Утром оказывается, что нужно отбросить снег из-под дверей, иначе невозможно выйти из дома.
Божья Милость, что призывает из темноты в свет
На следующее утро Яаков загоняет Моливду за работу. В хижине Нахмана имеется отдельная комнатка для подобного рода деятельности. Моливда начинает называть ее "канцелярией".
Они станут писать очередные прошения, забросают ними епископские и королевские секретариаты. Моливда запивает пивом ложку меда – для желудка. Пока не пришли остальные, Яаков неожиданно спрашивает:
- Моливда, а какой у тебя с нами интерес? Во что ты играешь?
- Никаких интересов у меня с вами нет.
- Но мы же тебе платим.
- Деньги я беру на личные расходы, чтобы иметь что поесть и во что одеться, потому что так я гол, как турецкий святой. Слишком много мира я видел, Яаков, чтобы не понимать вас. Те мне точно так е чужды мне, как и тебе, хотя я и один из них. – Он делает небольшой глоточек своей микстуры, и, помолчав, прибавляет: - Но и не из них.
- Странный ты, Моливда, словно бы на половину переломанный. Я не могу тебя понять. Только-только удается проглядеть тебя, ты тут же опускаешь заслону. В море, вроде как, имеются такие животные, что если пытаться их схватить, они выпускают из себя чернила.
- Это осьминоги.
- Вот и ты такой же.
- Как только мне расхочется, я уйду от вас.
- Крыса говорит, будто бы ты шпион.
- Крыса предатель.
- Ну а ты кто такой, граф Коссаковский?
- Я король острова в греческом море, повелитель спокойных подданных, разве не знаешь?
Предложение за предложением, они составляют новое прошение к Владиславу Лубеньскому, львовскому архиепископу.
- Только не слишком много, - опасается Моливда, - потому что мы не знаем, какой он. А вдруг он плохо относится к нам? О нем говорят, будто человек он любящий деньги и тщеславный.
Но всем понятно, что прошения следует писать и писать, одно за другим. Они должны быть взвешенными и округлыми, словно капли воды, способные точить камень. Моливда задумывается, глядит в потолок.
- Все нужно рассказать с самого начала. С Каменца. С епископского декрета.
Так они и делают, представляя себя в добром, благородном свете, и так долго описывают свои добрые намерения, что все начинают в это верить.
- "Узнав о чем, вечно сражающиеся с духом мудрости противники наши подняли на нас руку и обвинили нас перед епископом в неслыханных преступлениях", - предлагает Моливда.
Все согласно кивают. Нахман хотел бы вмешаться.
- А может, чтобы было, что они подняли на нас руку и "скорее, на самого Бога"?
- И что это могло бы означать? – спрашивает Моливда. – Каким образом связан с этим Бог?
- Ну, то, что мы на стороне Бога.
- Что Бог на нашей стороне, - резюмирует Шлёмо Шор.
Моливде это не слишком нравится, но он вписывает пассаж про Бога, как того хотел Нахман.
Через мгновение он опять читает им то, что написал:
Каким порядком все то происходило, откуда Бог дал нам силы и надежду, чтобы мы, слабые, лишенные поддержки, без знания польского языка, умело представили свои тезисы. Теперь точно так же, мы дошли до такой уверенности и желания, что требуем святого крещения. Поскольку мы верим, что Иисус Христос, рожденный от Девы Марии, истинный Бог и человек, которого предки наши на древе креста замучили, он был истинным Мессией, заповеданным в законах и пророках. Верим в нег устами, сердцем и всей душой, и веру это провозглашаем.
Слова признания падают тяжело и без каких-либо сомнений. Анчель, молодой племянник Моше, начинает нервно хихикать, но затихает под взглядом Яакова.
И только лишь потом Моливда дописывает начало:
Из польских, венгерского, турецкого, мальтийских, валашских и иных держав, израэлиты, через своего посланника, верного в Израиле, выученного в Священном Писании и в святых пророках, подняв руки к небесам, с которых, обычно, помощь приходит, со слезами предвечных счастий, здоровья, долгого мира и даров Божьего Духа, свойственных твоей Ясновельможной Особе, желаем.
Похоже, что один только Нахман понимает запутанный и украшенный стиль Моливды. Он восхищенно чмокает и неуклюже пытается перевести закрученные фразы на еврейский и турецкий языки.
- А это точно по-польски? – желает удостовериться Шлёмо Шор. – Вот теперь обязательно должно быть, что мы требуем диспута, чтобы… чтобы…
- Чтобы что? – спрашивает у него Моливда. – Зачем нам этот диспут? Ради чего?
- Чтобы все было явным, ничто не было утаено, - отвечает Шлёмо. – Чтобы творилась справедливость, и лучше всего, когда она творится на сцене, тогда люди помнят.
- А дальше, дальше? – Моливда делает жест рукой, словно крутит невидимые круги. – Еще что?
Шлёмо хотелось бы чего-нибудь добавить, но сам он по природе своей очень вежливый, заметно, что кое-чего он сказать не может. Яаков глядит на эту сцену и отступает, опираясь на стул. И вот ту отзывается Малая Хая, жена Шлёмо, которая приносит им инжир и орехи:
- Здесь речь идет и о мести, - говорит она, ставя блюдца на столе. – За избиение равви Элиши, за ограбление нас, за всяческие преследования, за изгнание из городов, за жен, которые ушли от мужей и которые были признаны гулящими, за проклятие, наложенное на Яакова и нас всех.
- Она права, - говорит Яаков, который до сих пор молчал.
Все кивают. Ну да, дело в мести. Мала Хая говорит:
- Это война. Мы идем воевать.
- Женщина права.
И Моливда макает перо в чернила:
Не голод, не изгнание из домов, не распыление имущества побуждают нас отступить от давних обычаев и объединиться со святой Римской Церковью, ибо мы, спокойно пребывая в бедах наших, до времени ожидали с печалью за обиды наших изгнанных и до сих пор умирающих от голода, только никогда нас не позвали. Но особая милость Божья призывает нас из темноты к свету. Не можем мы быть не послушными, как отцы наши, перед Богом. Мы с охотой идем под хоругвь Святого Креста и просим предоставить поле, на котором могли бы во второй раз провести битву с неприятелями истины; имеется в нас желание из книг священных, явно показать появление Бога в человеческом теле, его муки за народ человеческий, потребность всеобщего единства в Боге и доказать безбожность иных, их грубое недоверие…
В конце концов, устраивают перерыв на обед.
По вечерам Моливда снова пьет. Вино, привезенное из Джурдже, прозрачное, в нем вкус оливковых рощ и дынь. Яаков не принимает участия в написании прошений. Он занят работами в деревне и – как сам говорит – всех научает, что сводится к тому, что сидит возле ощипывающих кур женщин и рассказывает. Так его видят – невинным, ни во что не замешанным, ни в какие предложения, ни в какие буквы. Он же поднимает их за воротники, когда те вырываются, чтобы кланяться ему. Он этого не желает. Мы равны, говорит он. И бедных людей это восхищает.
Понятное дело, что мы не равны, размышляет Моливда. В своей богумильской деревне они тоже не были равными. У них имелись люди телесные, психические и духовные. Соматики, психики и пневматики, как прозывали их по-гречески. Равенство является чем-то противоречащим природе, как бы верно к ней не стремиться. Одни в большей мере состоят из земной стихии, они тяжеловатые, чувственные и не творческие. Такие годятся только лишь для того, чтобы слушать. Другие живут сердцем, эмоциями, порывами души, а вот еще другие контактируют с наивысшим духом, они далеки от тела, избавлены от аффектов, в средине они обладают пространством. Вот к этим имеет доступ Бог.
Но, живя вместе, права они должны иметь одинаковые.
Моливде здесь нравится; собственно говоря, у него немного работы, кроме той писанины, которая занимает их утренние часы. Он остался бы здесь, с ними, притворился одним из них, спрятался среди их бород и лапсердаков, в складчатых, многослойных юбках женщин, в их пахучих волосах, и позволил бы еще раз себя окрестить, и, быть может, вернулся бы к вере иным путем, вместе с ними, с иной стороны, от кухонных дверей, через которые ны сразу заходят в салоны и на ковры, но туда, где в ящиках стоят подпорченные овощи, а пол липкий от жира, и где необходимо ставить неудобные, грубые вопросы. Например: а кто это тот Спаситель, который позволил убить себя столь жестоким образом, и кто его прислал? И почему мир, созданный Богом, вообще необходимо спасать? И "почему все так плохо, раз могло бы быть хорошо?", цитирует он сам себе доброго, наивного Нахмана и улыбается.
Ему уже известно, что многие из них верят, будто бы после крещения сделаются бессмертными. Что уже не умрут. А может они и правы – вся эта смешанная небольшая толпа, которая каждый день утром послушно становится в очередь за порцией еды, которая, наконец, отправляется спать с полным животом, эти грязные дети с чесоткой между пальцами; женщины, которые под чепчиками скрывают колтуны; их исхудавшие мужья. Быть может, это именно их ведет сейчас дух святой, святая душица, та громадная светлость, не похожая на обычный свет и чуждая свету, как и они иные и чужие, сотворенная из иной субстанции, если только свет можно назвать субстанцией. А она выбирает себе именно таких, как они – невинных, поскольку высвобожденных из оков догм и предписаний, и эти вот, прежде чем создадут собственные догмы и предписания – по-настоящему чисты, они по-настоящему невинны.
Прошение архиепископу Лубеньскому
Несколько долгих дней продолжается, прежде чем определяется следующее:
1. Пророчества всех пророков о приходе Мессии уже исполнились.
2. Мессия бы истинным Богом, имя которого было Адонай, тот взял тело наше и в нем
принял мучения ради нашего искупления и спасения.
3. С приходом истинного Мессии жертвы и церемонии утратили значение и прекратились.
4. Каждый человек обязан быть послушен законам Мессии, ибо в нем спасение.
5. Крест Святой – это выражении Пресвятой Троицы и печать Мессии.
6. К вере Мессии Царя никто не может прийти иначе, как только через крещение.