121.
Поскольку все эти имена – это имена жен патриархов, избранные женщины стоят, волнуясь, в тишине. В той же тишине стоят их мужья. Неожиданно Вайгеле, только-только ставшая супругой Нахмана, начинает плакать. Это никак не время для плача, но все это понимают.
Хмурый взгляд Ханы извлекает из Ивани следующие подробности
Люди в домах спят в ряд на прогнивших, лишь бы как сбитых кроватях, а то и прямо на земле. Постелью для них служит старое сено или кучи тряпок. Лишь у немногих имеются приличные кровати с льняным постельным бельем. Самый богатый – это дом Шоров.
Все грязны, завшивлены. Даже у Яакова имеются вши, а все потому, что он имеет дело с местными грязнулями. Хана догадывается об этом, а точнее – знает об этом наверняка.
Это никакая не община, но самое обычное сборище, смешанная толпа. Некоторые даже не могут общаться с другими, к примеру, те, которые в обыденной жизни пользуются турецким языком или ладино, как Хана, и местного еврейского не знают.
Здесь есть и больные, и хромые. Никто их не лечит, наложение рук не всем помогает. Уже в первый день Хана стала свидетельницей смерти очередного ребенка, на сей раз – от кашля, дитя задохнулось.
Среди всех них много женщин вольного нрава, и вдов, и агун, у которых муж пропал, но которые не могут заключить повторного брака, пока не будет доказано, что его нет в живых, и всяческих других. Некоторые из них вообще не еврейки, так Хане кажется. Они отдаются за сладкий кусок и за то, что им позволяют здесь быть. На то, что здесь каждый спит с кем угодно, все глядят сквозь пальцы, даже придают этому особое значение. Хана не понимает, почему мужчинам столь важна телесная близость, в этом же ничего такого уж великолепного нет. После вторых родов она сама полностью утратила к этому желание. Ей мешают запахи других женщин на коже мужа.
Яаков кажется Хане уже совершенно другим. Поначалу он радовался ее приезду, но с собой они были всего два раза. Теперь у него нечто иное в голове, но, возможно, имеется какая-то другая женщина. Вокруг него вечно крутится та Виттель и глядит на Хану исподлобья. Яаков охотнее всего находился бы с ними всеми, чем с Ханой. Ее же слушает невнимательно; гораздо больше его интересует Авача, которую всюду берет с собой. Он носит ее на закорках, малышка делает вид, будт бы едет на верблюде. Хана же остается дома и кормит ребенка грудью. Она боится за сыночка, что тот может подхватить какую-нибудь болезнь.
А маленький Эммануил постоянно недомогает. Не идут ему на пользу ни иваньские ветра, ни слишком долгое предчувствие весны. Турецкая мамка каждый день упрекает Хану, что ей не хочется здесь быть, что ей все противно, что у нее вот-вот кончится молоко.
У них в Никополе уже весна, а здесь из гнилой травы еле-еле пробиваются первые всходы.
Хана тоскует по отцу и его взвешенному спокойствию. Тоскует она и по матери, которая умерла, когда Хана была еще маленькой. И всякий раз, когда она о ней думает, сама начинает панически бояться смерти.
О том, как Моливда посещает Ивань с визитом
Моливда выезжает в путь из Варшавы во Львов, когда проезжие дороги после очередной оттепели замерзли будто камень, и по ним можно двигаться. После встречи с архиепископом Лубеньским в Ивань его отправляет некий ксёндз Звержховский, которого выбрали для того, чтобы он занимался делом антиталмудистов. Ксёндз дает ему целый сундучок с катехизисами и поучительных брошюрок. А еще медальонов и четок. Моливда чувствует себя словно один из уличных торговцев, навьюченных товарами для верующих. Отдельно, закутанная в паклю, лежит фигурка Девы Марии, вырезанная из липы, несколько топорной работы, зато ярко разрисованная, в качестве подарка и сувенира для супруги Франка от пани Коссаковской.
До Ивани он добирается 9 марта 1759 года, и сразу же, с момента въезда, его охватывает огромное умиление – ведь он видит свою деревушку из-под Крайовы, точно так же устроенную, разве что похолоднее, и из-за этого не такая уютная. Здесь царит та же самая атмосфера: не прекращающегося праздника, даже погода этому способствует такому впечатлению: стоит небольшой морозец, высоко в небе светит холодное солнце, что отбрасывает на землю пучки сухих, острых лучей. Мир выглядит только что убранным. Люди протаптывают тропки в чистом снегу, так что можно проследить, куда они ходят. У Моливды возникает впечатление, что на снегу живется честнее: все более однозначно, каждый приказ кажется более решительным, любой принцип заставляет действовать более безоговорочно. Приветствующие его люди выглядят веселыми и счастливыми, несмотря на мороз, несмотря на короткий день. К его возу подбегают дети со щенками на руках, подходят и порозовевшие от работы женщины, а так же любопытствующие, улыбающиеся мужчины. Из дымовых труб в высокое небо поднимается дым – по совершенной прямой, словно бы жертва, принесенная в этом месте жертва была принята без каких-либо условий.
Яаков торжественно здоровается с ним, но когда они входят в небольшую халупку и остаются сами, извлекает из волчьего меха приземистую фигуру Моливды и долго прижимает его, хлопая по спине, повторяя по-польски: "Вот ты и вернулся".
Здесь все: братья Шоры, без отца, потому что старик после избиения как-то не может прийти в себя; а еще Иегуда Крыса со своим братом и шурином. Присутствует недавно оженившийся с какой-то девочкой Нахман (столь юный возраст, это же варварство, думает про себя Моливда); Моше в клубах дыма, еще один Моше, каббалист, со всем семейством, все. Сейчас все теснятся в маленьком помещении, где окна затянуло инеем в красивые узоры.
В приветственном пиру Яаков садится посреди стола, под окном. Отверстие окна за ним – словно рама картины. Яаков сидит на темном фоне ночи. Все подают друг другу руки, поочередно глядят один на другого, приветствуют себя взглядами – еще раз, словно не виделись целое столетие. Потом приходит время торжественной молитве; Моливда знает ее на память и, поле минутного колебания, молится вместе с ними. Потом они долго и хаотично разговаривают, на многих языках. Свободный турецкий язык Моливды заставляет лучше относиться к нему недоверчивых сторонников Османа, которые, хотя выглядят и ведут себя, будто турки, пьют практически точно так же, как и иудеи из Подолии. Яаков ведет себя шумно, он в хорошем настроении; приятно глядеть на то, как он с аппетитом ест, хвалит блюда на столе, рассказывает анекдоты, которые вызывают взрывы смеха.
Как-то раз Моливда размышлял над тем, а может ли Яаков бояться, и подумал, что тот не знает этого чувства, словно был его лишен естественным путем. Это прибавляет ему сил, люди чувствуют это своей шкурой, и это вот отсутствие страха становится заразным. А поскольку евреи всегда чего-то боятся - продолжает размышлять Моливда – то повелителя, то казака, то несправедливости, голода и холода, из-за чего живут в огромной неопределенности, то Яаков становится для них спасением Отсутствие страха – словно нимб: в нем можно греться, можно обеспечить немножечко тепла маленькой, озябшей, перепуганной душе. Благословенны те, кто не испытывают страха. И хотя Яаков часто повторяет, что они находятся в Бездне, то в этой Бездне хорошо быть с ним. Когда Яаков исчезает, хотя бы и ненадолго, разговоры как-то разлезаются по сторонам и уже не обладают таким напором, что вместе с ним. Само его присутствие выстраивает порядок, и глаза невольно обращаются к нему, будто к огню. Так получается и сейчас – Яаков это костер, разожженный этой ночью. Уже поздно, когда собравшиеся начинают танцевать, сначала одни мужчины, в кругу, как будто бы в трансе. Когда, уставшие, они возвращаются за стол, появляются две танцовщицы. Одна из этих танцовщиц потом остается с Моливдой на ночь.
Вечером Моливда торжественно читает всей честной компании письмо, которое несколько дней тому назад от имени валашских, турецких и польских братьев он на коленке приготовил польскому королю:
Яаков Иосиф Франк выехал с женой и детьми и более, чем с шестидесятью лицами из турецких и валашских краев, чуть не распрощавшись с жизнью, ибо, утратив значительное имущество, зная только лишь свой родной язык и некоторые восточные, опять же, не знающий обычаев в этом Светлейшем Королевстве, не имеющий здесь какого-либо способа заработать на жизнь, вместе со своим народом, который, достаточно многочисленный, потянулся к истинной вере, молит Ваше Величество, Наимилостивейшего Господина, предоставить место и способ пропитания для наших простых людей…
Тут Моливда кашляет и на миг прерывает чтение, ему в голову приходит некое сомнение, и он задумывается над тем, а не слишком ли нагл тон. Какой интерес имел бы во всем этом король, раз сами его подданные, те рожденные в христианстве крестьяне, те массы нищих, детей-сирот, бродячих калек, нуждаются в помощи.
…дабы мы могли спокойно осесть, поскольку жить вместе с талмудистами нам опасно и невыносимо, раз этот заядлый народ не привык нас называть иначе, как только собачьей верой, отщепенцами и т.д.
Не обращая внимания на данное от Вашего Королевского Величества право, они всегда и повсюду нас угнетают, грабят и бьют, взять, к примеру, недавнее происшествие в Подолии, под боком Вашего Королевского Величества..
Откуда-то из глубин помещения Моливда слышит один-единственный всхлип, к которому присоединяются и другие.
…Потому мы умоляем Ваше Королевское Величество назначить комиссии в Каменце и во Львове, чтобы нам возвратили наше состояние, возвратили жен и детей, чтобы потребовать исполнения каменецкого декрета, и чтобы Ваше Королевское Величество пожелало объявить публичным документом, дабы скрытые братья наши, с подобным желанием веры, без боязни открывались; чтобы господа этих мест были им помощью в принятии святой веры, а если бы талмудисты подобным людям устраивали бы угнетение, то чтобы наши братья в более безопасное место могли бы прийти и присоединиться к нам.
Этот цветастый стиль очень нравится слушателям. Моливда, крайне довольный собой, полулежит затем на коврах, потому что, с приезда Ханы, у Яакова теперь большая комната, которую Хана обустраивает на турецкий манер. Выглядит это странно, потому что за окном снег и метель. Маленькие окошечки практически занесены мягким снегом. Как только двери открывают, снежная пыль залетает вовнутрь, где пахнет каффой и лакрицей. А ведь еще несколько дней назад казалось, будто бы пришла весна.