И где-то в это время я научил Альфию читать. После чего интерес к аквариуму она потеряла и ничего-то путного из неё не выросло. Если не считать её знакомства накоротке с английской королевой.
Интересно, она успела рассказать подружке, что наш кинотеатр «Октябрь» снесли и некуда теперь повесить табличку про нас?
Яблоки на снегу
Мама приехала попрощаться и всё удивляется:
– Сыночек, зачем ты всё помнишь? Почему ты помнишь, а я нет то, что было в Красноярске, когда тебе было три года? Почему Химпосёлок в Чирчике ты помнишь, а мне не верится, что такое могло быть? Почему ты напоминаешь мне имена людей, умерших шестьдесят лет назад, и знаешь, что они умерли в страшных мучениях. Я думала, что они просто умерли. Да зачем ты помнишь то, чего и не можешь помнить, потому что тебя тогда ещё не было!
– «А я всё помню, я был не пьяный»…
– Но мы же с тобой скоро уйдём, сыночек! Зачем твоя память так болит?
– Ну, зачем-зачем? Когда больно, не спрашивают, зачем. Просто больно, и всё.
Помню, года за три до моего рождения, шёл из Красноярска длинный и медленный поезд в Москву. Там было много людей, возвращавшихся из ссылки. И остальные пассажиры смотрели на них с опаской и недоверием. Как так – вчерашние враги и шпионы вдруг теперь нормальные граждане? Да вряд ли…
Но одна добрая женщина решила угостить яблочком красивую черноглазую девочку из ссыльных. Девочка ехала на свободу и улыбалась так открыто и радостно.
Девочка надкусила яблочко, выплюнула его и отбросила. Она не знала, что кроме вкуса картошки, бывают и другие вкусы.
Я знаю, как зовут эту девочку, – Натела, а папу её – Гиви. Но мне сейчас свой рассказик дописать надо. Через пять лет после того, как девочка оттуда уехала, я вместо неё приехал в Красноярский край. И было мне ещё меньше лет, чем ей, когда она яблоко выплюнула. И я там, в отличие от этой девочки, как сыр в масле катался. Мои папа и мама серьёзным делом занимались, и мы были обеспечены не хуже кремлёвских небожителей.
Вот только яблоки зимой у нас в Красноярске часто морожеными бывали. А я их и полюбил именно такими! Купишь их, принесёшь домой, а они через час оттают и станут такими мягкими, такими податливыми, такими любимыми – кожицу надкусишь и в мелкий надрез весь сок выпиваешь. А потом уже спокойно доедаешь кожу их, косточки и палочку, на которой они выросли. Я всегда яблоки целиком съедал, вместе с палочкой.
Меня быстро выдворили оттуда, где я любил мороженые яблоки. Туда нормальных людей ссылали, а вот любителя поедать гнилые яблоки с косточками и палочками сослали в Узбекистан.
А там в саду моего дедушки дивные яблоньки были. По осени он собирал их плоды любовно, заворачивал каждое яблочко в газетный листочек и укладывал их аккуратно в чемодан. Чтобы зимой любимому внучку по яблочку выдавать. Но это не то, конечно, что было в Красноярске.
Потом оказалось, что один месяц в году я должен проводить в больнице. И мне папа с мамой каждый день вкусностей приносили. И яблоки, конечно. Твёрдые, не мороженые, но что было делать? Я, лёжа на кровати, всё подбрасывал яблочко в потолок. Не яростно – чтобы оно в пюре не расползлось на моём лице, а чтобы сок их выпить можно через дырочку.
В больнице мне делали всякие больные уколы в глаза и в попу. Не знаю, чем они накололи мои доверчивые, как у колхозного буйвола, карие глазки, но видеть я стал очень хорошо. Правда, не вокруг себя, а назад, в прошлое. Наверное, очень больно было. Им. Мне. Нам.
Я и сейчас с охапкой пожухлых яблок стою на перроне у грустного вагона весёлого поезда и жду, когда выйдут улыбчивая Натела, ничего не понимающая в яблоках, и её папа, Гиви Михайлович Окуджава, уже всё понявший и пытающийся простить.
Он стоит на подножке и на меня смотрит с надеждой, что я не прощу.
А я и не прощаю, батоно Гиви. Спи спокойно, «брат беловолосый, стройный, добрый, молодой».
Я уже съел все яблочные косточки на земле, и яда их мне хватит до конца.
Жена моя покупает гордые своей красотой яблочки, а я люблю собирать пожившие уже, помягчевшие телом и потускневшие, как моя душа, и почерневшие, как моя память, фрукты.
Цвет титульной нации
В силу своей превосходящей всякие разумные размеры природной скромности всё забываю рассказать, как обо мне лет двадцать назад в японской детской энциклопедии написали. Вообще-то я не только рассказать забываю – о самом факте напрочь позабыл. А тут взялся перебирать книги – подрастающей младшенькой дочечке библиотеку составить – и мне эта энциклопедия японская возьми да попадись. Раскрыл я её на нужной странице – всё на месте, никуда не делось.
И после ожесточённой борьбы с одним из немногих своих недостатков – скромностью – решил сделать этот знаменательный факт всенародным достоянием, чтобы облегчить работу будущим биографам и библиографам.
Удовлетворённый сделанным, встал и прошёлся по комнате, радостно похлопывая себя по бокам, как бы убеждаясь, что да, вот именно об этом представителе российского этноса решили поведать своим детям умные японцы.
Походив минут десять, вернулся к столу и задумался. Обнародовать-то обнародовал, но ведь не совсем правду написал. Точнее, не полную правду. И всё из-за неё – сопротивляющейся ещё недобитой скромности.
А полная правда состоит в том, что в той замечательной энциклопедии не про меня лишь одного написали, а про всю мою семью. И не просто написали, а посвятили моей семье две страницы – полный разворот – с биографическими подробностями и множеством цветных фотографий. И это всё, что там было о России.
На этом можно было бы рассказ и закончить, но чувствую, что читатель мне не очень-то верит и будущие биографы и библиографы, глядишь, не удосужатся проверить этот факт, решив, что я в кои-то веки решил что-то придумать.
Поэтому я продолжу и обнародую все подробности, а подробности я придумывать не умею, это всякий знает. Я вообще ничего придумывать не умею – не наградил бог талантом. Но, может быть, для пишущего человека это и неплохо.
Сам я когда-то, ещё до того, как попал в японскую энциклопедию, был страшный книгочей. Читал всё, что под руку попадётся. И всё мне было интересно. Это потом я охладел к художественной литературе – перестал воспринимать сюжет. Прочту страницу, переверну её и следующую начинаю как новое произведение, начисто забыв, что было на предыдущей. Окончательно разучившись читать, вынужден был начать писать, чтобы совсем не забыть буквы. А тогда, когда я ещё был читателем, один только мой сумасшедший дядюшка превосходил меня по любви к печатному слову – он с упоением мог читать, скажем, школьный учебник физики или химии. Да ладно бы просто читать – прочитанное он потом подробно и безошибочно пересказывал.
В чём же тогда, спросите вы, было его сумасшествие? А этого разве мало? Я вот, будучи здравомыслящим, всякие учебники исключил из своего обихода ещё задолго до окончания школы.
Но дядя Асхат отличался от нормальных людей не одним лишь запойным чтением учебников и специальной литературы, он ещё совсем не ел хлеба. Понимаю, что это как раз, по мнению многих, не является признаком душевного заболевания, хотя я придерживаюсь другого мнения. К тому же он не просто не ел хлеба, а по убеждению. Дядюшка был убеждён, что весь хлеб отравлен – яд специально добавляют прямо на хлебозаводах. Я уже ребёнком был очень вдумчивым и любознательным, поэтому попробовал уяснить для себя систему его взглядов. На мой вопрос, почему же он ест всё остальное, ведь никто не мешает добавить отраву во все продукты, он вполне резонно отвечал, что это сложно. Потому что разные люди едят разные продукты и травить всё подряд слишком накладно. А хлеб едят практически все, поэтому достаточно яд подсыпать только в хлеб. Против этого мне нечего было возразить, а вопрос, зачем вообще нужно подсыпать яд, у меня почему-то не возникал – это казалось естественным и само собой разумеющимся. Другой особенностью дядюшки, из-за которой окружающие считали его нездоровым, были его больные ноги. (Перечитал последнее предложение и порадовался – хорошо написано!) Только попрошу не делать поспешных выводов о семейном безумии – я сейчас объяснюсь. Дело в том, что дядюшка занимался самолечением. Чувствую – не убедил, а только укрепил в мысли о генном сбое в нашей семье, ибо самолечением у нас не занимается только мёртвый. Но у дядюшки был весьма особый, не вполне обычный даже для самолечащихся рецепт – чтобы ноги не болели, он мазал их вареньем. Причём неважно каким – всякое годилось.
Написав это, я встал и снова прошёлся по комнате, довольный, что болезнь дядюшки объяснил доходчиво и отвёл от себя беспочвенные подозрения. Хотя подозреваю, что некоторые останутся думать, что моё место в психушке: собравшись рассказать про японскую энциклопедию, я умудрился съехать на измазанные вареньем ноги сумасшедшего дядюшки! Но ехидный читатель пробормочет, наверное, мне при встрече вполголоса, опасливо отводя глаза, что ничего, мол, это всё где-то рядом. Ну, пусть тогда сумасшедшими японцев считает – я же не сам там про себя написал!
Нет, в следующий раз надо прежде чем писать, план составить. Я этого, правда, совсем не умею – в школе, когда объясняли, как составить план к сочинению, я как раз дописывал последнюю фразу самого сочинения. Да и лень. И вообще, как можно что-то планировать? Запланировал, скажем, человек в планетарий сходить, а вместо этого в вытрезвителе очутился. Все под богом ходим…
Так, пора бы всё-таки из вытрезвителя если не в японскую энциклопедию, так хоть в сумасшедший дом вернуться. В планетарий-то всё равно не попасть.
Пока я тут путешествовал по разным интересным местам, понял, что варенье в качестве лекарства для больных ног тоже не может служить признаком сумасшествия моего дядюшки. Ведь миллионы моих соотечественников для этой же цели используют вместо варенья мочу, а некоторые даже не только к ногам её прикладывают, но и пьют. Этих любителей мочи показывают на