты только удовольствиями. Только ведь твои иудейские еретики желают еще и земли!
- В Турции они тоже так поселяются. Все Гурдже, Видин и Русе, половина Бухареста, греческие Салоники… Там они занимаются торговлей и радуются покоем…
- …если примут ислам… Это правда?
- Пани, эти готовы креститься.
Коссаковская опирается на локтях и придвигает свое лицо поближе к лицу Моливды, она глядит ему внимательно в глаза, словно мужчина.
- Да кто ты такой, Моливда?
Тот отвечает ей, не мигнув глазом:
- Я их переводчик.
- А правда то, что ты был у староверов?
- Правда. Я не стыжусь этого и не собираюсь отпираться. Только они не были староверами. А впрочем, что с того?
- А то, что вы с ними за одними деньгами, еретики.
- Много дорог к Богу, и не нам об этом судить.
- А кому же еще, как не нам. Есть дороги, и есть бездорожья.
- Тогда помоги им, благородная госпожа, войти на праведную дорогу.
Коссаковская отводит голову и широко усмехается. Поднимается, подходит близко и берет под руку.
- Ну а грех адамитов? – снижает она голос и глядит на Агнешку, а девица, бдительная, словно мышка, уже вытянула шею и подставила уши. – Говорят, что их поведение совершенно не христианское. - Катаржина осторожно поправила платочек, прикрывающий ее декольте. – И вообще, что это за грех адамитов? Поясни мне, ученый мой кузен.
- Все, что не умещается в головах у тех, которые так говорят.
Моливда отправляется в дорогу
и осматривает царство ведущих себя свободно людей
После возвращения в Польшу все кажется Моливде чужим и необычным. Он не был дома много лет, память у него короткая или хромая – все это он запомнил не так. Прежде всего, его изумляет серость пейзажа и далекий горизонт. И еще свет – более нежный по сравнению с югом, более мягкий. Печальный польский свет. Приносящий меланхолию.
Поначалу он едет из Львова в Люблин на карете, но в Люблине нанимает коня – так ему легче, чем в душной, трясущейся коробке.
Едва лишь выехал он за рогатки Люблина, а уже словно вступает в иную страну, в иной космос, в котором люди перестают быть планетами, движущимися по старым орбитам: вокруг рынка, дома, поля или мастерской, а становятся блуждающими огнями.
Это те самые ведущие себя свободно люди, о которых рассказывал Моливде Нахман, из которых многие присоединяются к правоверным. Только Моливда видит, что эти вольные люди, это не одни только евреи, как думал перед тем, и даже то, что евреи среди них в меньшинстве. Это какая-то нация сама в себе, отличная от городской, деревенской, оседлой. Это те, кто не принадлежит какому-либо господину, какой-либо общине, всякие бродяги, своевольные грабители, всяческого рода беглецы. Наверняка всех их отличает нелюбовь к спокойной, оседлой жизни, словно бы у них в ногах подзуживало, потому что им паршиво, когда чувствуют себя закрытыми в четырех стенах. Так можно подумать в первый момент – они сами себе виноваты, и это им нравится. Только Моливда с высоты лошади глядит на них с сочувствием и думает, что большая часть этих людей – это такие, которые мечтали бы о собственной кровати, одной миске и о постоянной, оседлой жизни, вот только судьба их сложилась как-то так, что вынуждены они были отправиться в путь Он и сам такой же.
Сразу же за границами города они сидят на обочине, словно бы им необходимо отдохнуть после тяжких посещений в людском поселке, стряхнуть с себя его смрадный воздух, его мусор, что прилипает к ногам, от грязи и шума людской черни. Бродячие торговцы считают заработанные деньги. Переносные лавки, уже пустоватые, лишенные товара, они уложили рядом, но поглядывают из-под полей шляпы, а не идет ли по дороге какой-нибудь любитель остатков. Довольно часто это шотландцы из далекой страны, у которых на спине подвешено все их "дело": красиво выплетенные шелковые ленты, гребни из черепахового панциря, религиозные картинки, помада дл лучшего роста волос, стеклянные бусы, зеркальца, оправленные в деревянные рамки. Говорят они на странном языке, их и вправду сложно понять, но язык монет понятен повсюду.
Рядом отдыхает продавец картинок – старик с длинной бородой, в плетеной шляпе с широкими полями. На ремешках у него деревянный стеллаж, а к нему прикреплены религиозные картинки. Он снял с плеч тяжелый багаж и сейчас подкрепляется тем, чем заплатили селяне: жирным белым сыром, который он заедает сырым ржаным хлебом, который во рту превращается в клецку. Вкуснота! В кожаной сумке у него наверняка имеются бутылочки со святой водой, мешочки с песком пустыни, в которой сорок дней молился Иисус, а так же другие чудеса, при виде которых у клиентов от восторга расширяются глаза. Моливда помнит таких еще по детству.
Продавец картинок притворяется святошей, который только лишь случайно занялся торговлей. И вот тогда-то – в качестве святого мужа – он несколько поднимает голос, чтобы тот был похож на голос священника, говорит нараспев, словно цитирует Писание, и время от времени вставляет в речь латинские слова, и неважно, имеют те смысл или не имеют, на селянах это и так производит громадное впечатление. У продавца картинок на груди висит огромный деревянный крест, который неплохо так оттягивает ему шею; сейчас он прислонил го к дереву и проветривает на нем портянки. Картинки же он продает таким образом: сначала высмотрит один из самых лучших домов в селении, потом идет туда, словно бы в некоем экстазе, и стоит на том, что это картина выбрала себе этот дом, и даже стенку, ту, что в большой комнате, праздничной. Сложно селянину отказать святой картине, вот он вытаскивает из тайников с громадным трудом собранные деньги и платит.
А дальше стоит корчма, небольшая и искривленная, лишь бы как побеленная, зато с крыльцом перед входом и опирающимися на столбиках деревянными досками, которые служат в качестве лавок. На лавках садятся нищие, слишком бедные, чтобы зайти вовнутрь и попросить чего-нибудь поесть – они рассчитывают на то, что милостыню им даст тот, кто сам уже успокоил голод, и вот теперь настроение у такого получше, а сердце более отзывчивое.
Моливда сходит с коня, хотя он отъехал от Люблина не слишком и далеко. Тут же к нему направляется пара нищебродов с воплями на устах. Моливда угощает их табаком, курит сам, нищие восхищенно благодарят. От них он узнает, что оба родом из одной и той же деревни: семьям сложно содержать их, потому-то всякий год с весной они отправляются собирать милостыню, а возвращаются домой к зиме. К ним присоединилась полуслепая бабка, которая самостоятельно идет в Ченстохову, как сама говорит, ер если получше к ней приглядеться, то можно увидеть у нее под фартуком различные мешочки з зельями, какие-то нанизанные на нить семена и другие медикаменты. Похоже, эта бабка из тех, что в своем деле разбираются – и кровь умеет остановить, и при родах поможет, но, если, конечно, заплатят, то и плод сумеет вытравить. Она вовсе не хвалится тем, что умеет, и удивляться ей не следует. В Великопольше одну такую недавно сожгли на костре, а в прошлом году нескольких подобных поймали в Люблине.
В корчме сидит пара, якобы, бывших турецких пленников, снабженных церковными свидетельствами, что они действительно освобождены из неволи – и документ просит такому, кто познакомится с ними, помочь предъявителю из христианского сочувствия к их несчастной судьбе. Вот только бывшие невольники вовсе не похожи на несчастных или болящих. Оба они толстые и веселые, тем более, что первая водка уже подействовала, и у них имеется намерение заказать следующую порцию. Похоже, что у турка им было очень даже неплохо. Корчмарка, еврейка-вдова, оборотистая и острая на язычок, дает им миску каши, заправленной жареным на масле луком, и сама не может удержаться от вопросов – и как оно там было? И она же дивится всему, прижимая ладони к щекам. Моливда съедает такую же миску каши, запивает пахтой, покупает на дорогу четвертушку водки. Когда он отправляется дальше, на дороге видит замешательство – это в Люблин идут медвежатники. Эти всегда делают массу шума, чтобы к ним собралось побольше народа, чтобы самолично увидеть унижение грязного и наверняка больного животного. Это зрелище - неизвестно почему – доставляет им странное удовлетворение. Вот и теперь они тыкают в зверя палками. Бедняги, думает Моливда, но он понимает и радость бродяг: такой сильный, а ему ведь хуже, чем мне. Какой глупый зверь.
И, как всегда, по трактам крутится много женщин легкого поведения, поскольку, когда девушка молодая и красивая, или хотя бы только молодая, то сразу же к такой льнут мужчины, ну а как только смогли прильнуть, то сразу же из этого получается древнейшая в свете профессия. Некоторые из них, это беглые шляхтянки, у которых как-то случилось незаконное дитя, к тому же, с селянином или батраком, тогда стыд для семейства настолько большой, что ребенка будет лучше бросить или рассчитывать на то, что над ним смилуются родственники, чем просто проглотить это несчастье. Вот и отправляются девицы, имея на выбор еще монастырь, по негласному разрешению оскорбленной и возмущенной семьи из усадьбы из лиственничного дерева в темную ночь. И если остановит их река, мост, брод, то попадают такие в лапы вечно пьяных плотогонов, ну а после уже всякий мужчина будет требовать за всяческую услугу одно и то же – за ночлег в корчме, за то, что подвезут. И пасть тут очень легко.