Когда на голосование выдвигают первые шесть тезисов, Крыса противится крещению, но, видя поднятые руки, он понимает, что ничего уже сделать нельзя. Он резко машет рукой и сидит, спустив голову, упирая локти в колени, глядит в пол, на котором комки грязи, занесенные на обуви в помещение, неохотно впитываются в опилки.
- Опомнитесь! Вы делаете громадную ошибку.
Несмотря на уродливое лицо, Крыса хороший оратор, и в этом качестве раскрывает перед собравшимися видение настолько неприятное, что народ начинает склоняться в его сторону. В его устах их будущее постепенно и неизменно будет походить на жизнь крестьянина. Этот аргумент начинает действовать после полудня, когда все уже поели, и разогревшиеся тела делаются тяжелыми, к тому же сумерки, что западают за маленькими окошечками, имеют стальной оттенок, будто лезвие ножа; кажется, что они будут длиться бесконечно.
Крысе удается записать условия принятия крещения в нескольких предложениях.
Что крещение не произойдет до Богоявления122 1760 года. Их не станут заставлять брить бороды и срезать пейсы. Они могут пользоваться двойными именами – христианскими и еврейскими. Они станут носить еврейскую одежду. Они могут жениться только лишь между собой. Что их не станут заставлять есть свинину. Помимо воскресенья они будут иметь возможность праздновать шаббат. И что сохранят свои иудейские писания, в особенности – Зоар.
Это их успокаивает. Крысу уже не слушают. Тем более, что приезжает старый Шор с Ханой.
Шор волочит ногами, Хая его ведет, и хотя на не уже не видно никаких внешних ран, можно почувствовать, что мужчина пережил какую-то травму. Он ничем не походит на того румяного старца, которым был всего год назад. И, собственно, непонятно, откуда возникает эта новая проблема, связана ли она с прибытием Элиши и Хаи, или же она торчала здесь все время, недосказанная, самая последняя в очередности. Интересно, что сейчас даже сложно установить, кто первый сформулировал эту идею про окочательную расправу с врагами. Говоря "враг", все имеют в виду Рапапорта, Менделя, Шмулевича и всех раввинов: сатановских, язловецких, могилевских; а так же их жен, которые плюют на отщепенцев на улице и бросают камнями в их женщин.
Этот враг прекрасно известен, он даже близок, по причине чего становится еще большим врагом. А хорошо зная врага, ты знаешь, куда нанести раны, во что ударить. Хотя и тебе самому может сделаться больно. В подобном сражении с близким врагом имеется некое странное, извращенное удовольствие, ведь это словно бы бил себя самого, одновременно уворачиваясь перед ударами. Во всяком случае, когда появляется эта задумка (неизвестно, в чьей голове рожденная), делается тихо, и все обдумывают ее в молчании. Неизвестно, что сказать. Речь идет о том, чтобы дописать к прошению седьмой пункт:
Талмуд учит, что нужна христианская кровь, а кто верит в Талмуд, обязан ее требовать.
- Ничего подобного в Писаниях нет, - мрачно говорит Нахман.
- В Писании есмть все, - отвечает ему Яаков.
Прошение подписывают молча. Свои подписи ставят и совершенно новые люди: Арон бен Шмуль из Черновцов, и Майер бен Давид из Сегерта, который здесь со всей семьей, и Мошко бен Якоб из Бухареста, и Анчель, который так нервно хихикал. Прошение завезет Моливда, а если архиепископ согласится, тогда к нему отправится официальная делегация.
Под конец, уже после подписания, Нахман сует свои три гроша и убеждает Моливду, чтобы тот своим красивым, с загогулинами и завитушками почерком дописал только одно предложение:
Мы сами ожидаем того дня, как давно желанной воды, когда священный "алеф", до сих пор
искривленный, выпрямится и все четыре стороны света объединит и благословит
В последнюю ночь к Моливде приходит девушка, которая ему понравилась, Танна. На короткий миг он думает, будто бы это Хана, можно сказать, что она удивительно похожа – такие же широкие бедра и плоский живот. Она несколько робеет, он тоже. Делает ей место возле себя, она кладется тихонечко, с ладонями возле лица. Он начинает гладить ее спину – а та, ну просто шелк.
- У тебя уже есть нареченный? – спрашивает Моливда по-турецки, потому что Танна похожа на валашку.
- Был, только он остался там.
- Возьмешь себе другого?
- Не знаю.
- А меня хочешь?
- Хочу.
Он нежно отводит ее ладони от лица, девушка же обнимает мужчину и прижимается к нему всем телом.
О том, что божественное и греховное постоянно связаны
- Почему библейский Яаков столь важен для вас? – спрашивает Моливда, когда Нахман провожает его верхом до Каменца. – Я этого не понимаю.
Нахман объясняет очень путано. Моливде все это приходится просеивать сквозь сито собственного языка, потому что разговаривают они немного по-еврейски, немного по-польски. По-еврейски все является сложным, потому что постоянно многозначным. Но вот по-польски то, что говорит Нахман певучим голосом, словно бы цитируя по памяти какие-то книги, тоже сложно выразить. На подобные вещи не хватает слов. Польский язык мало ними занимается и не разбирается в теологии. Вот почему в Польше любая ересь пресная и вообще никакая. Говоря по-польски, никакой ереси, собственно, создать и нельзя. Польский язык по своей природе послушен всяческой ортодоксии.
- Но это благословение было получено, благодаря обману и краже, - прибавляет Моливда.
- Именно. Яаков сам воспротивился закону и обманул отца. Он вышел за пределы этого закона и потому стал героем.
Моливда какое-то время молчит.
- Но потом Яаков, когда он уже был патриархом, сам прослеживал за законом. Все это столь коварно: когда тебе нужно, ты против закона, когда же тебе необходим закон для собственных целей, ты за закон… - и смеется.
- И это правда. Ты помнишь, как Яаков не позволял своей Рахили забрать идолов, терафим, - говорит Нахман.
- Почему же?
- Здесь Яаков совершает ошибку. Вместо того, чтобы признать божественность, заключенную в терафим, Яаков предпочитает выбросить ее потому, что она содержится в идолах, то есть, он не позволяет к нашей вере присоединить святости, выступающей в иной, чуждой форме. Но Рахиль понимает, что божественность имеется даже в идоле.
- Женщины иногда бывают более мудры.
- Они в меньшей степени привязываются к словам.
- И Хая, дочка Шора, тоже?
- Она не до конца женщина, - очень серьезно отвечает Нахман.
Моливда начинает смеяться.
- Я ее тоже хотел, только Яаков мне не позволил, - говорит он.
Нахман молчит. Они едут вдоль Днестра, река извивается по их правой руке, исчезает и снова появляется. Уже издали они видят громадные строении Хотина и Окопов123.
- Яаков – мошенник, - провоцирующее заявляет Моливда, но Нахман ведет себя так, словно бы не слышит. Отзывается он лишь тогда, когда из-за горизонта появляются могучие формы твердыни и лежащее у ее подножия местечко.
- А ты знаешь, что там, в Окопах, родился Баал Шем Тов? – спрашивает Нахман.
- А кто это такой?
Удивленный таким неведением Нахман лишь быстро бросает:
- Это великий мудрец.
Они съезжают с главной дороги, исключительно ради осторожности, хотя на слегка складчатой равнине и так негде скрыться.
- Я тебя, Моивда, весьма уважаю. А более всего, за то, что ты добрый человек. И Яаков тебя любит. Ты помогаешь нам, как никто другой. Только я не знаю: почему. Зачем тебе это все?
- Ради выгоды.
- Мне этого достаточно. Но ты мыслишь не так. Возможно, что даже не понимаешь нас. Ты говоришь: черное – белое, добро – зло, женщина – мужчина. А все ведь это не так просто. Мы уже не верим в то, о чем говорили старшие каббалисты: что если собрать искры из темноты, то тогда они соединятся в мессианский тиккун и изменят мир к лучшему. Мы уже перешли границу. Потому что божественность и грешность постоянно связаны друг с другом. Шабтай говорил, что после Торы де-Бриа, Торе созданного мира, наступит Тора де-Акилут. А Яаков и все мы видим, что они, эти две Торы, смешаны, и единственное, что можно сделать, это выйти за пределы их обеих, сражение идет за то, чтобы покинуть ту точку, в которой мы делим все на зло и добро, свет и тьму, бросить эти простецкие деления и с этого еще раз начать новый порядок. Неизвестно, что находится за этой точкой, это так же, как если бы все поставить на одну карту и сделать шаг во тьму. И мы идем в темноту.
Когда Моливда глядит на Нахмана, этого небольшого, веснушчатого мужчину, который разгоняется в ходе речи и тогда начинает заикаться, его удивляет, что столь огромная интеллигенция была затрачена на углубление столь непрактических вещей. Этот Нахман знает на память целые фрагменты книг, а может – и целые книги, и когда необходимо, прикрывает граза и цитирует, быстро и страстно, так что Моливда ничего не понимает. Недели он провел над парадоксами, комментариями к комментариям, одним неясным словом в тексте. Он может молиться часами, склонившись в углу. Но он ничего не знает об астрономии и географии, разве только то, о чем наслушался в поездках. Он ничего не знает о политических устройствах, о правлении, не знает никаких философов, кроме своих собственных каббалистов. Декарт для него мог бы быть названием картечи. И все же, Нахман Моливду глубоко трогает. Известен ли ему кто-то более истовый и более наивный? И вот тебе всего лишь раввин из Буска, Нашман Шмуйлович, Нахман бен Самуил.
О Боге
- Ты знаешь, Моливда, что я тебе всего сказать не могу. Меня обязывает приказ молчания, - неожиданно говорит Нахман; его конь приостанавливает и опускает голову, как будто бы это признание наполняет печалью и его. – Ты думаешь, что мы идем в Эдом из бедности и из жажды почестей…
- И это было бы понятно, - отзывается Моливда и сжимает бока своего коня, чтобы тот остановился. – Это так по-человечески. В этом нет ничего плохого…
- Это так вам, христианам, может казаться, и мы хотим, чтобы вы так считали. Потому что вы других причин не понимаете. Вы мелкие, вам достаточна поверхность, церковная догма, часовенка, а дальше вы уже и не ищете.