- Посижу тут у вас несколько дней, - говорит Моливда. – У вас, словно в Смирне.
И это правда, он чувствует себя лучше среди этих иудеев, чем в Варшаве, где даже кафы не могут подать: ее наливают слишком много и слишком разбавленной, что приводит впоследствии к изжоге и волнению. Здесь сидят на полу или на выгнутых лавочках за низкими столиками, на которых подают кафу в малюсеньких чашечках. Словно для гномиков. Опять же, здесь ему подают приличное венгерское.
Приходит Хана, сердечно приветствует его и дает ему на руки дочку Яакова, малышку Авачу, Евуню. Ребенок тихий и спокойный. Ее несколько пугает большая, рыжеватая борода Моливды. Дитя глядит на него, не моргая, внимательно, как будто исследует, а кто же это такой.
- Ну вот, влюбилась в дядю, - шутит Яаков.
Но вот вечером, когда они остаются впятером, с Османом, Хаимом из Варшавы и Нахманом, и открывают третий куышин вина, Яаков нацеливает палец в Моливду и говорит:
- Видел мою дочку?. Знай, что она – королева.
Все ему поддакивают, только такой поддержки ему не нужно.
- Вот только, Моливда, не думай, будто бы королевой я называю ее ради красоты.
Мгновение тишины.
- Нет, она и на самом деле – королева. И вы даже не знаете еще, насколько великая.
Следующим вечером, когда после ужина собирается небольшая группа братьев, моливда, прежде чем напиться и опьянеть, дает отчет о стараниях у архиепископа Лубеньского. Они на правильном пути, хотя у епископа имеются сомнения, от всего ли сердца желают они прильнуть к Церкви. Сейчас он напишет письмо для Крысы и Шлёмо Шора, чтобы сложилось впечатление, будто бы креститься желает много групп.
- А хитрый ты, Моливда, - говорит ему Нахман из Буска и хлопает его по спине.
Все над этим Нахманом подсмеиваются, поскольку он женился во второй раз, и теперь повсюду за ним ходит его молоденькая супруга. Сам Нахман, похоже, этим браком напуган.
Неожиданно Моливда начинает смеяться.
- Видишь, у нас никогда своих дикарей не было, в то время как у англичан и французов имеются свои бушмены. Хотели бы господа и вас, своих дикарей, к барскому лону прижать.
Заметно, что вино из Джурджу, что прибыло сюда на возах с Ханой, уже начало действовать. Все перебивают друг друга.
- …Так ты за этим ездил сам, за нашими спинами, к епископу Дембовскому? – обращается к Крысе возмущенный Шлёмо Шор, хватая того за не слишком-то чистый галштук. – И для того мутил там сам, чтобы получить выгоды под собственным предводительством, разве нет? Глядите на него. Это затем ты один возвращался в Чарнокозинцы за епископскими письмами, в которых тебе дали бы охранное свидетельство. Обещал он тебе?
- Ну да, он обещал мне, что у нас будет независимость в границах Королевства. Ни про какое крещение не было и речи. И как раз этого мы и должны держаться. А после его смерти все идет псу под хвост. Вы же, глупцы, тянетесь к этому крещению, будто мошкара на огонь. Ни о каком крещении речи не шло! – Крыса вырывается, бьет кулаком в потолок. – И тогда кто-то наслал на меня бандитов, которые избили меня чуть ли не до смерти.
- Подлый ты, Крыса, - говорит Шлёмо Шор и уходит прямо в метель.
Через открытую на мгновение дверь в средину залетает снег и сразу же начинает таять на выложенном лиственничными ветками полу.
- А я с Крысой согласен, - говорит Ерухим.
Другие поддакивают ему. С крещением можно и подождать.
Но тут вмешивается Моливда:
- Прав ты, Крыса, только в том, что здесь, в Польше, никто полных прав иудеям дать не позволит. Ты либо станешь католиком, либо останешься никем. Сейчас магнатская милость поддержит тебя золотом, ибо ты против других иудеев, но если бы пожелал где-нибудь в сторонке укрыться в своей вере, покоя тебе не дадут. Пока не увидят тебя лежащим крестом в костёле. Если кто думает, что все по-другому, такой ошибается. Перед вами были христианские иноверцы, ариане, люди совершенно мягкие и им гораздо более близкие. И были они замучены, а в конце концов – изгнаны. Все имущество у них отобрали, а их самих или убили, или изгнали.
Все это он говорит каким-то гробовым голосом.
Крыса вновь восклицает:
- Хотите идти прямиком в пасть этого чудовища, Левиафана…
- Прав Моливда. Нет для нас иного выхода, как только крещение, - говорит Нахман. – Пускай только лишь на первый взгляд, - тихо прибавляет он и одним глазом поглядывает на Моливду, который как раз закурил трубку. Тот выпускает громадный клуб дыма, который на миг закрывает ему лицо.
- Если только для видимости, то уже всегда станут между нами вынюхивать. Приготовьтесь к этому.
Повисает длительное молчание.
- У вас с телесным соединением все устроено иначе. У вас в этом нет ничего плохого, когда муж ложится с женой, ничего стыдливого, - говорит он, уже пьяный, когда они с Яаковом остаются одни и сидят в доме Яакова на корточках, закутавшись в тулупы, потому что через неплотные окошки несет холодом.
Яаков сейчас много не пьет.
- Мне такое нравится, потому что это по-человечески. Когда люди общаются один с другим, это их очень сближает.
- Раз ты можешь спать с женщинами других мужчин, а другие мужчины не спят с твоей женщиной, то ясным становится, что это ты здесь правишь, - говорит Моливда. – Это точно так же, как и у львов.
Вот это сравнение, похоже, Яакову нравится. Он таинственно усмехается и начинает набивать трубку. Затем поднимается и ненадолго исчезает. Долго не возвращается. Вот такой он и есть, непредсказуемый, никогда не известно, что сейчас он сделает. Когда он вновь появляется, Моливда уже почти совершенно пьян и упорно продолжает тянуть тему:
- А т, что ты им указываешь, кто да с кем, и заставляешь заниматься этим при зажженных свечах, и сам это с ними делаешь, так это я понимаю: почему так. Ведь это можно было бы делать и на стороне, в темноте, каждый, с кем бы хотел… Но ты их этим ломаешь, и настолько сильно этим связываешь, что друг с другом они станут ближе, чем семья, станут больше, чем семья. У них будет совместная тайна, будут знать себя лучше, чем кто-либо, а ты ведь прекрасно знаешь, что человеческая душа направлена на любовь, на милование, на привязанность. И нет на свете ничего сильнее. Об этом они будут молчать, ведь у них должна иметься причина для молчания, них должно иметься нечто, о чем молчать.
Яаков ложится навзничь на кровати и затягивается дымом с характерным запахом, который сразу же напоминает Моливде ночи в Джурдже.
- Ну и дети… Из всего этого получаются совместные дети. Откуда тебе знать, не родит ли тебе вскоре сына та молодка, что пришла к тебе вчера. И чей он будет? Ее мужа или твой? И это тоже крепко связывает вас, раз уже все становятся отцами. Вот чей ребенок самая младшая дочка Шлёмо? - допытывается Моливда.
Яаков поднимает голову и какое-то время глядит на Моливду; заметно, что взгляд его размяк, помутнел.
- Замолчи. Это не твое дело.
- Ааа, сейчас не мое, а как только речь заходит про деревню от епископа, то мое, - продолжает Моливда и тоже тянется за трубкой. – Очень хорошо это придумано. Ребенок принадлежит матери, следовательно – и ее мужу. Самое лучшее изобретение человечества. Таким образом лишь женщины обладают доступом к правде, которая возбуждает столь многих.
Той ночью они идут спать совсем пьяными, спят в одном помещении, не хочется идти в метель, что безумствует между домами, искать дорогу к собственным постелям. Моливда поворачивается к Яаакову, вот только не знает, слушает тот его или уже спит – глаза у того прикрыты, но свет масляных светильников отражается в стеклянистой полоске под ресницами. Моливде кажется, будто бы он обращается к Яакову, а может ничего и не говорит, возможно, что ему все только кажется, и он не знает, слышит ли его Франк.
- Ты всегда говорил, что она либо беременная, либо рожает. Все эти долгие беременности и роды привели к тому, что она недоступна, но, в конце концов, тебе пришлось выпустить ее из женских комнат; и тебя тоже должна обязывать та самая справедливость, которую ты навязал другим. Понимаешь?
Яаков не реагирует, лежит навзничь, нос нацелен в потолок.
- Я же видел вас, как в путешествии вы общались взглядами – ты и она. И это она тебя просила: нет. Я прав? И в твоем взгляде было то же самое: нет. Но теперь это будет означать нечто большее. Я ожидаю, я требую той справедливости, которую вы имеете для других своих. И я тоже один из вас, вот сейчас. И я требую твою Хану.
Тишина.
- Ты имеешь здесь всех женщин, все они твои, и все мужчины, телом и духом. Я это понимаю, вы являетесь чем-то большим, чем группа людей, обладающая единой целью, вы стали чем-то большим, чем семья, потому что вы связаны всяческим грехом, которого семья знать не может. Между вами слюна и семя, не только кровь. Это очень связывает, это приводит к тому, что вы ближе, чем когда-либо. Так было и у нас. В Крайове. Для чего мы должны были бы подчиняться законам, которых мы не уважаем, законам, не соответствующим рели природы.
Моливда дергает собеседника за плечо, Яаков вздыхает.
- Ты даешь своим людям смелость спариваться с собой, но не так, как они желают; не идя в соответствии с простым зовом природы. Это ты им приказываешь, потому что это ты являешься для них природой.
Последние предложения он просто мямлит. Моливда видит, что Яаков спит, поэтому замолкает, разочарованный отсутствием реакции от того. Лицо Яакова расслаблено и спокойно, похоже, он ничего не слышал, не мог бы он вот так улыбаться сквозь сон. Он красив. Моливде приходит в голову, что Франк – словно патриарх, хотя он молод, и борода его остается черной, без единого седого волоска, безупречная. Похоже, и ему самому передается то самое здешнее безумие, потому что он тоже видит вокруг головы Яакова какое-то свечение, как об этом ему страстно рассказывает Нахман, который просит называть себя Яаковлевым. Возникает неожиданная мысль поцеловать его в губы. Какое-то время он колеблется и прикасается пальцами к его губам, но даже это не пробуждает спящего. Яаков смокает губами и поворачивается на другой бок.