Пастилу она делала в сезон, а потом весь год продавала возле школы. Не знаю, как правильно назвать её продукт, но она называла это пастилой и делала её так: собирала в своём саду фрукты, варила из них пюре, без сахара, без ничего больше. Это пюре она размазывала тонким слоем по противням, по доскам разным и выставляла на солнце, пока не высохнет. Готовая продукция напоминала рубероид, только не чёрного, а красного, оранжевого, жёлтого цвета – в зависимости от цвета фрукта. И подобно рубероиду она сматывала свои лакомства в рулоны и куда-то прятала на хранение. Потом по мере необходимости доставала, ножницами резала на кусочки и шла на бойкое место, к школе или к магазину, продавать. Брала с собой раскладной стульчик, столик, куда выкладывала своё богатство.
Дети очень любили её пастилу, и бизнес её процветал бы, но часто у ребёнка не было денег, а пастилы очень хотелось, и он стоял, не отходил, любуясь её ассортиментом. Тогда бабуся давала ему пластинку пастилы бесплатно, приговаривая, что ничего, мол, завтра принесёшь пять копеек, если будут.
Вот и меня бабуся, когда жил у неё, приобщила к наживе. Иди, говорит, внучок, собери ведро вишни, на лимонад заработаешь. Я тогда ещё в школе не учился, но в лимонаде толк знал. Он разный бывал по вкусу и по цене, самый дешёвый по семнадцать копеек за бутылку с учётом, что сама пустая бутылка стоила двенадцать копеек, которые можно было выручить обратно, выпив лимонад.
Соберёшь ведро вишни, вынесешь на большак, продашь за три рубля и на обратном пути покупаешь бутылку лимонада.
Хотя тоже, конечно, непростое дело – поллитровую стеклянную банку надо на шее приспособить на верёвочке и ползать по дереву, пока не наполнишь. А вишня – это не арбузы и даже не грецкие орехи, поди, наполни! Если только не думать в это время о чём-нибудь приятном. О лимонаде, например. А наполнил баночку – надо спускаться на землю, и от приятных мыслей тоже вниз, чтобы пересыпать баночку в ведро. А в ведре при этом вишни, кажется, совсем, не прибавляется, что тоже не способствует приятным мыслям. И так полдня – вверх-вниз, вверх-вниз, как панда какая-нибудь ненормальная, а вишни в ведре не прибавляется. Панда, оказывается, согласно Википедии, «может лазать по деревьям и спать на ветках, но обычно не делает этого». А я, согласно Википедии, «исследователь творчества и первый биограф Булата Окуджавы», поэтому на ветках тоже обычно не сплю. Хотя порою подмывает, начитавшись Википедии.
Однако всё кончается, даже место в ведре. Зато какое счастье обратный путь после удачного гешефта – идёшь себе, ведром помахиваешь, в котором позвякивает бутылка с лимонадом.
А ещё ведь и разные другие радости случались! Однажды я вообще чуть ли не в лотерею выиграл – прихожу домой с ведром и бутылкой, открываю последнюю, а там вместо лимонада какая-то гадость. Бабушка тоже решила попробовать, но горечи моей не разделила. Оказывается, там вместо лимонада оказался вермут за один рубль две копейки со стоимостью посуды! А бабушка моя была ценительницей креплёных вин. Как и все остальные обитатели нашего Химпосёлка, за исключением одного лишь моего дедушки, который вместо дела читал Коран.
Сунула бабуся мне в руку монеток на две бутылки и обратно отправила в магазин за лимонадом – вдруг там опять перепутают. Тогда такие путаницы иногда случались – бутылки были одинаковые, а этикетки часто отклеивались. Но нет, два раза в одну лотерею не выиграешь.
Помню последние встречи с моими ненормальными бабушками, у которых я трудолюбиво перенял все их ненормальности.
К одной я специально приехал из Москвы на один день, чтобы проститься. Её дочка Вилия, которая повзрослев, вдруг решила, что её зовут Валентина, позвонила в Москву, чтобы сказать, что бабушка уже никого не узнаёт, даже её. И мы с моим папой тут же прилетели.
Моя худая бабушка превратилась в мумию. Весу в ней было теперь, может быть, килограммов пятнадцать. Глубоко запавшие в открытый рот губы не шевелились. Обесцветившиеся глаза смотрели в никуда. Мой папа присел к ней и взял её за ледяную руку. А она никак не обозначила, что она жива и рада видеть своего старшенького. Никак. Бывшая Вилия сказала, что мама уже второй день даже воды не пьёт и невозможно понять, жива она ещё или уже нет.
Папа попрощался с мамой, и на краешек кровати присел я. Её глаза оставались устремлёнными куда-то за потолок. Она меня не видела. Я взял её руку и погладил. И вдруг она ожила, затрепетала, а изо рта её послышался какой-то клёкот. И её мёртвая рука вдруг ожила – она крепко сжала мою. Её двое единственных из не умерших в детстве четверых деток стояли и не верили своим глазам. Бабуля показала признаки жизни и, не выпуская мою руку, что-то клокотала, что-то хотела сказать. А я ей говорил, чтобы она не беспокоилась – я всё слышу, всё понимаю. Понимаю, что она хочет сказать. Врал, конечно. Что она хотела мне сказать?
Сейчас вспоминаю, как она, прижав к себе меня совсем маленького, в нашей общей постели шёпотом рассказывала мне сказки. Шёпотом, чтобы никто не услышал. Вдруг что-то не так скажет или соседям покажется, что не так сказала?
Смерти толстой бабушки я не увидел. Она умерла в одночасье. Помню только, как я приехал из Москвы на побывку, мы сидим у неё во дворе под виноградником, она держит меня за руку и улыбается. Улыбается, а по лицу её бегут слёзы. Она собирается что-то сказать, но не успевает. Она очень медленная, а мне ведь завтра уже на самолёт.
Вечерний чай
Петру Трубецкому
За окном унылый летний дождик моросит, и за вечерним чаем бабушка с дедушкой внучке сказки рассказывают, каких она никогда раньше не слыхивала, да и не услышит больше никогда. Бабушка говорит монотонным неинтересным голосом, удивлённо вертя в руках непонятно откуда взявшийся сырник. Забыла, что сама же их и испекла полчаса назад.
– Когда война началась и отца забрали на фронт, нам очень голодно стало. Мне было шесть лет, и мы с мамой и сестрёнкой четырёхлетней пошли на поле колхозное, чтобы после уборки поля колоски и зёрнышки собирать, те, что не попали в комбайн. Эту сказку я никогда не рассказывала, потому что мне стыдно очень. Но тебе, деточка, я расскажу.
Действительно, почему ж не рассказать восьмимесячному ребёнку, который ничего ещё не понимает, даже о слове «мама» подозревает только. Он улыбкой своей неизменной ищет любви и понимания у бабушки с дедушкой, за что те свою восьмимесячную внучку очень любят. И бабушка от внученьки ничего не скрывает – поёт и поёт свою песню, как тот брадобрей.
Дедушка, правда, сегодня не в форме – сидит безучастно, и его недавно обритая голова с седым мальчишеским бобриком устало клонится набок, и глаза его, раньше всегда смеявшиеся, сегодня закрыты. Так что и не поймёшь даже, смеются они сейчас или нет. Хотя… Смеются они, конечно, смеются. Дедушкины глаза не могут не смеяться, это даже восьмимесячный ребёнок знает!
Бабушка монотонно и без эмоций продолжает исповедоваться восьмимесячному младенцу. А та – благодарный слушатель, улыбается любым словам бабушки.
– Вдруг налетел колхозный сторож с камчой. Я так испугалась, что совершила подлость, за которую мне и сейчас стыдно. И мне стыдно, что этот случай я в воспоминаниях своих опустила. Но тебе, внученька, я всё расскажу! Я сказала сторожу, что это мальчик, с которым мы собирали колоски, меня подбил на это. А на самом деле было наоборот. Ему, как и мне, было шесть лет, но он был очень болен, внученька, – у него была астма. И он был единственный ребёнок у мамы. А у меня ещё сестрёнка была…
Тут бабушка вдруг скривила лицо и запела. Её внученька тоже любит петь в полный голос, но бабушкина песня ей сейчас не понравилась. И она тоже скривила лицо и заплакала. Тихо, плачем обиженной женщины.
Тут все спохватились – мама кинулась чайник греть, а бабушка вдруг заулыбалась лучезарной улыбкой. И даже дедушка приоткрыл измученные добрые глаза и погрозил бабушке пальцем.
Он сегодня первый день не вышел в свой любимый огород поработать. Ещё вчера он выходил и внученьку с собой нёс, чтобы похвастаться огородом. И она его очень одобряла. Да и как тут не одобришь – дедушка её был не только в Подмосковье выдающимся садоводом-огородником, но и в Узбекистане когда-то. Узбеки его так уважали, что приглашали на большие тои плов приготовить. При этом он занимал высокую должность главного энергетика главного узбекского предприятия. И коттедж его государственный умопомрачительный находился в самом центре города, в минуте ходьбы от площади Ленина. И в центре города многие, кто заставал пятичасовое утро, наблюдали с открытыми ртами, как один из главных людей города выпасает корову, ещё без галстука, в кирзовых сапогах. И все узбеки, от пастуха до министра, независимо от возраста, звали дедушку восьмимесячной улыбчивой девочки не по имени и не по отчеству даже, а Рустам-акя. В переводе на русский это означает дядя Рустам.
Только председатель Совета министров Узбекистана называл дедушку на ты. Потому что они студентами ещё дружили, а годы спустя в соседних коттеджах жили. А ещё мне помнится, как отец восьмимесячной внучки Рустама дочурку Гайрата на мотоцикле катал.
Рустам-акя снова прикрыл глаза, чтобы никто не видел, как тяжело ему умирается. А бабушка решила вспомнить что-нибудь повеселее из своего детства. Оказывается, колоски на колхозном поле они недолго собирали – мама заболела тифом. Что неудивительно, ведь воду они пили из арыка. Забегая очень сильно вперёд, должен сказать, что неграмотные они были тогда, – я, например, в своём детстве воду из арыка пил не иначе, как профильтровавши через материю своих трусов.
Бабушка рассказывает, как мама их вела домой после работы. А четырёхлетняя Фируза всё плачет – зуб у неё болит. Ну и зашли по пути домой к врачу. Мама пошла с ребёнком в кабинет, а сумку свою стеречь старшей оставила, шестилетней. Ну, шестилетними почти все из нас бывали – поёт, пляшет, сумкой крутит будущая бабушка восьмимесячной улыбчивой внучки.