Книги Якова — страница 26 из 31

Ris 701. Ksiega Dalekiego Kraju

26

Ента читает паспорта

Ента видит паспорта, предъявляемые на границе. Офицер в перчатках осторожно берет их и, оставив путешественников в экипаже, идет в караульную будку, чтобы спокойно прочитать документы. Путешественники молчат.

– Карл Эммерих барон Ревички фон Ревисные, – вполголоса читает офицер в перчатках, – камергер Его Королевского Апостольского Величества Императора Священной Римской империи, короля Германии, Венгрии и Богемии, действительный посол и удостоверенный при королевском дворе в Польше министр, извещает, что предъявитель сего, господин Юзеф Франк, купец, вместе с прислугой, насчитывающей восемнадцать человек, на двух каретах намеревается отправиться отсюда по собственным делам в Брно в Моравию, поэтому любой власти, коей сей документ будет предъявлен, предписывается вышеупомянутому Юзефу Франку и находящейся при нем прислуге, насчитывающей восемнадцать человек, никаких препятствий при пересечении границ не чинить, а в случае необходимости соответствующую помощь оказывать. Выдан в Варшаве 5 Марта 1773 года.

Помимо этого австрийского паспорта имеется еще и прусский, и Ента видит его во всех подробностях; данные написаны красивым почерком и заверены большой печатью:

Предъявитель сего, купец Юзеф Франк, прибывший сюда из Ченстоховы, после восьмидневного пребывания в Варшаве отправляется с восемнадцатью слугами на двух каретах, через Ченстохову, в Моравию, по собственным делам. Поскольку здесь повсюду воздух чистый и здоровый и, слава Богу, не осталось даже следов чумы…

Ента пристально рассматривает эту немецкую формулировку: und von ansteckender Seuche ist gottlob nichts zu spüren…[191]

…поэтому всем военным и гражданским властям следует вышеупомянутого купца вместе с его людьми и экипажами беспрепятственно пропустить через границу после предварительного осмотра. В Варшаве, 1 марта 1773 г. ген. Бенуа, посол Его Королевского Величества при Речи Посполитой Польше.

Глядя на это, Ента понимает, что за паспортами скрывается гигантская вселенная государственного аппарата с его солнечными системами, орбитами, спутниками, феноменом кометы и таинственной силой гравитации, не так давно описанной Ньютоном. Причем эта система бдительная и чуткая, поддерживаемая сотнями и тысячами канцелярских столов и кучей бумаг, умноженная на ласковые прикосновения острых кончиков гусиных перьев и передаваемая из рук в руки, от стола к столу; листы бумаги порождают движение воздуха, возможно, малозаметное в сравнении с осенними ветрами, но тем не менее значимое в мировом масштабе. Где-то далеко, в Африке или на Аляске, оно может вызвать ураган. Государство – идеальный узурпатор, непримиримый правитель, порядок, установленный раз и навсегда (пока первая же война не сметет его с лица земли). Кто провел границу в этих зарослях бурьяна? Кто запрещает ее перейти? От чьего имени действует этот подозрительный офицер в перчатках и откуда эта подозрительность? С какой целью пишутся документы, что переносятся с места на место почтальонами и гонцами, почтовыми каретами, которых на каждой станции ждут свежие лошади?

Свиту Якова составляет молодежь, никого из стариков здесь нет. Кто-то остался в Варшаве и ждет, приглядывая за недавно начатыми коммерческими делами. Они младших детей учат у отцов-пиаристов, живут в Новом городе и каждое воскресенье ходят в костел. Другие, сбрив бороды, смешались с толпой на грязных улицах столицы, порой еще слышен легкий еврейский акцент, но и он тает, как снег весной.

Яков, закутанный в меха, едет в первой карете, рядом с ним – Авача, которую отец называет теперь исключительно Эва. Она разрумянилась от холода, и отец то и дело поправляет на ней меховую накидку. Девушка держит на коленях старую Рутку, которая время от времени грустно повизгивает. Не удалось уговорить ее оставить собаку в Варшаве. Напротив сидит Енджей Ерухим Дембовский, теперь сделавшийся секретарем Якова, поскольку Яковский (вместе с женой) опекает сыновей Господина в Варшаве. Рядом с Дембовским – Матеуш Матушевский. Когда офицер забирает паспорта, они хранят молчание. Верхом едет повар Казимеж с двумя помощниками, Юзефом Накульницким и Франтишеком Бодовским, а также Игнаций Цесирайский, чью помощь Яков высоко оценил еще во время пребывания в Ченстохове.

Во второй карете теснятся женщины. Магда Голинская, бывшая Езежанская, подруга Эвы Франк, на несколько лет старше ее, высокая, уверенная в себе, по-матерински заботливая, преданная. За горничную – Ануся Павловская, дочь Павла Павловского, он же Хаим из Буска, брата Нахмана Яковского. Ануся выросла красивой девушкой. За прачек – Роза Михаловская и Тереза, вдова Лабенцкого. С ними Ян, Янек, Игнаций и Яков, у которых еще нет фамилий, поэтому дотошный офицер вписывает в соответствующие рубрики Forisch[192] и Fuhrmann[193]. Яков путает их имена, а забывшись, всех мальчиков зовет Гершеле.

Начиная с Остравы уже видно, насколько это другая страна, упорядоченная и чистая. Дороги мощеные, и, несмотря на грязь, по ним можно спокойно передвигаться. У трактов стоят корчмы, вовсе не еврейские, которых они, впрочем, избегали, пока ехали через Польшу. Но Моравия – это ведь край правоверных, в каждом местечке кто-нибудь найдется – хотя они другие, более замкнутые в себе, думают свое, а внешне выглядят как настоящие христиане. Ерухим Дембовский, которого Яков теперь забавно именует уменьшительным Ендрусь, с любопытством выглядывает в окошко и цитирует слова какого-то каббалиста: мол, строка из псалма 13:3: «Все уклонились, сделались равно непотребными; нет делающего добро, нет ни одного» – имеет то же числовое значение, что и еврейское название Моравии – Мехрин.

– Будьте осторожны с этими немчиками, – предупреждает он.

Эва разочарована – она очень хотела, чтобы братья поехали с ними, но те, ребячливые и робкие, хрупкие, как побеги, выросшие в подвале, боятся отца, а Яков проявляет по отношению к ним скорее строгость, нежели любовь, такое ощущение, будто мальчики его постоянно раздражают. Оба в самом деле неуклюжи, и им не хватает уверенности в себе. Рох, рыжеволосый и веснушчатый, когда его упрекают, начинает хныкать, зеленовато-водянистые глаза наполняются слезами, и даже эти слезы тоже имеют цвет воды в пруду. Юзеф, тихий и скрытный, с выразительными птичьими чертами и красивыми черными глазами, всегда чем-нибудь занят, с непостижимой сорочьей энергией собирает палочки, камни, кусочки ленты, катушки от ниток. Эва привязана к брату, словно это ее собственное дитя.

Ris 722. Portret Pana

Ris 770. Ewa Frank miniatura

Когда офицер наконец отдает им паспорта и карета отправляется в путь, девушка высовывается, оглядывается на дорогу и понимает, что раз и навсегда покидает Польшу, что никогда сюда не вернется. Польшей для нее станет ясногорское заточение; ей было восемь лет, когда она впервые увидела ее – офицерскую комнату, вечно холодную, плохо протопленную. Польша – это также поездки в Варшаву, в семью Воловских, где девочка поспешно училась играть на фортепиано, а учитель бил ее деревянной линейкой по рукам. Еще она запомнит внезапную смерть матери – точно удар в грудь. Она знает, что никогда не поедет по этой дороге обратно. Тракт, обсаженный тополями и освещаемый неверным мартовским солнцем, превращается в воспоминание.

– Вам, панна Эва, вероятно, жаль офицерской комнаты, и по Роху небось скучаете… – иронизирует Матушевский, глядя на ее печальное лицо.

Все в карете хихикают, кроме отца. По выражению его лица нельзя сказать, о чем он думает. Яков обнимает дочь и прячет ее голову под пальто, словно щенка. Эве удается скрыть текущие ручьем слезы.

Они приезжают под Брюнн вечером 23 марта 1773 года и снимают комнаты в гостинице Zum blauen Löwen[194], но свободны всего две, так что им тесновато. Компания Forisch и Fuhrmann укладывается вповалку, прямо на земле, на разбросанном в конюшне сене. У Дембовского под головой сундучок с деньгами и документами. Но, как они узнают на следующий день, чтобы остановиться в городе на более длительный срок, необходимо специальное письмо. Поэтому Яков и Эва велят отвезти их в Проссниц, к родственникам, Добрушкам.

О Добрушках, проссницком семействе

Эва широко открытыми глазами рассматривает одежду местных женщин, их собачек и экипажи. Глядит на ряды виноградников, в это время года голых, на чистые, прибранные к Пасхе садики. А прохожие останавливаются при виде их кареты, высокой шапки отца и ее шубы на волчьем меху. Сильная, костлявая отцовская рука, не ведающая сопротивления, крепко держит дочь за запястье и растягивает совершенно новую перчатку из козлиной кожи. Эве больно, но она не жалуется. Она многое способна вытерпеть.

Дом Добрушки в городе отлично знают, любой прохожий покажет дорогу. Он стоит на рыночной площади, двухэтажный, внизу магазин с большой витриной. Фасад только что отремонтировали, а сейчас какие-то люди кладут перед ним брусчатку. Карета останавливается, ближе подъехать невозможно, и кучер бежит к крыльцу, сообщить хозяевам. Через мгновение занавески в окнах первого этажа раздвигаются, и любопытные глаза старших и младших домочадцев разглядывают гостей.

Они выходят поздороваться. Эва приседает в реверансе перед тетей Шейндел. Та растроганно прижимает ее к себе, и Эва чувствует запах ее платья – легкий, цветочный, словно пудра и ваниль. У Соломона, он же Залман, слезы на глазах. Он очень постарел и едва ходит. Обнимает Якова своими длинными руками, похлопывает по спине. Да, Залман слаб и болен, похудел. Его всегда большой живот опал, на лице появились морщины. Двадцать один год назад на свадьбе в Рогатине он казался вдвое больше. Но Шейндел, его жена, цветет, как яблоня весной. Кто скажет, что эта женщина родила двенадцать детей? У нее по-прежнему хорошая фигура, пышная, с формами. Лишь немного поседевшие густые волосы зачесаны наверх и сколоты черными кружевными заколками, которые придерживают маленький чепчик.

Шейндел, несмотря на демонстрируемую сердечность, смотрит на двоюродного брата недоверчиво: она столько о нем слышала, что не знает, чтó и думать. Жена Залмана не склонна думать о людях хорошо, они слишком часто кажутся ей глупыми и тщеславными. Восхищаясь косами Авачи, заплетенными на польский манер, Шейндел обнимает ее чуть театрально, слишком крепко – она всегда главенствует над женщинами. Шейндел – красивая дама, хорошо одетая, уверенная в себе и в своем обаянии, облако которого она распространяет вокруг себя. Через мгновение по всему дому уже слышится только ее голос.

Она бесцеремонно берет двоюродного брата за руку и ведет в гостиную, великолепие которой пугает гостей, ведь на протяжении тринадцати лет они видели красивые, роскошные вещи только в соборе. А тут натертый деревянный пол, на нем турецкие ковры, стены пастельных тонов с цветочным орнаментом и белый инструмент, ощерившийся клавишами, а рядом – искусно украшенная табуреточка на трех ногах, притворяющихся звериными лапами. Сборчатые занавески на окнах, причудливый комодик для ниток – гости приехали, когда Шейндел вместе с дочерьми вышивала, поэтому на стульях разбросаны пяльцы. Дочерей четыре; они стоят рядком, улыбаясь, довольные собой: старшая, Блумеле, красивая, невысокая, веселая, потом Сарра, Гитля и молоденькая Эстер с кудрявыми локонами и словно бы нарисованным румянцем, выступившим на бледном лице. На них платьица с нежными соцветиями, у каждой – другого цвета. Эве хотелось бы такое платье и такую ленту в волосы; в Варшаве ничего подобного не носят, она чувствует, что буквально влюбляется во все это. В Польше – только аляповато-красный и малиновый, турецкий голубой, а здесь все по-другому: словно бы разбелено, как будто разные цвета мира разбавили молоком; у нее не хватает слов, чтобы обозначить этот розовато-серый цвет лент. Тетя Шейндел представляет своих детей. Ее идиш немного отличается от того, на каком говорят гости из Польши. После девочек один за другим подходят мальчики.

Вот Моше, который, узнав о визите знаменитого дяди, специально приехал из Вены. Всего на два года старше Авачи – ему двадцать, с тонким, подвижным лицом и неровными зубами, он уже пишет научные труды, на немецком и на древнееврейском. Моше интересуется поэзией и литературой, а также новыми философскими течениями. Он выглядит немного слишком дерзким, слишком разговорчивым, а возможно, и слишком самоуверенным, в мать. Есть люди, с которыми сразу возникают проблемы, потому что они слишком привлекают и нравятся без всяких на то оснований, даже если очевидно, что все это – сплошная игра и притворство. Именно таков Моше. Когда он смотрит на Эву, та отводит глаза и краснеет, от чего смущается еще больше. Здороваясь, она неловко приседает и не хочет протянуть руку, и тогда Шейндел, которая все подмечает, со значением взглядывает на мужа и дает всем понять, что девушка не очень хорошо воспитана. Имена остальных братьев Добрушек Эва запомнить уже не в силах.

Шейндел Хирш родилась во Вроцлаве, но ее семья родом из Жешова, так же как и семья Якова; мать Якова и отец Шейндел – брат и сестра. Сейчас ей тридцать семь лет, лицо по-прежнему свежее и молодое. Большие темные глаза – будто колодцы: неизвестно, что там на дне. Она смотрит проницательно, подозрительно, внимательно. Такой взгляд трудно с себя стряхнуть. Эва отводит глаза и думает, насколько тетя Шейндел отличается от матери. Та была доверчивой и прямолинейной, отчего часто казалась беззащитной и беспомощной, и именно такой Эва запомнила мать, – словно силы совершенно оставили ее и каждое утро приходилось собирать их, как ягоды, медленно и терпеливо. У этой женщины сил более чем достаточно, разговаривая с двоюродным братом, Шейндел одновременно накрывает на стол. Вбегает служанка с корзиной еще теплых булочек, прямо из пекарни. Еще мед и кусочки темного сахара, которые опускают в кофе специальными щипчиками.

Первые разговоры – чтобы получше присмотреться друг к другу. Сбежавшиеся со всего дома дети Добрушек, любопытные и веселые, разглядывают Эву Франк, неведомую кузину, и странного дядю с темным рябым лицом. На Эве платье, купленное еще в Варшаве, – «для путешествий», табачного цвета, ей совсем не к лицу. У нее лопнула туфелька, и теперь она пытается прикрыть ее мыском другой. С полного лица не сходит румянец. Из-под шляпы (подумать только, в Варшаве она казалась шикарной) выбиваются пряди волос.

Яков с самого начала ведет себя шумно и непосредственно, словно в тот момент, когда он вышел из кареты, в нем совершилась перемена и подавленное, усталое лицо прикрыла веселая маска. Угрюмость исчезает, смытая глотками гусиного бульона, согретая заразительным смехом Шейндел, растворенная в вишневом ликере. Наконец звучит это экзотическое слово: Ченстохова, и Яков принимается рассказывать, по своему обыкновению жестикулируя и гримасничая. Он ругается на идише, дети смущаются, но, взглянув на мать, успокаиваются – Шейндел едва заметно прикрывает глаза, как будто говорит: ему можно.

Они сидят в гостиной за маленьким круглым столом и пьют кофе из хрупких чашек. Эва отцовских рассказов не слушает.

Потянувшись за сахаром (к кофе подали белоснежный, крупными кристаллами), она видит на сахарнице изображение портового города, с характерными кранами для разгрузки товаров. А чашка! Внутри она белая и скользкая, а по ободку тянется тонкий золотистый узор. Когда касаешься его губами, кажется, будто он тоже имеет вкус – словно бы отдает ванилью.

Тикают часы – этот новый звук режет время на мелкие частицы, все кажется словно бы размеченным, в клетку. Чистым, упорядоченным и исполненным смысла.

После обеда отец остается с дядей Залманом и тетей Шейндел, а Эве велят идти в комнату для девочек, где младшие, Гитля и Эстер, показывают ей дневники, в которые вписывают свои имена гости, приезжающие с визитом. Она тоже непременно должна написать. Эва приходит в ужас.

– А можно по-польски? – спрашивает она.

Эва просматривает дневник и видит, что все записи сделаны на немецком языке, который она знает плохо. Наконец Магда Голинская пишет вместо нее, красивым почерком, по-польски. Эве остается лишь нарисовать розы с шипами, как они делали в Ченстохове. Это единственные цветы, которые она умеет рисовать.

В гостиной громко разговаривают взрослые, время от времени слышатся взрывы смеха и удивленные возгласы. Потом взрослые понижают голос, начинают перешептываться. Служанки приносят кофе и фрукты. Откуда-то из глубины дома доносится запах жареного мяса. Енджей Дембовский ходит по дому, заглядывает в каждый уголок. Появляется он и в комнате девочек, принося с собой запах табака – горький, густой.

– Ах вот где барышни спрятались… – замечает он, и табачная фигура исчезает.

Эва, которая сидит в глубоком кресле и вертит в руках кисть занавески, слышит доносящийся из гостиной голос отца, в лицах повествующего, как его освободили русские. Он приукрашивает события, кое-что вроде даже присочиняет. Рассказ полон драматизма, а сам Яков выглядит героем: нападение, выстрелы, умирающие служаки, кровь, монахи под обломками крепости. На самом деле все было куда менее театрально. Сам отец говорил, что гарнизон сдался без боя. На стены вывесили белые флаги. Оружие лежало высокими грудами. Под дождем кучи пистолетов, сабель и мушкетов напоминали купы кустов. Конфедератов выстроили в колонны по четверо и вывели. Русские принялись грабить монастырь.

Воловский и Яковский от имени Якова беседовали с генералом Бибиковым. Коротко посоветовавшись с каким-то офицером, тот велел выдать Якову бумагу, в которой говорилось, что он свободен.

Когда все они ехали в нанятом экипаже в Варшаву, их несколько раз проверяли разные патрули: недобитые конфедераты и русские. Читали бумагу и подозрительно рассматривали красивую девушку в окружении странных мужчин. Однажды их остановили несколько головорезов-оборванцев, тогда Ян Воловский выстрелил в воздух – и те разбежались. Под Варшавой свернули с дороги и, щедро заплатив монахиням, оставили Эву у них, не рискуя везти дальше через эту внезапно одичавшую страну. Она должна была дожидаться возвращения отца. Прощаясь с дочерью, Яков поцеловал ее в губы и сказал, что она – самое ценное, что у него есть.

Теперь отец говорит, что нужно подать заявление на получение паспорта. И раздается голос тети Шейндел, недоверчиво восклицающей:

– Ты что же, в Турцию хочешь?!

Эва не слышит, что отвечает отец. И снова тетка:

– Ведь Турция теперь – враг и Польши, и Австрии, и России. Будет война.

Эва засыпает в кресле.

О новой жизни в Брюнне и о тиканье часов

Через несколько дней они снимают дом на окраине Брюнна, у Игнация Петша, советника. Якову Франку пришлось предъявить ему паспорта и отправить в канцелярию письмо, в котором говорится, что он родом из Смирны, едет из Польши и, устав от коммерческой деятельности, желает осесть в Брюнне со своей дочерью Эвой. И что у него имеются необходимые для этого средства, полученные путем торговли.

Пока они неделями распаковывают свои вещи, застилают кровати и раскладывают белье на полках шкафов, над их головами шелестят бумаги, пролетают письма, сообщения и донесения, порхают записки, снуют туда-сюда рапорты. Начальник округа Проссниц, некий фон Цоллерн, в письменной форме выражает сомнение, следует ли разрешить этим людям поселиться в Брюнне: ему кажется подозрительным, чтобы неофит – как он слыхал – мог позволить себе такое количество слуг. Причем тоже сплошь из неофитов. И хотя Его Императорское Величество настаивает на идее толерантности, фон Цоллерн боится взять на себя ответственность и предпочел бы, чтобы вышеупомянутое лицо поселилось в другом месте до тех пор, пока Императорско-королевская канцелярия по управлению провинциями не примет окончательное решение.

На это приходит ответ: поскольку в Польше идет война, вопрос о новоприбывших должен решаться военными властями, без разрешения которых, в соответствии с судебным постановлением от 26 июля 1772 года, лицам польского происхождения оставаться в стране не дозволяется. Затем – бумага из военной комендатуры, в которой говорится, что они все же подпадают под гражданскую, а не военную юрисдикцию, а потому решение по данному вопросу должен принимать этот орган, в то время как гражданский орган обращается к губернатору округа с просьбой запросить информацию о личности Юзефа Франка: о целях его поездки, средствах к существованию и более подробные сведения о торговле, которую он якобы вел.

В результате усилий официальных и неофициальных сыщиков начальник округа сообщает, что:

…сей Франк утверждает, будто в Царстве Польском, в 30 милях от Черновцов, где проживают народы Российской империи, располагает имуществом в виде рогатого скота, которым ведет обширную торговлю, но ввиду нынешних обстоятельств и военных волнений в Польше, опасаясь за жизнь собственную и своей семьи, он намерен от оного избавиться. Что в Смирне он также владеет собственностью, с которой получает прибыль каждые три года, а потому, не имея намерения торговать в моравском Брюнне, планирует жить исключительно на вышеуказанные доходы. Что же касается поведения, манер, характера и жизненных обстоятельств вышеупомянутого Франка, то после самого тщательного, скрупулезного и детального расследования, проведенного Окружной канцелярией, не было выявлено ничего, что могло бы бросить на него тень. Франк имеет солидную репутацию, живет на собственные доходы и средства и никакими долгами не обременен.

Сначала, как уже говорилось, они поселяются в предместье, на красивых холмах, поросших садами, на Виноградах. Через год перебираются на улицу Кляйне Нойгассе, а потом на Петербургер гассе, где при посредничестве Залмана Добрушки снимают дом номер 4 сроком на двенадцать лет.

Дом, арендованный у одного из городских советников, стоит рядом с собором, на холме, и оттуда виден весь Брюнн. Двор небольшой, запущенный, заросший лопухами.

Эве достается самая красивая комната – с четырьмя окнами, светлая, со множеством картин на стенах, изображающих жанровые сцены с пастушками. Там стоит кровать с балдахином, слишком высокая и не очень удобная. В шкафу висят платья. В комнате Эвы на полу спит Магда Голинская, которая ни за что не хочет возвращаться к мужу; наконец ей тоже покупают кровать. В этом нет необходимости, потому что, когда холодно, девушки все равно спят вместе, в обнимку, но только если отец не видит, если уже уснул и его храп разносится по комнатам.

Ris 711. Mapa Brunn 1794

Но Яков жалуется на бессонницу.

– Убери эту тикалку! – кричит он и приказывает унести часы, которыми поначалу так восторгался, вниз. Часы откуда-то из Германии, деревянные, с птичкой, которая высовывается каждый час с таким лязганьем, точно рядом палят картечью, точно они все еще находятся в осажденной Ченстохове. К тому же птичка уродливая, больше напоминает крысу. Яков просыпается среди ночи и бродит по дому. Иногда заходит в комнату Авачи, но видит лежащую рядом с ней Магду и почему-то еще больше сердится и раздражается. Наконец часы кому-то дарят.

Летом Эва ездит к тете Шейндел обучаться хорошим манерам и игре на модном инструменте – фортепиано, привезенном Залманом из Вены. Еще она учит французский язык, ум у нее цепкий, и вскоре девушка уже в состоянии поддерживать разговор. Со своими она общается по-польски, отец всем запретил говорить на идише. Но теперь Эве велят говорить с двоюродными братьями и сестрами по-немецки; она ходит заниматься к тете, к тому же учителю, который обучает младших девочек. Эве стыдно учиться вместе с малышами. Она старается, но, похоже, ей все равно не угнаться за юными Добрушками. Иногда она также посещает уроки домашнего учителя, Hausrabin, который следит за еврейским воспитанием детей, как девочек, так и мальчиков. Это старичок Соломон Герлшт, который в родстве с самим Йонатаном Эйбешюцем, родившимся как раз здесь, в Просснице, где по-прежнему живет его дальняя родня. В основном он занимается с двумя мальчиками, Эммануилом и Давидом, которые уже прошли бар-мицву и теперь приступают к изучению священных книг правоверных.

Ris 631.kapelusze

Раз в месяц приходит портной, и тетя постепенно заказывает для Авачи новый гардероб: легкие летние платья пастельных тонов, короткие кафтанчики, открывающие декольте, шляпы, настолько плотно покрытые лентами и цветами, что напоминают кукольные могилы. У сапожника она заказывает шелковые туфельки, такие нежные, что в них страшно ступать по пыльным улицам Брюнна. В этих обновках Эва выглядит светской дамой, и отец, глядя на нее, довольно щурится, а еще велит говорить по-немецки – все равно чтó. Эва декламирует стихи. Яков восхищенно причмокивает:

– О таком ребенке я молился, о такой дочери, королеве.

Эве приятно, что она нравится отцу, и только в эти моменты она нравится самой себе. Но не любит, когда отец к ней прикасается. Выскальзывает из его рук, делая вид, что чем-то занята, и уходит, но всегда боится, что он ее позовет и придется вернуться. Эва предпочитает ездить в Проссниц, к дяде с тетей. Они обе, Эва и Ануся Павловская, заняты тем же, что их двоюродные сестры: девушки учатся быть дамами.

В саду на низкорослых яблонях уже завязались плоды; трава густая, в ней протоптаны тропинки. Недавно прошел дождь, и теперь воздух чистый, темно-зеленый и полон ароматов. От дождя на дорожке образовались небольшие трещины, его капли сейчас подсыхают на деревянной скамейке, которую Шейндел тут поставила. Она любит приходить сюда с книжкой. Летом Эва часто сидит на этой скамейке, пытаясь читать романы на французском языке, которых у тети целый шкаф, запирающийся на ключ.

Занимаясь своими счетами, Залман Добрушка наблюдает за дочерьми в открытое окно. В последнее время он не ходит в табачную лавку; летний воздух вызывает у него приступы астмы. Он задыхается, приходится соблюдать осторожность. Залман уже понимает, что жить ему осталось недолго. Он решает оставить дела старшему сыну, Карлу. В семье Добрушек идет бесконечный спор о крещении. Залман и некоторые из старших сыновей сопротивляются, но Шейндел поддерживает тех детей, которые готовы пойти на это. Карл недавно крестился, вместе со своей женой и маленьким ребенком. Торговля табаком станет христианской. Табак станет христианским.

О Моше Добрушке и пире из мяса Левиафана

Двадцать лет назад Моше уже присутствовал на свадьбе в Рогатине, хотя, конечно, не может об этом знать. Ента касалась его через живот юной Шейндел, брезговавшей лошадиным пометом во дворе. Ента, которая также иногда навещает сад Добрушек в Просснице, узнает его: да, это он, то неопределенное, половинчатое существо, желеобразный шарик потенциальности, бытие, которое и есть, и нет, для описания которого еще не придуман язык, и никакие Ньютоны не пытаются создать на этот счет теорию. Но оттуда, где она находится, Ента видит и начало, и конец. Не так уж хорошо знать слишком много.

А в Варшаве, в кухне на Лешно, костлявые пальцы Хаи, она же Марианна Лянцкоронская, лепят из хлеба соответствующую фигурку. Это продолжается долго, потому что хлебная масса крошится и ломается, человечек принимает диковинные формы и разваливается на части. Позже выясняется, что фигурка очень отличается от остальных.

Моше изучает право, но больше интересуется театром и литературой, венскими винными погребами – безусловно, лучшим местом для обучения жизни, как он заявляет матери. Больному отцу он бы такое сказать не осмелился. Мать любит Моше без памяти и считает его поистине гением. Материнский взгляд видит в юноше писаного красавца. Что ж, до двадцати пяти лет все кажутся красивыми, вот и Моше тоже – довольно высок и строен. Приезжая из Вены, он снимает напудренный парик и ходит с непокрытой головой. Стягивает темные волнистые волосы в хвост. В сущности, Моше похож на мать – те же высокий лоб и полные губы, такой же, как она, шумливый и словоохотливый. Вид у него франтоватый, венский: Моше не ходит, а вышагивает. Высокие сапоги из тонкой кожи с посеребренными пряжками подчеркивают длинные стройные икры.

Ris 621. Mosze Dobruszka

Эва узнала, что у Моше есть в Вене невеста, Эльке, падчерица богатого промышленника Иоахима фон Поппера, неофита, получившего дворянский титул. Да-да, планируется свадьба. Отцу бы уже хотелось его женить, чтобы Моше вместе с братьями мог спокойно продолжать то, что Залман считает лучшим занятием на свете, – торговлю табаком. Но Моше сейчас занят исследованием чуднóго и глубокого кармана этого мира, из которого можно без конца извлекать деньги, – биржи. Ему, как и матери, известно, что есть на свете вещи поважнее, чем торговля табаком.

Моше привозит домой своих друзей, молодых людей из богатых домов; тогда мать открывает окна в сад и протирает садовую мебель, в центр комнаты выставляют клавикорд, чтобы было слышно во всем доме и в саду. Сестры надевают лучшие платья. Эти молодые друзья, поэты, философы и бог знает кто еще (Залман говорит о них: ветреники), – люди открытые и современные; никому из них, похоже, не мешает длинная борода Залмана и его акцент. Они будто постоянно навеселе, в легкой эйфории, в восторге от себя, своих стихов, полных аллегорий и абстракций.

Когда мать зовет их ужинать, Моше как раз стоит посреди гостиной.

– Вы слышали? Пошли пировать Левиафаном! – восклицает он. Молодые люди вскакивают и, поскальзываясь на натертом полу, бегут занимать лучшие места за столом.

Моше восклицает:

– На мессианском пиру Израиль съест Левиафана! Правда, Маймонид объясняет это философски и высокопарно, но почему мы должны пренебрегать верованиями простых людей, всю жизнь голодавших?

Моше занимает свое место в центре длинного стола и не перестает витийствовать:

– Да, народ Израиля сожрет Левиафана! Огромное, громадное тело чудовища окажется вкусным и нежным, как…

– …как мясо девственных перепелок, – предлагает один из товарищей.

– Или прозрачные летающие рыбы, – продолжает Моше. – Народ станет питаться Левиафаном, пока не утолит свой вековой голод. Получится отличный обед, незабываемый пир. Ветер будет трепать белые скатерти, а кости мы станем бросать под стол собакам, которые также извлекут выгоду из спасения…

Раздаются слабые аплодисменты, так как руки уже заняты – накладывают еду на тарелки. До поздней ночи из дома Добрушек доносятся музыка и взрывы смеха, поскольку молодежь играет в модные французские игры. Шейндел стоит, скрестив руки, прислонившись к косяку, и с гордостью глядит на сына. Она может гордиться им и наверняка гордится: в 1773 году он опубликовал целых три собственных труда – два на немецком и один на древнееврейском. Все – о литературе.

После похорон Залмана, которые состоялись в начале апреля 1774 года, на поминках Моше попросил разрешения поговорить с дядей Яковом Франком. Они сидят на застекленной веранде, куда Шейндел выносит на зиму цветы; там и сейчас еще стоят высокие фикусы, пальмы и олеандры.

Моше, похоже, восхищается Яковом и в то же время недолюбливает. Ему свойственно такое отношение к людям – радикальное и амбивалентное. Он украдкой рассматривает дядю, его раздражают простецкие манеры, которыми Яков так щеголяет, раздражает турецкое платье – пестрое, похожее на театральный костюм. Но восхищает необъяснимая, ничем не замутненная уверенность в себе; такой он ни у кого прежде не видел. Он ловит себя на том, что испытывает к этому человеку уважение и даже боится его. Именно этим Яков и привлекает Моше.

– Я хочу, чтобы ты был моим свидетелем на свадьбе, дядя. Хочу, чтобы ты был рядом со мной, когда я буду креститься.

– Мне нравится, что на поминках ты приглашаешь меня на свадьбу, – говорит Яков.

– Отцу бы тоже понравилось. Он всегда был за то, чтобы не тянуть и переходить прямо к делу.

Через стекло – так видят их гости – кажется, будто они курят трубку и беседуют о покойном Залмане. Тела расслаблены, Яков вытянул перед собой ноги и задумчиво пускает облачка дыма.

– Все сводится к тому, – говорит Моше Добрушка, – что Моисей со своей конституцией – это обман. Сам Моисей познал правду, но скрывал ее от своего народа. Зачем? Вероятно, чтобы иметь над ним власть. Он сконструировал ложь настолько грандиозную, что она даже приобрела черты правдоподобия. Миллионы людей верят в эту ложь, ссылаются на нее и живут согласно ней, – Моше скорее произносит речь, чем ведет диалог, на дядю он вообще не смотрит. – Каково это – осознать, что ты жил иллюзиями? Это как если бы кто-нибудь сказал ребенку о красном, что оно зеленое, о желтом, что оно розовое, а дерево назвал тюльпаном…

Добрушка увлекается цепочкой сравнений, описывает рукой круг и продолжает:

– То есть мир как притворство, как спектакль. А ведь шансов у Моисея было больше, чем у других, он мог привести изгнанный народ, народ, блуждающий в пустыне, к истинному свету, но предпочел обманывать его и представил придуманные им самим заповеди и законы как божественные. Глубоко упрятал эту тайну, и потребовались века, чтобы узнать правду.

Моше вдруг соскальзывает со стула, опускается на пол и кладет голову Якову на колени.

– Ты, Яков, добиваешься того, чтобы мы это осознали. Ты взялся за это дело, и я тобой восхищаюсь.

Яков не выглядит удивленным, он обнимает голову молодого Добрушки, и если кто-нибудь смотрит на них сейчас через стекло, то думает, будто дядя утешает сына после смерти отца: трогательная картина.

– Знаешь, дядя, Моисей ужасно виноват, он обрек нас, евреев, и не только, на бесчисленные несчастья, поражения, бедствия и страдания, а потом оставил свой народ…

– Он перешел в другую религию… – вставляет Яков, а Добрушка возвращается в свое кресло, однако придвигает его так близко к дядиному, что их лица оказываются на расстоянии ладони друг от друга.

– Скажи мне, я прав? Иисус пытался спасти нас, и он был близок, но его идею извратили, как и идею Магомета.

Яков говорит:

– Законы Моисея – бремя и убийство для народа, но божественное учение совершенно. Ни одному человеку или существу не посчастливилось услышать их, но мы верим, что сумеем услышать. Тебе это известно, да?

Моше Добрушка энергично кивает.

– Вся истина заключается в философии Просвещения, в знании, которым мы можем обладать, оно освободит нас от страдания…

Шейндел встревожена тем, что видит сквозь стекло веранды, она мгновение колеблется, а затем решительно стучит и открывает дверь, чтобы сказать: подано скромное угощение.

О доме у собора и поставке барышень

Сразу, в первый же год, на Петербургер гассе начинают прибывать гости, и в доме делается шумно. Флигели заняты, а те, кто не поместился, снимают квартиры в городе: в сонный Брюнн вливаются новые силы, поскольку почти все приезжающие – молодежь. Поскольку учатся только по утрам и в остальное время заняться нечем, Господин объявляет муштру, и теперь двор наполняется разноязыким гулом: мальчишки из Польши, Турции, Чехии и Моравии, «немчики», как их называет Яков, отрабатывают строевой шаг. Хозяева дома в Брюнне не скупятся и заказывают форму, а потом, когда все в нее облачаются, Господин делит свою маленькую армию на полки. На столе у него разложены эскизы мундиров, знамен и планы расположения отрядов. Каждое утро Господин начинает одинаково. Выходит на балкон и, прислонившись к каменной балюстраде, заявляет марширующим:

– Кто не будет внимательно меня слушать, тот не сможет остаться при моем дворе. А кто станет здесь ругаться, тот немедленно будет отстранен от всего. Если кто скажет, что цель, к которой я стремлюсь, плоха или напрасна, также будет исключен.

Иногда он еще добавляет, чуть тише:

– Когда-то я шел, чтобы сносить, выкорчевывать, а теперь прививаю и строю. Я хочу привить вам королевские привычки, ведь ваши головы предназначены для того, чтобы носить корону.

Каждый месяц при дворе на Петербургер гассе принимают десятки паломников. Одни приезжают навестить Якова, другие, молодые, остаются надолго. Это честь для девиц и холостяков – провести год в служении Господину. С собой они привозят деньги, которые немедленно передают интенданту.

Дом на Петербургер гассе крепкий, трехэтажный. Тяжелые деревянные ворота закрывают въезд во внутренний двор, где находятся конюшня, каретные сараи, дровяной сарай и кухня. Комнаты, выходящие окнами на Петербургер гассе, что ведет к собору Петра и Павла, – красивее всех, хотя огромный собор их затеняет; те из них, которые на втором этаже, занимают Господин и госпожа Эва, а также Рох и Юзеф, когда приезжают из Варшавы. Здесь же покои для самых важных гостей, для особо почитаемых братьев и сестер. Когда в Брюнне гостят старшие – Воловские, Яковский, Дембовские или Лабенцкие, – они здесь останавливаются. В конце левого крыла – кабинет Господина, где он принимает своих гостей. С посторонними беседуют внизу, прямо во дворе. Есть также большой зал: прежний владелец устраивал там балы, теперь это место предназначено для встреч и занятий. А со двора – вход в Kindergarten[195], где обучают младших детей. Господин не любит, когда рядом младенцы, поэтому родившие женщины на некоторое время покидают Брюнн и возвращаются в Польшу, к родным, разве что Господин решит иначе – молоко некоторых ему по вкусу.

На третьем этаже, и с улицы, и со двора, имеются комнаты для мужчин и женщин, а также для гостей. Их довольно много, и все равно они не могут вместить всех приезжающих в Брюнн. Господин не разрешает супружеским парам селиться вместе. Он сам решает, кому с кем быть, и, кажется, никаких разногласий ни разу не возникало.

Понятно, что атмосфера располагает к флиртам и романам. Порой тот, к кому Господин уже благоволит, просит о возможности кого-нибудь приблизить. Господин либо позволяет, либо нет. Так случилось недавно с дочерью Езежанского, Магдой Голинской, которая, несколько смущаясь, умоляла Господина разрешить ей иметь отношения с Яковом Шимановским из личной охраны Господина, хотя она уже замужем за Яковом Голинским, оставшимся в Польше, – его удерживают там дела. Господин долго не давал согласия, но однажды, восхищенный великолепной выправкой и красотой Шимановского, наконец сдался. Потом оказалось, что напрасно.

На задах, за домом и конюшнями, на склоне – небольшой огород, засаженный в основном лекарственными травами и петрушкой. Груша, которая дает очень сладкие плоды, привлекает ос со всего Брюнна. Там, под этой грушей, в теплые вечера собирается живущая в доме молодежь, а также те, кто снимает квартиры в городе. Здесь кипит жизнь. Порой молодые люди приносят с собой инструменты, играют и поют: языки смешиваются, мелодии накладываются друг на друга. Они музицируют, пока кто-нибудь из старших не прогонит – тогда, испросив разрешения, отправляются в сквер у собора.

Лошадей в конюшнях не держат постоянно, разве что одну пару, которая необходима для одного небольшого экипажа на каждый день. Остальные стоят в конюшнях за городом. Красивые жеребцы, все пары разные. Когда Господину нужно ехать, он посылает кого-нибудь в Обровиц верхом и тот возвращается с уже запряженной каретой.

В собор Господину ездить не приходится. Он в двух шагах. Из окон видны массивные каменные стены; колокольня царит над городом. Когда звонят колокола, все собираются во внутреннем дворе, празднично одетые, и образуют процессию. Первыми идут Господин и Эва, потом старшие, а затем молодежь – во главе с сыновьями Якова, которые недавно присоединились к отцу и сестре. Открывают ворота, и все медленно направляются к собору. Путь короткий, поэтому такое ощущение, что они смакуют каждый шаг, дабы любопытствующие могли наглядеться вволю. Жители Брюнна заранее занимают места, чтобы посмотреть на эту процессию. Самое сильное впечатление всегда производит Господин, просто-таки родившийся королем, – высокий и широкоплечий, он кажется еще выше ростом из-за фески, которую почти никогда не снимает, и просторного королевского плаща с горностаевым воротником. Люди разглядывают его турецкие туфли с загнутыми носами. Эва тоже привлекает взоры – одетая по последней моде, с высоко поднятой головой, в светло-салатовом или розовом, плывет рядом с отцом, словно облако, и взгляды толпы соскальзывают с нее, точно она существо, сделанное из благородной материи, неприкасаемое.

Ris 631.kapelusze

Ранней весной 1774 года, когда Яков снова недомогает – на сей раз у него несварение желудка, – он приказывает вызвать из Варшавы Луцию, жену Казимежа Шимона Лабенцкого. В прошлый раз лечение ему помогло, так что он хочет повторить. Жена Шимона Луция, не колеблясь, собирается и вместе с ребенком и сестрой прибывает по вызову. Полгода она кормит Якова, затем, когда он начинает все больше времени проводить в Вене, ее отсылают.

Летом приезжает целая толпа барышень для свиты Эвы. Восемь девушек из Варшавы: две молодые Воловские, Лянцкоронская, Шимановская и Павловская, а также Текла Лабенцкая, дочь Котляжа, и Грабовская, в двух каретах, в сопровождении братьев, родных и двоюродных. После двухнедельного путешествия веселая компания прибывает в Брюнн. Девочки смышленые, красивые, болтушки. Яков наблюдает за ними из окна: как они выходят из карет, расправляют смятые юбки, завязывают под подбородком ленты шляпок. Похожи на стаю цыплят. Вытаскивают из карет корзины и сундуки; даже случайные прохожие останавливаются, чтобы посмотреть на этот неожиданный фейерверк обаяния и прелести. Яков мысленно оценивает их. Красивее всех – всегда Воловские, есть в них какой-то бесстыжий, рогатинский шарм, похоже, врожденный – дети Воловских никогда не бывают уродливы. И все же эта болтовня явно раздражает Якова – он сердито отворачивается от окна. Велит девушкам прийти после ужина, празднично одетым, в длинный зал, где он находится вместе с несколькими старшими братьями и сестрами. Яков сидит на стуле – он приказал сделать такой же красный, как был в Ченстохове, только пошикарнее, – а братья и сестры занимают свои обычные места у стен. Девушки – в центре, немного испуганные, перешептываются по-польски. Шимановский, стоящий рядом с Яковом то ли с высокой пикой, то ли с алебардой в руке, строго призывает их к порядку. Приказывает по очереди подойти к Господину и поцеловать ему руку. Девочки слушаются, только одна начинает нервно хихикать. Потом Яков молча подходит к каждой из них по очереди и смеривает взглядом. Дольше всего стоит перед той, что хихикала, черноволосой и черноглазой.

– Ты похожа на мать, – говорит он.

– А откуда вы знаете, от какой я матери?

В зале раздается смех.

– Ты ведь младшая дочь Франтишека, верно?

– Да, но не самая младшая, у меня еще два брата.

– Как тебя зовут?

– Агата. Агата Воловская.

Он разговаривает еще с другой, Теклой Лабенцкой; хотя девочке не больше двенадцати, ее пышная красота бросается в глаза.

– Ты говоришь по-немецки?

– Нет, только по-французски.

– Как сказать по-французски: я – глупая гусыня?

Губы у девочки дрожат. Она опускает голову.

– Ну, так как? Ты же знаешь французский.

Текла тихо говорит:

– Je suis, je suis…[196]

Делается тихо, как в могиле, никто не смеется.

– …я не стану этого говорить.

– Почему же?

– Я говорю только правду.

В последнее время Яков не расстается с тростью, у которой ручка сделана в виде змеиной головы. И теперь этой тростью он дотрагивается до плеч и декольте девушек, цепляет за пряжки их корсетов, царапает шеи.

– Снимите с себя эти тряпки. Разденьтесь до пояса.

Девушки не понимают. Не понимает и Ерухим Дембовский, он слегка побледнел и переглядывается с Шимановским.

– Господин… – начинает Шимановский.

– Раздеться, – мягко говорит Господин, и девушки начинают раздеваться. Ни одна не протестует. Шимановский кивает, словно желая их успокоить и подтвердить, что в этом месте раздеваться при всех и обнажать грудь – нечто совершенно естественное. Девочки начинают расстегивать крючки корсетов. Одна всхлипывает, наконец они стоят полуголые посреди комнаты. Женщины расстроенно отворачиваются. Яков даже не смотрит на них. Выходит, жонглируя тросточкой.

– Зачем ты их так унизил? – негодующе спрашивает потом Франтишек Шимановский, который вышел вслед за Яковом. Он носит польское платье и длинные черные усы торчком. – Что тебе сделали эти невинные девушки? Это называется приветствие?

Яков оборачивается к нему с довольной улыбкой:

– Ты ведь знаешь, что я ничего не делаю просто так. Я унизил их при всех потому, что, когда придет мое время, я возвеличу их и возвышу над всеми. Так и передай им от моего имени – чтобы они знали.

ПОСКРЁБКИ. КАК ЛОВИТЬ РЫБУ В МУТНОЙ ВОДЕ

Сказано, что три вещи появляются, когда о них не думаешь: Мессия, утерянная вещь и скорпион. Я бы добавил четвертую – призыв к отъезду. С Яковом всегда так: следует быть готовым к чему угодно. Едва я устроился в Варшаве, и Вайгеле – Зофья, – моя жена, велела обшить стены квартиры на Длугой набивным холстом, как пришло письмо из Брюнна, причем написанное рукой Якова, с просьбой привезти деньги, потому что у них все закончилось. Мне было жаль оставлять Вайгеле – Зосю – одну, поскольку она недавно родила нашу вторую дочку, Анну. Я собрал необходимые средства и спрятал их в бочонок, как мы это практиковали в Ченстохове, выдавая себя за торговцев пивом, и вот мы с Людвиком Воловским и сыновьями Натана – теперь Михала – отправились в путь и через неделю были уже на месте.

Он приветствовал нас в своей манере – громко и шумно; не успели мы выйти из брички, как нам был устроен королевский прием. Всю вторую половину дня мы раздавали письма, докладывали, как у кого дела, сколько детей родилось и кто умер. А поскольку моравское вино, которым нас угощали, оказалось превосходным, у нас быстро закружилась голова, так что лишь на следующее утро я постепенно начал понимать, куда попал.

Честно говоря, я никогда не был в восторге от Брюнна, потому что это жизнь господская, а не такая, какой ей следует быть. Яков, вероятно, был разочарован тем, что я не восхищаюсь роскошью и убранством дома, когда он с гордостью показывал мне свои новые владения напротив собора и когда мы вместе со всей свитой отправились на службу и в соборе заняли собственные места, точно какие-нибудь шляхтичи. Я помнил другие его обиталища: домик, который он снимал в Салониках, – низкий потолок, без окон, свет проникал только в открытую дверь, и тот деревянный в Джурджу, с крышей из плоских камней, чьи стены, залатанные глиной, милосердно прикрывала виноградная лоза. И тот, который он выбрал себе в Иванье, – избушка с глинобитным полом и кое-как слепленной печью. Наконец, в Ченстохове – каменная келья, окно размером с носовой платок, вечные холод и сырость. В Брюнне я чувствовал себя неуютно и потихоньку стал догадываться, что старею и новое перестает мне нравиться. И в соборе – высоком, устремленном вверх, словно бы отощавшем – я тоже почувствовал себя чужим. В таком месте трудно молиться, иконы и статуи, пусть даже красивые, расположены далеко, и невозможно рассматривать их спокойно и не спеша. Голос ксендза эхом отдается от стен – никогда не удается ничего разобрать. В определенные моменты нужно опускаться на колени, этот порядок я благополучно усвоил.

Яков всегда сидел в первом ряду, передо мной, в роскошном пальто. Рядом с ним Авача, красивая, точно пирожное с глазурью, какие здесь выставляют в стеклянных витринах, словно бижутерию: тщательно уложенные волосы под шляпкой, столь богато украшенной, что я не мог оторваться и все рассматривал ее. Рядом с Эвуней – Звежховская, которая выполняет здесь функции управляющей вместо Виттель, у которой уже не хватает сил, и две барышни. Мне бы хотелось прислать сюда свою старшую дочь, Басю, в качестве фрейлины, чтобы освоилась в обществе, ведь в Варшаве она мало чему может научиться и мало что увидит, но девочка еще слишком мала.

И я, глядя на все это, на весь этот новый мир, открывшийся перед Яковом в чужой стране, думал про себя: «Тот ли это самый Яков?» Ведь я взял фамилию по его имени – Яковский, уподобив себя его собственности, его женщине, но сейчас я уже не видел того, прежнего Якова. Он немного поправился, волосы совсем поседели – последствия пребывания в Ченстохове.

Яков принял нас с Воловским в своей комнате, обставленной в турецком стиле, где сидеть приходилось на полу. Он жаловался, что больше не может пить слишком много каффы, что она сушит ему желудок, и вообще очень беспокоился о своем здоровье, что меня удивило, поскольку раньше он словно бы вовсе не имел тела.

Вот так прошли эти первые дни, занятые знакомством с окрестностями, хождением к мессе, разговорами, но и те сделались какими-то пустыми. Мне было не по себе. Я очень старался увидеть в нем того юношу, которого мы встретили в Смирне, напоминал ему, как у него вся кожа сошла, как мы плыли по морю, когда он сумел спасти меня от моего собственного страха. «Ты ли это, Яков?» – спросил я его однажды, притворившись, что слишком много выпил, но на самом деле внимательно ждал, чтó он мне ответит. Яков смутился. Но потом я подумал, что только глупец станет ожидать, что люди всегда будут оставаться такими, какими были раньше, и что в нас сидит какая-то гордыня, раз мы трактуем себя как неизменное целое, словно всегда являемся одним и тем же человеком, – ведь это не так.

Когда я уезжал из Варшавы, там среди правоверных ходили слухи, будто настоящий Яков умер в Ченстохове, а тот, что теперь сидит передо мной, – подставной. И многие в это верили, поскольку в последнее время слухи эти усилились; я не сомневался, что и Людвик Воловский, и молодой Каплинский, шурин Якова (слухи и до Валахии дошли), приехавший сразу после нас, явились, чтобы разобраться и успокоить наших в Варшаве и в других местах.

Мы сидели за столом, и я видел, как при тусклом свете свечей все пристально разглядывают Якова, всматриваясь в каждую его морщинку. На него уставился Людвик Воловский, который долгое время не видел Якова и, вероятно, был удивлен произошедшими изменениями. Вдруг Яков показал ему язык. Людвик залился краской и потом весь вечер сидел расстроенный. Позже в тот вечер, когда мы уже спорили вовсю, я спросил Якова:

– Что ты теперь собираешься делать? Сидеть здесь? А как же все мы?

– Моя самая большая надежда – чтобы больше евреев пришло ко мне, – ответил Яков. – Ибо их придет бесчисленное множество. В одном ряду их будет не менее десяти тысяч… – так он говорил, и еще о знаменах и мундирах, что он бы хотел создать собственную гвардию, и чем больше вина он пил, тем масштабнее делались планы. Яков говорил, что мы должны готовиться к войне и что время неспокойное. Турция выдохлась, а Россия набирает силу.

– Война нам на пользу – в мутной воде можно словить какую-нибудь рыбку.

Он все больше распалялся:

– Будет война между Австрией и Турцией, наверняка, а что, если под шумок военной сумятицы нам достанется вожделенный кусок собственной земли? Для этого потребуется много золота и много трудов. Если на свои деньги собрать тридцать тысяч человек и договориться с Турцией, что мы поддержим их в войне, а за это они дадут нам клочок земли, маленькое королевство где-нибудь в Валахии?

Воловский добавил, что Хая в Варшаве также предсказывала, причем несколько раз подряд, большие изменения в мире, огонь и пожары.

– В Польше король слаб и царит великий хаос… – начал Людвик.

– С Польшей для меня покончено, – отрезал Яков.

Он сказал это с горечью и так же дерзко, как раньше, будто провоцировал меня на ссору. А потом уже все заговорили о собственной земле, наперебой, возбужденные самой этой идеей. И двое Павловских, которые тоже приехали сюда вместе с женами, и даже Каплинский, шурин Якова, которого я считал исключительно благоразумным человеком, все выступали за эту несбыточную мечту. Ничего больше их не интересовало, только политика.

– Я уже оставил надежду иметь собственную землю! – выкрикнул я в эту увлекшуюся компанию, но никто меня не услышал.

К моему удивлению, Яков приказал нам с Ерухимом Дембовским записывать его вечерние разговоры. До этого при дворе стали записывать сны Эвы, это делал Антоний Чернявский, сын тех Чернявских из Валахии, что в Иванье занимались финансами. Вышла симпатичная книжечка. Я очень удивился, поскольку не раз настоятельно просил Якова разрешить мне записывать, но он всегда запрещал.

Здесь он, безусловно, чувствовал себя в безопасности, а возможно, на него также повлиял молодой Моше Добрушка, который часто навещал нас и убедил его, что в такую книгу можно не включать то, что не предназначено для посторонних, зато растущее число последователей Якова смогло бы составить представление о его идеях и историях. Написать подобную книгу было бы делом благородным во всех отношениях – на добрую память потомкам.

Сначала писал Ерухим, то есть Енджей Дембовский, потом я. Если мы были заняты, нас заменял сын Чернявских, Антоний, мальчик исключительно смышленый и Якову чрезвычайно преданный. Записывать предполагалось по-польски, так как мы давно отказались от старого языка. Сам Яков говорил, как хотел: и по-польски, и по-немецки, иногда целые предложения по-турецки, было также много вкраплений на древнееврейском; мне приходилось переписывать начисто, потому что мои записи никто не сумел бы разобрать.

Тогда мне вспомнилось, что когда-то я хотел быть с Яковом, как Натан из Газы был с Шабтаем Цви, который возвеличил его и позволил увидеть в себе Мессию, ведь тот не ведал, кто он такой. Ибо когда дух входит в человека, это происходит словно бы насильно, это как если бы воздух проник в самый твердый камень. И тело, и разум, в которые входит дух, не вполне осознают происходящее. Так что необходим тот, кто это произнесет и назовет. И в Смирне это сделали мы с нашим святым Мордехаем – стали свидетелями нисхождения духа в Якова и воплотили это в слове.

Но мне показалось после этого первого визита в Брюнн, что между мной и Яковом выросла невидимая стена, какая-то преграда, словно кто-то повесил тонкую муслиновую простыню.

СЛОВА ГОСПОДИНА

«Три вещи непостижимы для меня, а четвертой вы не понимаете». Что означают эти слова Якова? Они означают, что есть три очень могущественных Бога и они железной рукой управляют всем миром. Так говорил Господин, а я за ним записывал. Один Бог – тот, кто дает жизнь каждому, поэтому он добр. Второй Бог – тот, что дает богатство, не каждому, а тому, кому захочет. Третий – Мелах Хамовес – Ангел Смерти. Этот – сильнее всех. А четвертый, которого мы не понимаем, – это сам Благой Бог. Невозможно прийти к Благому Богу, миновав этих троих.

«Всего этого, – говорил Яков, а мы записывали, – не знал Соломон, и сразу отправился к Всевышнему, но у него и не могло получиться, ему пришлось покинуть этот мир, и он не сумел принести в него вечную жизнь. Потом на небесах кричали: «Кто пойдет за вечной жизнью?»

Иисус Назарянин воскликнул: «Я пойду». Но также не сумел ничего сделать, хотя был очень мудр и учен и обладал великой силой. Тогда он пошел к тем троим, что управляют миром, и при помощи силы, полученной от Благого Бога, стал исцелять и лечить, но те трое это увидели и встревожились, что он обретет власть над миром, потому что знали из пророчества о грядущем приходе Мессии и о том, что смерть будет попрана навеки. Итак, пришел Иисус Назарянин к первому из этих трех, тот пропустил его ко второму, а второй – к третьему. Но третий, Ангел Смерти, взял его за руку и спросил: «Куда ты идешь?» Иисус сказал: «Я иду к четвертому, который есть Бог превыше всех Богов». Ангел Смерти тогда разозлился и сказал: «Это я хозяин мира. Останься со мной, сядешь одесную меня, будешь Сыном Божьим». И тогда Иисус понял, что сила Благого Бога не с ним и что он беспомощен, как дитя. И сказал Ангелу Смерти: «Пусть будет так, как ты велишь». Но тот ответил: «Сын мой, ты должен пожертвовать мне свою плоть и кровь». «Как же, – ответил Иисус, – как же я отдам тебе плоть, если мне было сказано, что я принесу в мир жизнь вечную?» Бог, Ангел Смерти, сказал ему: «Не может быть так, чтобы в мире не было смерти». Иисус сказал: «Но я говорил ученикам своим, что приведу…» Ангел Смерти прервал его: «Скажи ученикам твоим, что эта вечная жизнь будет не в сем мире, но в мире ином, как говорится в молитве: «А после смерти вечная жизнь, аминь». И Иисус остался с Ангелом Смерти и принес в мир больше силы смерти, чем Моисей. Иудеи умирают вопреки своей воле, без желания, и не знают, куда отправляются после смерти. А христиане умирают с радостью, ибо говорят, что у каждого есть своя частичка в небе у Иисуса, сидящего одесную Отца. И так Иисус ушел из этого мира. Спустя много веков они опять кричали: «Кто пойдет?» Тогда отозвался Шабтай Цви: «Я пойду». И пошел, словно дитя, ничего не сумел сделать, ничего ему не удалось.

Поэтому послали меня, – рассказывает Яков далее, и среди слушателей воцаряется мертвая тишина, словно они дети, а Яков рассказывает им сказку. – Послали за мной, – говорит он, – чтобы я принес в мир вечную жизнь. Дали мне эту власть. Но я величайший простак, я не пойду один. Иисус был величайший мудрец, а я простак. К этим троим нужно идти потихоньку, по извилистым тропкам, они читают по нашим губам даже невысказанные слова. Нужно не кричать, а шагать в тишине, молча. Однако я не сдвинусь с места, пока не придет время воплотить мои слова».

Мало кто узнал в этой сказке наш священный трактат, который лишь в таком упрощенном и искаженном виде способен дойти до народа.

Когда Яков закончил, его стали упрашивать, чтобы он сказал что-нибудь еще. И он начал новую историю.

Это случилось с одним королем, построившим огромный собор. Мастер заложил фундамент – на глубину одного локтя плюс человеческий рост. И когда нужно было строить дальше, мастер вдруг исчез на тринадцать лет, а вернувшись, принялся возводить стены. Король спросил его, почему он ушел, не сказав ни слова, и бросил работу.

«Мой король, – отвечал тот, – здание очень велико; захоти я сразу завершить его строительство, фундамент не выдержал бы веса стен. Поэтому я специально ушел, чтобы фундамент как следует осел. Теперь я начну строить заново, и это здание будет вечным и никогда не рухнет».

У меня довольно скоро набралось несколько десятков листков бумаги, заполненных такими историями, и у Ерухима Дембовского тоже.

Птичка, выскакивающая из табакерки

Моше, когда появляется при дворе в Брюнне, приводит каких-то ремесленников, которые говорят по-немецки со странным акцентом.

Сначала он показывает Якову и Эве рисунки.

Моше замысловато объясняет все преимущества своего изобретения, однако Яков, похоже, не понимает действия механизма. Видимо, то же самое происходит и при императорском дворе, где у Моше много знакомых и друзей. Он часто там бывает и надеется, что Яков с красавицей дочерью тоже скоро будут представлены Императору. Теперь Моше велит называть себя Томас.

Все оказывается довольно просто, когда через несколько недель выясняется, как это работает: каменная чаша, которую устанавливают в комнате на верхнем этаже, тщательно отшлифованная, а внутри нее труба, поднимающаяся вверх и через крышу, словно дымоход, выходящая наружу. Пришлось вынуть несколько черепиц и соорудить деревянные рамы, чтобы она держалась, но сейчас уже все в порядке.

– Камера-обскура, – с гордостью говорит Моше-Томас, точно конферансье в театре. Женщины хлопают в ладоши. Руки Томаса с гибкими запястьями описывают в воздухе круги, мелькают кружева манжет. Гладко выбритое, симпатичное лицо, волнистые волосы. Широкая улыбка, чуть кривые зубы. «Кто устоит перед этим юношей, у которого в голове в мгновение ока проносятся сотни идей и который действует быстрее других?» – думает Эва. Они по очереди подходят к чаше, и что видят? Невероятно. Склонившись над отшлифованной внутренней поверхностью, они видят там весь Брюнн, крыши, колокольни, узкие улочки, поднимающиеся вверх и спускающиеся вниз, верхушки деревьев, рынок со множеством прилавков. И это не мертвая картинка, все движется: вот по Альте Шмидегассе едет карета, запряженная четверкой лошадей, тут монахини ведут сирот, а там рабочие кладут булыжник. Кто-то протягивает палец, чтобы прикоснуться к этому изображению, но удивленно отдергивает, потому что картинка нематериальна. Подушечка пальца ощущает лишь холод полированного камня.

Ris 731. Camera obscur schamt

– Ты, Господин, сможешь присматривать за всем городом. Это великое изобретение, хоть в нем нет ни магии, ни каббалы. Это все человеческий разум.

Моше дерзок. Он осмеливается подтолкнуть Якова к чаше, и Яков покоряется, не протестует.

– Видеть, а самому оставаться незримым – поистине божественная привилегия, – подлизывается Моше.

Этим изобретением Моше-Томасу удается снискать восхищение молодежи, а когда они видят, что Господин ему благоволит, начинают считать сыном Якова. Тем более что большинство не знает его настоящих сыновей. Они снова в Варшаве, Господин отослал их, и оба с облегчением вернулись в Польшу. Там их опекают Яковский и Воловский.

Яков глядит на Моше из окна; он очень внимательно за ним наблюдает. Видит, как Моше распахивает полы французского сюртука, широко расставляет ноги в белых шелковых чулках, чтобы нарисовать что-то палочкой на земле и показать собравшейся вокруг молодежи. Он наклоняется, видна его макушка. Жаль мять чудесные кудри под париком. Щетина едва заметна, кожа гладкая, оливковая, безупречная. Мать слишком его избаловала. Шейндел балует своих детей, они растут как принцы и принцессы, уверенные в себе, зазнайки, красивые, дерзкие. Жизнь им еще покажет.

Высунувшись немного сильнее, Яков замечает Авачу, которая из своего окна также наблюдает эту сцену и этого щеголя. В ее теле прежняя покорность, она не умеет держаться как королева, хотя он столько раз ее учил: прямая спина, приподнятая голова – лучше слишком высоко, чем слишком низко, в конце концов, у нее красивая шея и кожа как шелк. Однако он учил ее одному днем и другому – ночью. Ночь порой возвращается средь бела дня, и тогда покорность дочери привлекает Якова. Легкий трепет век и красивые, очень темные глаза, настолько темные, что, когда на них падает свет, кажется, будто они покрыты блестящей глазурью.

Вдруг Томас, словно прекрасно зная, что за ним следят, поднимает глаза, и Яков не успевает отпрянуть назад. На мгновение их взгляды встречаются.

Из другого окна – Томас этого не видит – на него смотрит Эва Франк.

Вечером, когда Господин уходит отдыхать, молодежь снова окружает Томаса Добрушку. Эва, Ануся Павловская и Агата Воловская, а также младший Франтишек Воловский. На этот раз Томас показывает им свою табакерку, словно собирается угостить табаком. Когда Франтишек протягивает руку и касается крышки, табакерка со стуком открывается и из нее выскакивает птичка, которая хлопает крыльями и щебечет. Франтишек испуганно отдергивает руку, и все невольно разражаются смехом. В конце концов Франтишек тоже начинает смеяться. В следующее мгновение в комнату заглядывает Звежховская, которая, как всегда, обходит весь дом и велит тушить свечи. Развеселившиеся, они зовут ее к себе.

– Ну-ка, покажите ей, – подначивает молодежь Томаса.

– Тетя, угощайтесь табаком, – восклицают они.

Томас протягивает женщине маленький, красиво декорированный прямоугольный предмет. Поколебавшись мгновение, веселая и чувствующая подвох, Звежховская тянется к табакерке.

– Нажмите сюда, тетя, – начинает по-немецки Томас, но, увидев упрек в глазах Звежховской, повторяет это по-польски, с забавным акцентом.

Она берет табакерку, и птичка танцует свой механический танец для нее одной, а Звежховская, совершенно утратив серьезность, визжит как девчонка.

Тысяча комплиментов, или О свадьбе Моше Добрушки, он же Томас фон Шёнфельд

Свадьбу Моше Добрушки и Эльке фон Поппер играют в Вене в мае 1775 года, когда заканчивается траур по Соломону. С этой целью арендуют сады неподалеку от Пратера. Поскольку отец жениха умер, к алтарю его ведут Михаэль Денис, его друг и переводчик знаменитых «Песен Оссиана» Макферсона, и Адольф Фердинанд фон Шёнфельд, издатель, специально приехавший из Праги на эту свадьбу. Перед тем как жених входит в собор, совершается небольшой масонский ритуал; братья по ложе, все в черном, серьезно посвящают его в новый жизненный этап. Фон Шёнфельд относится к Моше как к сыну, и только что были предприняты определенные шаги – сложные бюрократические процедуры, имеющие целью включить Томаса в род Шёнфельдов. Моше станет Томасом фон Шёнфельдом.

Но сейчас – праздник. Помимо роскошно накрытых столов с огромными букетами майских цветов, всеобщее внимание привлекает павильон, где выставлена необыкновенная коллекция бабочек. Большой вклад в ее создание внес Майкл Денис, работодатель жениха. Двоюродные сестры ведут туда Эву, и теперь, склонившись над витринами, девушки восхищаются этими чудесными мертвыми существами, пришпиленными к шелковой подкладке.

– Вот и ты – такая бабочка, – говорит Эве Эстер, самая младшая из детей Шейндел. Эве запоминается эта похвала, и она еще долго об этом думает. Ведь бабочки появляются из куколок, из уродливых червячков, толстых и бесформенных, о чем также свидетельствует одна из витрин. Эва Франк вспоминает себя в возрасте Эстер – пятнадцатилетнюю, в темно-сером платье, которое отец велел ей носить в Ченстохове, чтобы не привлекать внимания солдат. Она помнит холод каменной башни и выкрученные суставы матери. Девушку охватывает необъяснимая печаль и тоска. Она не хочет думать об этом, учится забывать. И вполне успешно.

Вечером, когда в саду зажигают фонарики, слегка одурманенная вином, Эва стоит в группе гостей, слушающих графа фон Шёнфельда, который витийствует, одетый в длинный темно-зеленый сюртук, подняв бокал с вином, шутливо обращается к не слишком красивой, но очень умной невесте:

– …Все родственники жениха столь добропорядочны, что лучше тебе не найти. Трудолюбивые, любящие друг друга, состояние нажили честно.

Гости одобрительно кивают.

– Более того, они обладают многими достоинствами и талантами, а прежде всего честолюбием, – продолжает граф. – И очень хорошо. Они ничем не отличаются от нас, получивших дворянский титул в давние варварские времена, когда наши предки мечом поддерживали королей или грабили местных крестьян и захватывали их земли. Вы прекрасно знаете, что не каждое «фон» равняется высоким качествам духа и сердца… А нам нужны люди крепкие, чтобы они разделяли и воплощали в жизнь самое ценное. Наверху, имея связи и власть, можно решить многое. То, что мы полагаем само собой разумеющимся, вся эта мировая конструкция, которую мы знаем, обветшала и рассыпается на глазах. Дом нуждается в перестройке, и именно мы держим в руках мастерки, необходимые для ремонта.

Раздаются аплодисменты, и губы гостей смакуют превосходное моравское вино. Потом играет музыка, наверняка будут танцы. Любопытные взгляды устремляются на Эву Франк, и вскоре рядом с ней появляется граф Ганс Генрих фон Эккер унд Экхофен. Улыбающаяся Эва подает ему руку, как учила ее тетя, но тут же ищет глазами отца. Вот он. Сидит в тени, окруженный женщинами, и издалека смотрит прямо на нее. Эва чувствует прикосновение его взгляда. Яков позволяет потанцевать с этим грациозным молодым аристократом, похожим на кузнечика, – имя Эва даже не запоминает. Но потом, когда к ней подходит некий Хиршфельд, сказочно богатый пражский купец, отец едва заметно качает головой. Мгновение поколебавшись, девушка отказывает, сославшись на головную боль.

За вечер она выслушивает море комплиментов, и когда наконец, не сняв платья, бросается на кровать, чувствует, как кружится голова, а из желудка от слишком большого количества тайком выпитого вместе с Эстер моравского вина поднимается тошнота.

Об императоре и о людях отовсюду и ниоткуда

Просвещенный император, соправитель своей матери, – красивый мужчина тридцати с лишним лет, дважды вдовец. Говорят, он зарекся жениться в третий раз, что повергло многих барышень из лучших домов в меланхолию. Замкнут и – так говорят те, кто знает его ближе, – застенчив. Император – и застенчив! Придает себе смелости, слегка приподнимая бровь, тогда ему, видимо, кажется, будто он смотрит на всех свысока. Любовницы утверждают, что в постели император рассеян и быстро кончает. Он много читает. Переписывается с Фридрихом Прусским, которым в глубине души восхищается. Подражает ему в том, что иногда инкогнито выходит в город, переодетый обычным солдатом, и таким образом собственными глазами видит, как живут его подданные. Разумеется, его незаметно сопровождает точно так же переодетая стража.

Похоже, император склонен к меланхолии, поскольку интересуется человеческим телом и его тайнами, всеми этими костями, останками, черепами, занимают его также чучела животных и редкие чудовища. Он устроил великолепную вундеркамеру, в которую водит своих гостей; его забавляет их детское удивление, их отвращение, смешанное с завороженностью. В такие моменты он пристально наблюдает за гостями – да, с них слетает эта любезная улыбка, эта заискивающая гримаса, какая появляется на лице любого, кто общается с императором. Тогда он видит, кем они являются на самом деле.

Ему бы хотелось в ближайшем будущем превратить эту вундеркамеру в упорядоченную, систематизированную коллекцию, разделенную на классы и категории, – тогда собрание курьезов станет музеем. Это будет эпохальная метаморфоза: вундеркамера – мир старый, хаотичный, полный аномалий и недоступный разуму; музей же – мир новый, освещенный светом разума, логичный, классифицированный и упорядоченный. Этот музей, когда он будет создан, окажется первым шагом на пути к дальнейшим реформам, то есть исправлению государства. Например, император мечтает реформировать разросшуюся и бюрократизированную администрацию, поглощающую из казны огромные суммы, а прежде всего – отменить крепостное право. Эти идеи не нравятся его матери, императрице Марии Терезии. Она считает их новомодными причудами. В этих вопросах мнения матери и сына кардинально расходятся.

А вот проблема евреев занимает обоих. Задача, которую поставил перед собой молодой император, заключается в том, чтобы ради их собственного блага освободить евреев от средневековых суеверий, поскольку сейчас несомненные природные таланты этого народа тратятся на каббалу, всякого рода подозрительные спекуляции и непродуктивные дискуссии. Имей они возможность наравне со всеми получать хорошее образование, принесли бы империи куда больше пользы. Матери императора хотелось бы перетащить их в единственно законную веру – она слыхала, что многие были бы не против. Поэтому имя Юзефа Якова Франка, появляющееся в списке тех, кто просит аудиенции у императора по случаю его именин, очень радует Иосифа II и его мать и одновременно вызывает огромное любопытство, поскольку о Франке и его дочери говорят буквально все.

Якова рекомендуют собратья по ложе, поэтому император приглашает эту странную пару, отца и дочь, охотно и с интересом, на то время, которое отведено для художников, и как раз в эту самую вундеркамеру. Сейчас он ведет их между витринами, в которых собрал кости древних животных и людей-гигантов, какие, говорят, жили когда-то на земле. С Франком Иосиф II беседует через переводчика, с его дочерью говорит по-французски; это создает определенный дискомфорт. Поэтому он сперва сосредотачивается на отце. Однако краем глаза поглядывает на эту интересную женщину и видит, что она застенчива и не очень уверена в себе. Слухи о ее красоте кажутся ему преувеличенными. Мила, но не ослепительная красавица. Он знает много гораздо более красивых женщин. Как правило, по отношению к ним император подозрителен и недоверчив, в них присутствует какое-то коварство, и они всегда корыстны. Но Эва кажется простой и испуганной, она не соблазняет и не притворяется. Небольшого роста, в будущем, как все восточные женщины, пополнеет, сейчас – в самом цвету. У нее бледная, словно бы чуть отдающая зеленью кожа, лицо, на котором не бывает румянца, огромные глаза и великолепные волосы, уложенные в высокую прическу; на лоб и шею падают красивые кокетливые локоны. Маленькие руки и ноги кажутся почти детскими. В ней нет статности отца, высокого, хорошо сложенного, некрасивого и уверенного в себе. Император с удовольствием обнаруживает, что Эва, несмотря на робость, умеет быть остроумной. Он устраивает небольшое испытание – ведет их к полке с огромными банками, в которых в мутной жидкости плавают человеческие эмбрионы; большей частью – уродцы. У одних двойные головы, у других несколько туловищ, у третьих один большой глаз, как у циклопа. Отец и дочь смотрят без отвращения, с интересом. И таким образом зарабатывают очко. Затем переходят к продолговатой витрине в человеческий рост, где покоится «Сибилла», как мысленно называет ее император, – восковая модель женщины с лицом, выражающим экстаз, вскрытым животом, где можно увидеть расположение кишечника, желудка, матки и мочевого пузыря. Обычно женщины возле этого экспоната падают в обморок или, во всяком случае, им делается дурно. Императору любопытна реакция этой Эвы Франк. Она склоняется к витрине и, зарумянившись, рассматривает изнанку живота. Потом поднимает голову и вопросительно смотрит на Иосифа:

– Кто же послужил моделью?

Император весело смеется, а затем терпеливо объясняет, как была изготовлена эта чрезвычайно точная восковая фигура.

Когда они возвращаются из вундеркамеры, Яков через переводчика подробно рассказывает о своих варшавских знакомствах, время от времени вставляя какое-нибудь имя, которое могло бы что-то сказать императору, но, к сожалению, не говорит. Он дважды упоминает Коссаковскую. Яков знает, что секретарь Его Императорского Величества запомнит все эти непроизносимые фамилии и потом все тщательно проверит. Император впервые разговаривает с такими, как они, то есть с евреями, которые перестали быть евреями. Одна неотступная мысль не дает ему покоя: куда же тогда подевалась их еврейскость? Она не ощущается ни во внешности, ни в манерах. Эва могла бы сойти за итальянку или испанку, а национальность отца определить вообще невозможно. Необыкновенный человек. Задавая Якову какой-нибудь конкретный вопрос, император буквально чувствует сопротивление непоколебимых, железных стен его воли, ощущает мощные границы «я» этого человека. Это люди отовсюду и ниоткуда. Будущее человечества.

Аудиенция продолжалась меньше часа. В тот же день император приказывает отправить Франку письмо с приглашением в Шёнбрунн, свою летнюю резиденцию. Мать, которая видела их в самом начале, минут пять (вундеркамеру императрица посещать не любит – говорит, что после ей снятся дурные сны), разделяет благоприятное впечатление сына. Замечает, что такие люди нужны в государстве. Мало того что католики, но и тратят – как ей уже сообщили – аж тысячу дукатов в день на содержание двора в Брюнне.

Ris 630 Sennik Ewy_a

– Имей мы возможность приглашать таких людей в нашу империю, она бы процветала больше, чем Пруссия Фридриха, – подводит она итог, чем слегка раздражает сына.

О медведе из сна Авачи Франк

Эве снится – тщательно записывает Чернявский, – что к ней подходит огромный бурый медведь. Она боится шевельнуться, цепенеет от страха. А медведь начинает лизать ей руки и ноги. Некому освободить Эву от этого ужасного насилия. Тогда появляется какой-то человек и садится на стул, такой же красный, как был у отца в Ченстохове. Эва думает, что это и есть отец, но перед ней другой мужчина – моложе, очень красивый. В нем есть что-то от императора, но напоминает он и Франтишека Воловского, а еще немного – Томаса Добрушку. И того волшебника с белой тростью, которого они видели в Шёнбрунне у императора. Который разорвал платок на четыре части, положил в черную шляпу, потом помахал над ней тростью – и вытащил целехонький носовой платок. Эве тогда было стыдно за отца, потому что Яков подошел к волшебнику и сказал, что готов ради него разорвать свой платок – вот этот, который у него на шее. Но тот отказался, сказал, что всегда разрывает платок собственноручно, потому что знает, как его нужно сложить; это всех очень рассмешило. Во сне ее спаситель имеет черты разных людей. Медведь уходит, а Эва взлетает в воздух.

Сны у Эвы настолько странные и настолько реалистичные, что она не расстается с польским сонником, который прислала ей из Варшавы Марианна Воловская.

Для поездки в Шёнбрунн отец купил ей четыре самых красивых платья, какие только удалось найти в Вене. Рукава пришлось немного укоротить и подогнать. У платьев жесткий корсет, и, по новой моде, они чуть выше щиколоток. Они целый день выбирали у модистки шляпы. Шляпы настолько великолепны, что Эва не могла решить, какую взять. В конце концов отец, потеряв терпение, купил все.

Ris 630 Sennik Ewy_b

Еще нужны туфельки и чулки. Отец смотрел, как она их примеряла. Затем велел Магде и Анусе уйти, а ей раздеться догола. На этот раз он Эву не тронул. Просто смотрел, а потом приказал ей лечь на живот, а затем на спину. Она сделала все, как хотел отец. Яков оглядел ее критически, но ничего не сказал. Затем Ануся подстригла ей ногти на ногах и смазала ноги маслом. Потом, по турецкому обычаю, Эва выкупалась в ароматной воде, и две подруги натерли ее тело кофейной гущей и медом, чтобы сделать кожу более гладкой.

Вместе с императором и его матерью Эва посетила Арсенал и сады. Она шла рядом с ним, в то время как остальные отстали. Спиной чувствовала десятки взглядов, будто несла какую-то тяжесть, но, когда император словно бы случайно коснулся ее руки, эта тяжесть упала с ее плеч. Она уже знала, что это случится, просто неизвестно, когда именно. Хорошо знать, что речь идет только об этом. Ни о чем другом.

И это действительно случилось после забавного представления, которое они смотрели с террасы дворца в Шёнбрунне. Эва не помнит, о чем была комедия; она ничего не могла разобрать на этом странном немецком языке. Императора пьеса рассмешила; он был в хорошем настроении. Несколько раз коснулся руки Эвы. В тот же вечер за ней приехала придворная дама, фрау Штамм или вроде того, и велела ей надеть лучшее белье.

Взволнованная Ануся Павловская говорила, собирая ее вещи:

– Как хорошо, что у тебя закончились месячные.

Эва возмутилась, но да, правда ей повезло.

О жизни на вершине

Яков Франк при посредничестве Енджея Дембовского снял на целых три месяца квартиру в Вене, на Грабен. Одновременно он отправил Матеуша Матушевского в Варшаву за деньгами, с письмом ко всем варшавским правоверным, всей махне, в котором сообщал, что ведет переговоры с императором. Матеушу было дано задание рассказать все по порядку и описать во всех деталях Брюнн и их новый двор. И поездку Эвы к императору, и доверительные отношения с ним Якова.

Ris skan400

В письме говорилось:

Заметьте, что до того, как я пришел в Польшу, все господа сидели спокойно и король вместе с ними, а когда я вошел в Ченстохову, у меня было видение, что Польша будет разделена. Вот и теперь разве вы можете знать, что происходит между королями и императорами и какие дела они устраивают между собой? А я знаю! Сами видите, уже почти тридцать лет, как я с вами, а никто из вас еще не знает, куда я иду. Где поверну. Когда я сидел в заточении в Ченстоховской крепости, вы думали, что все потеряно. Но Бог избрал меня, потому что я простак и не гоняюсь за почестями. Если бы вы твердо стояли за меня, если бы не покинули, как тогда в Варшаве, представляете, где бы мы сегодня оказались?

Через три недели Матеуш возвращается с деньгами. Сумма собрана бóльшая, чем хотел Господин, это потому, что фурор произвело известие о какой-то древней рукописи, найденной в Моравии, в которой черным по белому написано, что в последние дни Римская империя перейдет в руки некоего иноземца. Якобы там четко сказано, что это будет мужчина в турецком платье, а на голове у него не тюрбан, но высокая красная шапка, отороченная узкой полоской овчины, и этот мужчина сбросит с трона правителя.

Предстоит купить множество новых вещей.

Во-первых, кофейный сервиз из мейсенского фарфора, украшенный золотыми листочками, с картинками, нарисованными тоненькой кисточкой, на которых изображены сцены с пастухами и пастушками, похожий на тот, что Эва видела в Просснице. Теперь у нее будет свой собственный фарфор, еще дороже.

Кроме того – купальные принадлежности; их следует приобрести у самого модного торговца. Специальная одежда, полотенца, шезлонги, халаты на мягкой подкладке. Когда Яков Франк и Михал Воловский идут купаться на Дунай, их сопровождают венские зеваки, а поскольку Яков хорошо плавает, он, словно юноша, демонстрирует в воде свою удаль. Горожанки повизгивают, взволнованные ловкостью этого уже не молодого, но все еще красивого мужчины. Некоторые бросают в воду цветы. После такого купания у Якова до самого вечера всегда хорошее настроение.

А еще надо заплатить за привезенного из Англии Эвиного жеребца с очень тонкими бабками. Он совершенно белый и сверкает, точно серебро на солнце. Но Эва его боится, потому что жеребец пугается грохочущих экипажей, вспышек света и маленьких собачек – встает на дыбы. Стóит он целое состояние.

Также срочно требуются четыре дюжины атласных туфелек. Они быстро изнашиваются, если ходить по мостовым, так что, в сущности, их хватает всего на одну прогулку, затем Эвуня отдает их Анусе, потому что у Магды слишком большая нога.

Кроме того – сахарницы и фарфоровые тарелки; столовые приборы и блюда из серебра: Эва считает, что золото – слишком напоказ. Нужна новая кухарка, получше, и помощница кухарки. Пригодятся также две девушки для уборки – это как раз дешевле, чем сервиз, но тоже немало. После смерти своей польской собачки по имени Рутка Эва, чтобы утешиться, заказывает двух борзых, также прямо из Англии.

– А если тебя поскрести и снять то, что снаружи, что там будет внутри? – спрашивает Иосиф, Божьей милостью Император Священной Римской империи, король Германии, Венгрии, Богемии, Далмации, Хорватии, Славонии, Галиции и Лодомерии, эрцгерцог Австрийский, герцог Бургундский, Лотарингский и пр.

– А что там может быть? – отвечает Эва. – Эва.

– И кто же она такая – эта Эва?

– Подданная Вашего Императорского Величества. Католичка.

– А еще?

– Дочь Юзефа Якова и Юзефы Схоластики.

– А на каком языке говорили у тебя дома?

– По-турецки и по-польски.

Эва не знает, правильно ли она ответила.

– А язык, на котором говорят евреи, ты знаешь?

– Немного знаю.

– А мама – как она с тобой разговаривала?

Эва не знает, что ответить. Любовник приходит ей на помощь:

– Скажите что-нибудь на этом языке, дорогая.

Эва задумывается.

– Кон эсто гиф, се виде кляро бефор эсси.

– Что это значит?

– Ваше Величество, не требуйте от меня слишком многого. Я плохо помню этот язык, – лукавит Эва.

– Вы лукавите, дорогая.

Эва смеется и переворачивается на живот.

– А правда, что ваш отец – великий каббалист?

– Правда. Он великий человек.

– Правда, что он превращает свинец в золото и поэтому у него столько денег? – поддразнивает ее любовник.

– Возможно.

– А вы, дорогая, видно, тоже каббалистка. Посмотрите, что вы со мной делаете.

Император указывает на свое поднимающееся достоинство.

– Да, таковы мои чары.

Когда погода хорошая, они отправляются на прогулку по Пратеру, в который по разрешению императора с недавних пор стали пускать публику. В открытых экипажах, словно в коробках из кондитерской, – венские сласти: элегантные женщины в шикарных шляпах, рядом, верхом, их кавалеры, раскланивающиеся со знакомыми. Гуляющие семенят, чтобы растянуть удовольствие. Собачки на ленточках, обезьянки на цепочках, любимые попугайчики в посеребренных клетках. Яков заказал для дочери специальный маленький экипаж, только для таких прогулок. Вместе с Эвой в этой прелестной карете часто сидят Магда и Ануся, иногда одна Магда. Ходят слухи, что она тоже дочь Якова, только незаконнорожденная. Если присмотреться, она в самом деле похожа на Франка – высокая, с удлиненным лицом, белыми зубами, более изящная, чем Эва, поэтому те, кто не знает, часто принимают ее за Эву Франк. Еще люди говорят, что все они друг на друга похожи, как в негритянских племенах, представителей которых император иногда показывает гостям в качестве диковинки.

Ris 744. Wieden Ogrody

Машина, которая играет в шахматы

Некий де Кемпелен смастерил для развлечения машину, представляющую турка в красивом восточном платье, с темным, отполированным, но довольно симпатичным лицом. Он сидит за столом, играет в шахматы и делает это так искусно, что еще никто у него не сумел выиграть. Кажется, будто во время игры он задумывается и дает сопернику время подумать. Правая рука лежит на столе, а левая перемещает фигуры. Когда соперник ошибается и нарушает правила, турок качает головой и ждет, пока тот догадается и исправит ошибку. Машина делает все это самостоятельно, без помощи каких-либо сторонних сил.

Император с ума сходит от этой машины. Сам он много раз ей проиграл, но говорят, что во Франции все же есть те, что выигрывали. Возможно ли такое?

– Если машина способна на то же, что и человек, и даже может его превзойти, то что же такое человек?

Император задает этот вопрос во время полдника, когда сидит с дамами в саду. Однако ни одна не осмеливается ответить. Женщины ждут, пока император сам что-нибудь скажет. Он любит произносить монологи, поэтому задает риторические вопросы и спустя мгновение сам дает ответ. Вот и сейчас, сообщив, что жизнь – процесс совершенно естественный и химический, пусть и инициированный высшей силой, он не ставит в конце фразы точку, но обрывает ее, и она плавает в воздухе, точно облачко дыма. Только отдавая приказы, император заканчивает фразы точкой, и все воспринимают это с облегчением. По крайней мере, ясно, о чем речь. При одной мысли о том, что она могла бы открыть рот в подобном обществе, Эва заливается румянцем, и ей приходится обмахиваться веером.

Император по-прежнему интересуется достижениями анатомии. Чтобы «Сибилле» не было одиноко, он купил восковую модель человеческого тела без кожи, с размеченной системой кровообращения; когда на нее смотришь, видно, что тело человека также сродни машине – все эти сухожилия и мышцы, мотки вен и артерий, напоминающие клубки мулине, которым вышивает его мать, эти шарнирчики суставов, похожие на рычаги. Он с гордостью демонстрирует Эве Франк свое последнее приобретение – снова женское тело, на сей раз без кожи; поверх мышц извиваются нитки жил.

– Неужели нельзя все это показать на мужском теле? – интересуется Эва.

Император смеется. Они вместе склоняются над восковым телом, головы почти соприкасаются. Эва ясно различает запах у него изо рта – яблочный, наверное, от вина. Бледное и гладкое лицо императора внезапно заливается румянцем.

– Может, люди без кожи так и выглядят, но уж точно не я, – говорит Эва раскованно и дерзко.

Император снова разражается смехом.

Однажды Эва получает от него в подарок механическую птичку в клетке. Достаточно покрутить рукоятку – и птичка начинает трепетать жестяными крылышками, а из горла вырывается щебет. Эва привозит ее в Брюнн, и птичка в клетке оказывается в центре внимания. Эва сама ее заводит, всегда с очень серьезным видом.

Установилась традиция, что, когда император желает видеть прекрасную Эву, он посылает за ней скромную карету, без гербов и украшений, чтобы не бросалась в глаза. Эва, однако, предпочла бы ездить в императорской. Однажды такая карета подъехала к дому на Грабен, где они снимают квартиру, – прислали за ней и отцом. Императрица-мать полюбила Якова Франка и позволяет ему заходить в свои личные покои, где они проводят немало времени. Якобы даже молятся вместе. Однако на самом деле императрица любит слушать истории этого экзотического, симпатичного человека с восточными манерами, негневливого и совершенно невспыльчивого. Яков по большому секрету рассказывает ей, как они в Польше приняли крещение, на самом деле уже многие годы исповедуя истинную веру. Рассказывает о Коссаковской, с которой у императрицы, впрочем, много общего, о том, как эта добрая женщина помогла им войти в лоно Церкви и как она заботилась о покойной жене Якова… Это императрице нравится, о Коссаковской она расспрашивает подробнее. Они часто говорят на очень серьезные темы. Ибо императрица, получив при разделе Польши[197] земли в Галиции и часть Подолья, мечтает создать великую империю, до самого Черного моря и греческих островов. Франк знает о турках больше, чем опытные министры, поэтому Мария Терезия расспрашивает его обо всем: о сластях, о еде, об одежде, о том, носят ли женщины нижнее белье и какое, о среднем количестве детей в семьях, о том, как выглядит жизнь в гареме и не завидуют ли женщины друг другу, закрывается ли турецкий базар на Рождество, что турки думают о жителях Европы, лучше ли климат в Стамбуле, чем в Вене, и почему они предпочитают кошек собакам. Она сама подливает ему кофе и уговаривает добавить молока – такая теперь мода.

Вернувшись от императрицы, Яков рассказывает об этих встречах братьям и сестрам, и они, возбужденные, представляют его вместе с Эвой рядом с каким-нибудь вице-королем в Валахии. Что такое по сравнению с этими картинами мечты, которые они лелеяли еще недавно, – об этих несчастных нескольких деревнях на Подолье; теперь они кажутся смешными и детскими. Яков преподносит императрице подарки; не проходит и дня, чтобы Мария Терезия не получила кашемировую шаль, шелковые, вручную расписанные платки или обшитые бирюзой туфли из превосходной турецкой кожи. Она откладывает их в сторону, якобы не питая пристрастия к роскоши, но на самом деле радуется этим дарам, как и визитам Франка. Мария Терезия осознает, что у него должно быть множество недоброжелателей. Яков обладает природной галантностью и тем ироническим чувством юмора, которое ей особенно по душе. Ее симпатия к этому человеку наверняка многих тревожит. На стол императрицы регулярно ложатся всякого рода рапорты и доносы. В первом, выбранном наугад, сообщается:

Ris 746. Budynek Graben

…не менее подозрительны источники его доходов, доходов весьма значительных, поскольку в Варшаве он жил в роскоши. Говорят, например, что у Якова Франка есть своя почта, люди, расставленные до самой границы Польши, через которых он посылает свои письма. Деньги ему всегда привозят в бочках, их охраняет собственная гвардия.

– И что с того? – отметает она все сомнения сына. – То, что он перевозит золото через наши границы и тратит его тут, на месте, нас только обогащает. Лучше пускай оно оседает здесь, чем в России.

Или обвинение, будто Франк вооружает свою личную стражу, все более многочисленную.

– И пусть вооружается, – говорит императрица, – и пусть заботится о собственной безопасности. Разве у нашей знати в Галиции не было своей армии? Может, он нам еще пригодится в качестве командующего.

И, понизив голос, говорит сыну:

– У меня на него свои виды.

Иосифу кажется, что мать возвращается к чтению, но спустя мгновение она добавляет:

– А ты на нее никаких видов не имей.

Ничего не сказав, молодой император уходит. Мать нередко повергает его в смущение. Он глубоко убежден, что причиной тому – ее упрямый крестьянский католицизм.

27