И тут вдруг задумчивый Мишка встал. Уже выйдя на перекрёсток, прямо посередине дороги. Мне бы, дураку, соскочить с арбы и подойти к нему, попробовать договориться, прощенья попросить. Но я растерялся и в панике только нахлёстывал упрямца и орал на него.
Мишка ни с места. И только выражение лица обиженное. Я его толкаю вперёд, назад – Мишка как вкопанный. Тут стали прохожие подходить и водители машин, которым мы с Мишкой мешаем проехать. Все со своими советами, все принимают горячее участие – одни тянут осла, другие лупцуют. Чувствуя, что скоро моего Мишку линчуют, я бегом припустился за хозяином, благо ещё не очень далеко отъехали. Прибежали мы с ним обратно, хозяин о чём-то пошептался с Мишкой, потрепал его за ухом и… Мишка пошёл. Я быстро вскарабкался на арбу, а хозяин осла пошёл обратно домой.
Вот так я получил наглядный урок об ослиной поговорке. И ещё о том, что разговаривать со всеми надо уважительно. Даже с ослами. Не так, как мои друзья со мной разговаривают. Конецкий им не щоколад…
А он вон как умно про непьющих написал. Я прямо заложил эту страничку и пошёл жене показать. А она без всякого пиетета перед большим писателем:
– Ой, да свинья грязь всегда найдёт! Все вы горазды придумывать уважительные причины для своего алкоголизма!
Вот и поговори с ней после этого об искусстве! Хуже Владика!
Перечитал я написанное – да, такое только сильно опившись псевдолимонадом, можно придумать. А я ведь ничего не придумывал – не умею. Но чувствую, что всё равно бит буду.
Хорошее воспитание
Прежде было, если человек выдающийся, то на его доме табличку вешали соответствующую. Так, мол, и так, в этом доме жил и творил такой-то титан. И дом своей табличкой бахвалился ещё добрую сотню-другую лет. Теперь всё иначе. Такие таблички не в ходу – не на доме, а только на могилке впору списочек вывешивать, в каких домах живал покойник.
Это потому, что теперь здания долго не живут. Сколько я навиделся в своей длинной жизни, как строилось здание на моих глазах, как в нём потом долго жили люди или показывали кино и как потом это здание сносили в виду прихода в полную ветхость. А я за это время в ветхость не пришёл, что говорит всё-таки не столько об успехах медицины, сколько о качестве строительства. Да что там дома – города на моих глазах и памяти рождались, жили и умирали в страшных мучениях, придя в полную ничтожность. А ещё, глядишь, и со странами такое кино досмотреть доведётся.
Когда сестрёнка моя родилась, мне уже семь лет было. Взрослый, можно сказать, человек. И с новорождённой сестрёнкой наша семья переехала из глинобитной мазанки от дедушки с бабушкой в новенький бетонный четырёхэтажный современный дом. Я тогда не знал, что эти дома были рассчитаны всего на 20 лет, аккурат до построения коммунизма. А если бы знал, то подивился бы, как надолго. Ведь двадцать лет для семилетнего человека – целая вечность. И коммунизма ждать замучаешься.
Через двадцать лет эти хрущобы, как потом их стали называть, предполагалось разрушить, а вместо них построить каждому советскому человеку достойное жильё в соответствии с его возросшими потребностями. Но тогда нам наши новые дома казались очень красивыми и торжеством нашей страны над другими, тем более, что сравнить было не с чем – в других странах мы не бывали и твёрдо знали, что никогда не побываем.
Наш микрорайон красиво назывался вторым микрорайоном. Он же пока был и последним. А дом наш был предпоследним в микрорайоне и в городе. После последнего расстилались бесконечные для человеческого глаза холмы, служившие полигоном для нашего ближайшего соседа – танкового училища.
Танки очень пылили, и их пыль застилала глаза и меняла цвет всего в комнате. Мыть полы в новой квартире приходилось по два раза в день. Слава святителям, это был уже не паркет какой-нибудь буржуазный, а гладкий и дружелюбный пролетарский линолеум. Его легче было мыть.
Про аллергию мы тогда ничего не знали, поэтому с удовольствием дышали пыльным жарким воздухом.
Мой новый друг Саша жил в соседнем с нами последнем доме в городе. Мы с Сашей ходили по квартирам друг друга и щупали темечки наших новорождённых сестрёнок – у них как раз тогда же прибавление в семье случилось.
Саня сказал, что у его сестрёнки темечко очень мягкое – надавишь, и палец проваливается. Действительно, я экспериментально убедился. У моей сестрёнки палец на темечке не проваливался, а приложить чуть больше усилий я Саше не позволил.
Саша очень гордился, что у его сестрёнки голова мягкая. Мы всё время проводили вместе, а вечером приходил из танкового училища его пьяный отец прапорщик и заставлял Саню читать вслух. Саня читал плохо, и тогда прапорщик протягивал книгу мне. Я, к сожалению, притворяться в детстве не умел и читал. Тогда прапорщик снимал ремень и начинал пороть Сашу.
А мама у Саши была хорошая. Она работала в Горгазе, ходила по домам и проверяла исправность газовых плит. Иногда она и нас с Сашкой брала с собой, чтобы мы не болтались без дела, и мы вместе ходили по незнакомым домам.
Я очень любил свою новорождённую сестрёнку. Потому что не знал, какая в будущем она станет вредная. Или не потому – просто любил. Никогда не пойму этой странной необъяснимости человеческой любви. Уже она и вредная стала, а я её всё равно продолжал любить. Пройдут годы, и моя сестрёнка будет нравиться противоположному полу, а я так и не смогу понять почему. Или мужики не видят, бедные, ослеплённые её внешним и внутренним великолепием, какая она вредная?
Удивительно, как много было тогда таких пар детишек в разных семьях, в семь лет разницы. У нас в подъезде, например, Гена и Галя Королёвы были нашими с Альфиёй ровесниками. Когда мы с Геной учились во втором классе, сестрёнок наших отдали в ясли, и каждое утро по дороге в школу мы несли их на закорках в свежевыстроенный через забор от нашей школы детсад. Кроме нашей школы и детсада, в наших микрорайонах было ещё одно здание не из бетона, а из кирпича. Красивый такой был кинотеатр «Октябрь», куда каждое воскресенье на десятичасовой сеанс нас с сестрёнкой отправляли родители. Впрочем, его тоже уже давным-давно снесли, и некуда будет повесить табличку, что я здесь смотрел кино каждое воскресенье в течение многих лет.
Это нам уже по восемь лет с Генкой было. Иногда мы менялись наездниками. И мне почему-то очень хотелось в такой момент больно укусить Галю за руку, которой она цепко держала другую свою руку, обхвативши меня за шею. Мне неприятна была её спокойность и какая-то раздражающая медленность, хотя я и сам не был очень холеричным. Но Галя уж очень спокойно реагировала на всё, и это меня сильно бесило. И однажды я, таща её на себе, таки укусил её за руку. Разговаривать Галя ещё не умела, а отпустить руки побоялась, чтобы не упасть, и только тихо заплакала.
Потом наши сестрёнки научились ходить и уже своими ножками шли в садик. По дороге, чтобы не скучать, мы с Генкой устраивали гладиаторские бои нашим сестрёнкам – заставляли их лупцевать друг друга. Девчонки дружили между собой и драться не хотели. Но отказаться было нельзя – в этом случае мы сами обещали их отлупить. Приходилось им драться. Потом проигравшая сторона – как правило, это была Галя – ещё получала тумаков от брата. Чтобы знала, как плохо проигрывать! В общем, я считаю, что хорошее воспитание дал сестрёнке, подготовил её к взрослой жизни.
Что касается Королёвых, мы вообще немало урона этой безобидной семье нанесли. То Альфия остригла Галчонка чуть не наголо – они в парикмахерскую играли, то я банку топлёного сала у них сожрал. Им с Украины родственники посылку прислали, и там была банка топлёного сала. Генка решил меня угостить, пока родители на работе. Они вообще бедно жили – папа-алкоголик на каком-то заводе сварщиком работал, а мама где-то медсестрой. С чёрным хлебом сало было волшебным лакомством! Банки едва хватило.
Через двадцать с небольшим лет я заехал зачем-то на несколько дней в Чирчик и пошёл побродить по местам, где жил когда-то. Всё ещё было на месте, даже кинотеатр «Октябрь» ещё не снесли.
Вот и дом наш, убогий, полуразрушенный, который я видел когда-то новеньким и гордым. Нашёл наш подъезд и постучался в квартиру на первом этаже. Нет, конечно, никого из прежних жителей, ну, а вдруг? Дверь открыла сильно постаревшая тётя Света, мама Гены и Гали. Она меня сразу узнала почему-то, хотя за четверть века я сильно изменился:
– Марат!
Она ввела меня в квартиру, непрерывно рассказывая, что Коля умер, а дети уехали в Россию, в Волгоград. Но вот сегодня как раз Галчонок приехала на несколько дней маму проведать. И тут из другой комнаты выходит Галя, Галчонок. Я испугался – а вдруг она вспомнит, как я её укусил когда-то. Но она, не сказав ни слова, кинулась мне на шею целоваться. Потом мы с ней выпили – тётя Света отказалась выпивать, сославшись на здоровье. Выпивку я с собой носил по городу на всякий случай – вдруг кого-нибудь встречу. Выпив, мы с Галчонком вышли целоваться в подъезд и договорились встретиться завтра.
Наши сестрёнки начали разговаривать, и это было моим звёздным часом. Я показывал Альфие рыбок в моём аквариуме, рассказывал ей, как их нужно содержать. Она ничего не понимала, просто радовалась разноцветью, тыкая пальчиком в стекло. Первый мой аквариум на 120 литров моему папе на заводе сделали, а рыбок дал энергетик цеха контрольно-измерительных приборов и автоматики Тимур Ханович Ханов, потрясающий аквариумист.
Таких рыбок, как подарил мне Тимур Ханович, я больше никогда не видел. Если это гуппи были, то самцы еле волочили свои огромные хвосты, расцвеченные всеми красками нынешнего непотребства. Самки их были огромные, с чудовищных размеров пузами, сквозь которые просвечивали ещё не родившиеся мальки.
И вот я учил едва начавшую разговаривать Альфию бизнесу. Хотя такого слова тогда у нас не было. Рассказывал ей, как надо выращивать валлиснерию, которую у меня оптом закупал чирчикский зоомагазин. Мою валлиснерию с лепестками до метра там особенно любили, Они у меня, десятилетнего, закупали эту валлиснерию по целых пять копеек за куст! Директор зоомагазина даже распорядился не закупать больше валлиснерию ни у кого, кроме меня. То есть я выходил уже в монополисты, как Генри Форд, но другие увлечения не позволили развить этот бизнес.