- Каких причин?
- Что все мы существуем в Боге, и что это – тиккун. Что мы спасаем мир.
Моливда усмехается, его конь начинает ходить по кругу. Громадное, волнующееся холмами пространство, с Окопами Святой Троицы на горизонте, достойно перемещается у него перед глазами. Белое, молочное небо неприятно режет глаза.
- Как это: спасаете? – спрашивает он.
- Потому что он плохо сделан. Все наши мудрецы, начиная с Натана из Газы до Кардоза, говорили, что Бог Моисея, Творец Мира, это всего лишь Малый Бог, эрзац Того, Огромного, которому наш мир чужд и безразличен. Творец ушел. В этом заключается изгнание, что теперь все мы обязаны молиться Богу, которого нет в Торе.
Моливда со всем этим как-то не очень хорошо чувствует – неожиданно тон Нахмана делается каким-то жалостливым.
- Что это тебя сегодня тронуло? – говорит он и трогает, но Нахман за ним не идет, поэтому Моливда возвращается.
- Тот Бог является Богом… - начинает было Нахман, но Моливда подгоняет коня и скачет галопом, слышно только лишь его:
- Молчи!
Моливда останавливается там, где дороги расходятся – одна идет на Каменец, вторая – на Львов. Он оглядывается за спину. Видит фигуру Нахмана, как-то неуверенно сидящего на коне, задумавшегося; его конь идет шагом, кажется, что точнехонько по линии горизонта, словно некий сонный канатоходец.
"Мельникь мелет монку"
Письмо, извещающее о назначении его мажордомом у архиепископа Лубеньского, застает Моливду в Каменце у каштеляна Коссаковского, вроде-как-кузена, куда он отправился из Ивани вроде как в гости, но на самом деле: в баню, за какой-никакой одеждой, ну а еще за книгами и слухами. Но Катаржины там, однако, не застал – она, как обычно, в дороге, ну а кузен Коссаковский для более глубоких бесед никак не пригоден, у него на уме только собаки да охота. После нескольких рюмок венгерского он предлагает Моливде отправиться в одно место с самыми лучшими девушками. Моливда отказывается; после Ивани он чувствует себя полностью насыщенным. Вечером играют в карты с командиром гарнизона, шумным и требующим постоянного внимания паном Марчином Любомирским, и вот тут-то Моливду вызывают, потому что из Львова прибыл гонец с письмом.
Сообщение из тех, что бьют, словно гром с ясного неба. Моливда никак фне ожидал подобного. Когда он читает письмо за столом, на его лице до сих пор выражение крайнего изумления, но каштелян Коссаковский все понимает:
- Так это ж для тебя моя замечательная женушка устроила, чтобы возле примаса124 своего человечка иметь. Потому что он, Любеньский, уже примасом назначен. А вы разве не знали?
Пан Любомирский приказывает послать к себе за ящиком какого-то особенного вина, устроить цыган для музыки, и карта им уже как-то не идет. Сам Моливда чрезвычайно взволнован, его мысли убегают все время вперед, к каким-то невообразимым дням, что ожидают его. И, неизвестно почему, ему вспоминается день, когда на горе Афон, под огромным куполом неба, он прослеживал пути некоего жука, а голова была наполнена монотонной музыкой цикад. И вот, куда это зашел…
На следующий день125, свежевыбритый и красиво одетый, он появляется во Львове у архиепископа.
Размещают его во дворце, здесь чистенько и мило. Он тут же выходит в город, в складе у армянина покупает себе турецкий пояс, красивый, мастерски вытканный, играющий цветами, а еще – жупан. Задумывается над голубым, но побеждают практические представления – выбирает цвет темной воды, хмурой лазури. Осматривает львовский собор, но быстро в нем мерзнет, поэтому возвращается к себе на квартиру и раскладывает бумаги. Будет писать письма. Но поначалу работа, которую исполняет ежедневно, он сам так решил, чтобы не забыть греческий язык – Коссаковский переводит Пифагора. По несколько строчек каждый день, в противном случае оглупеет под этим холодным, недружественным польским небом.
"Легкомысленные люди подобны пустым сосудам. Взяв их за уши, ими легче всего управлять". Или: "Разумный человек должен из этого мира уходить, будто с пира". Или же: "Время само превращает полынь в сладкий мед". Эти и подобные им мудрые и красноречивые цитаты он намеревается помещать в письмах примаса.
Тем временем, цирюльник ставит архиепископу Лубеньскому банки. Тот простудился во время путешествия из Варшавы, где развлекался пару месяцев, и вот теперь кашляет. Над ложем затянули занавеси. Ксёндз Пикульский стоит рядом и глядит на тонкую полоску обильного тела архиепископа, над которым издеваются маленькие руки цирюльника.
У ксёндза Пикульского имеется неотвратимое впечатление, что все это уже было, что все это он уже видел, что то же самое он уже говорил покойному епископу Дембовскому, точно так же стоял перед ним: словно слуга перед хозяином и пытался его предостеречь. Ну почему это церковные иерархи столь наивны? – думает он и останавливает взгляд на фантастических турецких узорах занавеси. Говорит:
- Его Преосвященство не должно позволить какой-либо акцептации ланного типа наглях требований, ибо это создало бы прецедент в масштабе всего мира.
Из-за шторы слышен только стон.
- Им не удалось легализировать свою секту в рамках их иудейской религии, потому и пробуют нового мошенничества.
Он ожидает какой-либо реакции, но таковой нет, поэтому он продолжает:
- Ибо, что это означает, что они желают сохранить некоторые свои обычаи и одежду? Что должно бы означать "празднование шаббата"? Или, что должны означать их бороды, прически? Впрочем, сами талмудисты не желают, чтобы сабсачвинники ходили, одеты по-иудейски, потому что они для них иудеями уже не являются. Сейчас они уже никто, ничему и никому не принадлежат, словно бесхозные собаки. Это было бы наихудшим решением, мы бы получили на свою голову еретиков, а ведь мы только недавно с одними справились.
- Это кого пан ксёндз имеет в виду? – доносится из-за шторы слабый голос.
- Я имею в виду тех несчастных ариан, - отвечает ксёндз Пикульский, размышляя о чем-то другом.
- Крещение – это крещение. Риму такое крупное крещение понравилось бы, ой, понравилось бы… - хрипит из-за занавеси архиепископ.
- Но только без каких-либо условий. Мы обязаны требовать от них обращения в вере без каких-либо условий, причем, как можно быстрее, лучше всего, сразу же после окончания диспута, который мы планируем, как Вашему Преосвященству известно, на весну, когда сделается тепло. И без всяческих "но". Пускай Ваше Преосвященство помнит, что это мы диктуем условия. Первыми обязаны принять крещение их предводитель, его жена и дети. И все это так торжественно и с такой оглаской, как это только возможно, чтобы все об этом знали, и чтобы все это видели. И без дискуссий.
Когда приходит Моливда, он видит, что архиепископа обследует какой-то медик, мрачно глядящий высокий еврей. Он вынул из ящичка различные стеклышки и прикладывает их к глазам Лубеньского.
- Буду носить очки, а то уже с трудом читаю, - говорит архиепископ.- Ну а ты, мил'с'дарь Коссаковский провел все очень даже замечательно. Как вижу, все уже выяснено и определено. Твои старания о том, чтобы привести этих людей в лоно Церкви, значительны, и они замечены. Теперь станешь заниматься тем же самым, но уже под моим крылом.
- Моя заслуга тут невелика, ибо громадно желание этих блуждающих детей, - скромно ответил Моливда.
- Ты меня здесь, мил'с'дарь, детками не очаровывай…
- А что Его Высокопреосвященство видит сейчас? Можете вы прочитать эти буквы? – спрашивает еврей, держа в руке листок с кривой надписью: "МЕЛЬНИКЬ МЕЛЕТ МОНКУ126".
- Мельник мелет муку. Хорошо вижу, очень хорошо, это настоящее чудо, - говорит архиепископ Лубеньский.
- Мы оба знаем, что для каждого лучше держаться более сильным, - отзывается Моливда.
Похоже, что второе стеклышко тоже подходит, потому что довольный архиепископ урчит:
- А это еще лучше, вот, вот. Ах, как хорошо я вижу. Каждый волосок в твоей рыжей бороде, Ашер!
И после того, как медик собирает свою сумку и выходит, Лубеньский обращается к Моливде:
- А что касается тех древних обвинений, известных во всем мире, что евреи для своей мацы применяют христианскую кровь… Солтык в этом может себя показать, правда? – Он широко улыбается. – Для меня это так, словно играться одним лезвием, без рукоятки…
- Они сами хотели. Мне кажется, что это будет месть.
- Папа ясно запретил подобные обвинения про кровь… Но, раз они сами так говорят… Какая-то правота во всем этом должна быть.
- Мне кажется, что никто уже в это не верит.
- А епископ Солтык? Верит ли он? Я этого не знаю. Я знаю, что справляться тут необходимо самыми различными способами. Хорошая работа, пан Коссаковский.
На следующий день Моливда отправляется прямо в Лович, чтобы вступить в должность, в новом состоянии духа, чуть ли не в экстазе. Уже началась оттепель, дороги трудно проехать, лошадиные копыта скользят на замерзших кусках грязи, а после полудня, когда уже начинает смеркать, вода в колеях замерзает, и зимнее небо серного цвета отражается в тонких стеклышках льда. Моливда едет верхом, один, иногда присоединяясь к другим путникам, чтобы покинуть их на следующем же ночлеге. И уже где-то он сумел подцепить блох.
За Люблином на него нападают какие-то оборванцы с палками, он их прогоняет, размахивая саблей и вопя, словно сумасшедший, но после этого события и до самого Ловича путешествует в группе. Туда он добирается через двенадцать дней и практически сразу же берется за работу.
Канцелярия примаса уже действует, и одним из первых дел, которым необходимо заняться, является прошение еврейских "пуратинов", как говорит примас Лубеньский, то самое, которое Моливда лично недавно писал в Ивани. Похоже на то, что сейчас ему самому придется и ответить на него. Пока же что он приказывает сделать с прошении несколько копий и разослать дальше: к нунцию Серре, в королевскую канцелярию, в архив.
Несколько раз, когда примас уже прибывает в ЛОвич, он начинает осторожные разговоры по данному делу, но Лубеньский поглощен орг