А в сумке возьми что-то да и разбейся. И потекло из неё. Оказывается, в сумку мама свой недоеденный обед положила – тушёную капусту. Она работала в детском саду, и там весь персонал кормили так же, как и детей коммунистического будущего. А мама свой обед решила для своих детей сберечь.
Ну разбила и разбила. Подумаешь – тушёная капуста! Но моя бабушка пришла в совершенное бешенство. Она бегом доволокла своих дочек до дому, нашла где-то жгут аллюминиевой проволоки и принялась нещадно этим жгутом охаживать будущую бабушку. Она кричала:
– Ты хочешь, чтобы меня посадили, да?! Ты хочешь, чтобы меня посадили?!
Еле-еле её соседки оттащили.
И вот я думаю, что лучше бы мне о пришельцах и попаданцах писать. Дольше бы, наверное, прожил. Только непонятно, зачем.
А дедушкина уставшая голова совсем безжизненно упала на грудь, и дальше бабушкиного рассказа он не слышал. И только рука его, лежащая на столе, продолжала держать чашку вечернего чая.
За полярным кругом
1
В тот раз жена додавила меня таки, уломала.
Из года в год всё одно и то же – чуть осень на порог: поедем да поедем на Новый год в Лапландию живого Санта Клауса детям показать. Я вначале пытался ход её мыслей в правильное русло вернуть – дескать, не для того мы из московских холодов на Кипр уезжали, чтобы теперь искать сомнительных развлечений за Полярным кругом. А она парирует, что нельзя же всё время в невыносимой жаре сидеть, надо для разнообразия и в холода иногда съездить. Опять же младшенькая наша, родившаяся на Кипре, совсем снега не видела. Я ей на обидный эпитет «невыносимая» возражаю, что ошпаренных по статистике меньше, чем обмороженных, и что в гробу я видел такое разнообразие, и что не просто же так преступников в Сибирь ссылали, а не в Сочи.
Ну не люблю я зиму! На Кипре ещё ничего, её как-то можно терпеть. В конце концов, если уж очень приспичит, здесь можно в горы съездить снега посмотреть.
А в Москве я тридцать лет прожил, да так и не сумел привыкнуть. Особенно зимы меня угнетали. И чем дальше, тем больше. Вначале-то я ещё и на лыжах бегал, и вообще мог по улицам гулять. Но постепенно не только лыжи забыл – старался зимой лишний раз из дому не выходить. Это же не только холодно, а ещё слякотно, скользко и темно. Темень особенно неприятна. Мне кажется, что в зимней Москве даже днём темно, а много ли там этого дня? Только-только заутрело, тут и обед уже, а после обеда сразу опять ночь настаёт.
А как можно забыть про страдания автомобилистов? Тогда автомобили у нас были не то, что нынче, и, оставляя машину на ночь, нужно было с собой домой аккумулятор забирать, если хочешь утром завести машину. И ещё горячей воды из дома надо было утром прихватить, чтобы немного отогреть двигатель, и лопату, чтобы машину откопать (тогда и зимы были не то, что нынче). Я уж не говорю про стеклоочистители или в просторечье «дворники», которые тоже нужно было каждый раз с собой домой забирать, а то наутро их не будет. Многие и не ставили их вовсе, эти «дворники», держали их в бардачке на случай крайней необходимости, а на поводки надевали кусочки резинового шланга, чтобы стекло не царапалось.
А однажды я даже серьёзно пострадал из-за этой проклятущей зимы. Это уже в конце моего студенчества было, когда я, учась в дневном институте, умудрялся ещё и работать в двух-трёх местах одновременно. И вот, как-то возвращаясь после института или работы, я поскользнулся на гололедице прямо возле метро и неудачно плюхнулся на лодыжку подвернувшейся своей правой ноги. Боль нестерпимая, идти не могу. Хорошо, что до дому минут пять пути, доскакал как-то на одной ноге. Наутро нога распухла так, что ни в какую обувь не помещалась, и меня на машине отвезли в ближайший травмпункт. Там весёлый или навеселе доктор осмотрел ногу и с шутками и прибаутками отправил меня на рентген. Получив снимок, он, не переставая веселиться, обозвал меня симулянтом и велел идти домой. Оказывается, перелома нет, только растяжение.
Через несколько дней опухоль спала, нога уже практически не болела. И в выходной я поехал с тестем на дачу. Электричкой поехали – зимой тесть свою машину из гаража не доставал, а я свою ещё не купил. Прямого поезда до нужной нам станции не оказалось, и мы сели в ближайший, чтобы дожидаться своего уже на полпути. Выйдя на промежуточной станции, я от нечего делать решил прогуляться до газетного киоска. И тут чрезмерная любознательность, как это часто со мною бывает, меня подвела. Я поскользнулся и упал на ту же лодыжку, что и несколькими днями ранее. Она ещё даже не совсем перестала болеть. С огромным трудом и не сразу я поднялся и, превозмогая адскую боль, повлёкся назад на платформу, стараясь не симулировать и наступать на больную ногу. Не симулировать удавалось плохо, и двое прохожих дотащили меня, закинув себе на плечи мои руки.
Я, смущаясь, что подвёл, сказал тестю, что, пожалуй, дальше я с ним не поеду, а вернусь-ка я лучше домой. Он не возражал. Кое-как я добрался до дому – спасибо сердобольным соотечественникам – и снова попросил соседа свозить меня в травмпункт. Хоть и стыдно было беспокоить эскулапов по пустякам, но очень уж нога болела.
Там дежурил уже знакомый мне постоянно весёлый или навеселе травматолог. Он меня узнал и радостно поприветствовал:
– А-а-а, снова симулянт пожаловал!
Но не выгнал сразу, а, осмотревши ногу, опять отправил на рентген. На сей раз результат его порадовал – изучив снимок, он с удовлетворением похвалил меня:
– Молодец! На этот раз хорошо постарался!
Он пригласил меня порадоваться вместе с ним и показал на снимке, что лодыжка моя разбита теперь вдребезги. Доктор поинтересовался ещё, чего это я, дурак такой, из Подмосковья с этой ногой своим ходом добирался, а сразу не вызвал скорую.
– Да неловко как-то было, вдруг опять ничего серьёзного… Неудобно пустяками людей отвлекать! – промямлил я.
Он посмотрел на меня внимательно и спросил, не стукнулся ли я ещё и головой при последнем падении? Я его радости разделить не мог, хоть и пытался, а он не мог понять, почему я такой скучный, похожий на ушибленного на голову, и не хочу веселиться вместе с ним.
Следующие три месяца я провёл на костылях.
2
Всё это хоть и не имеет никакого касательства к поездке в Лапландию, о которой я собирался поведать, но возможно, как-то объясняет одну из причин, по которой я не люблю зиму.
Итак, в этот раз мне отвертеться не удалось. Тем более, что теперь жена моя для верности ещё и соседей на помощь привлекла. В том смысле, что и они тоже поедут. Не понимаю, им-то зачем это надо было – они уже были там в прошлый Новый год – но допускаю, чтобы мне досадить.
И не успел я оглянуться, как соседушка мой ещё в начале октября уже нам домики зарезервировал за Полярным, будь он неладен, кругом и автомобили зарентакарил. Отступать было некуда, пришлось ехать. В самом конце декабря вместо того, чтобы собирать урожай кумкватов и помело, я отправился в Хельсинки, да ещё с пересадкой в Мюнхене. Как это всё мучительно! Вот правильно же говорят – всему своё время. Когда-то был я молодым – мне за счастье бы любое путешествие! Но тогда не было никаких, разве что в соседний кишлак. А теперь езжай куда хочешь, а уже не хочется. Всё не вовремя.
Глубокой ночью прибыли в Хельсинки, в аэропорту нашли свой автомобиль и поехали. У нас промежуточная точка ночёвки была забронирована – коттедж в шестистах километрах от Хельсинки. Там мы должны были дожидаться своих соседей, прилетающих завтра из Амстердама.
При выезде из столицы термометр в машине показывал восемь градусов мороза снаружи, что плохо, конечно, но терпеть можно. Но чем дальше мы продвигались на север, тем цифры на приборном щитке становились всё тревожнее и тревожнее, пока не достигли тридцати двух градусов, причём со знаком минус, если кто забыл. И я совсем загрустил, вспоминая, как прозорлив я был, несколько лет уклоняясь от этого путешествия. Почему-то вспомнился старый анекдот про попугая, который на советскую власть вслух очень ругался, и хозяин его на пару часиков в холодильник запер. А потом, вынувши почти окоченевшую птичку, вопросил ласково:
– Ну, что, сволочь, понял теперь, чем Сибирь пахнет?
Не знаю, понял ли попугай, но я, вспомнивши анекдот, и Сибирь вспомнил, и то, как она пахнет. Дело в том, что я там когда-то жил. В самой, что ни на есть сибирской Сибири.
Было мне тогда года четыре или пять. И жил я с родителями в глухой тайге в нескольких сотнях километров от Красноярска. Городок наш был, видимо, очень небольшой, потому что тайга начиналась прямо при выходе из подъезда нашего дома. И вот там снег был такой, какой я увидел в сердце Финляндии – ослепительно белый, чистый и честный. Никогда я потом такого чистого снега до Финляндии не видел ни в Москве, ни ещё где бы то ни было. Всё было белым вокруг моего подъезда и чистым, и лишь чёрные деревья чуть поодаль убредали в глухую тайгу, чтобы ещё сильнее обнажить ту белизну вокруг, что так слепила глаза.
И вспомнив ту красноярскую тайгу, я понял, почему Булат Окуджава написал когда-то: Там так же полыхают густые краски зим. Раньше-то я думал, что это для красного словца как-то или для ритма – ведь летние краски намного богаче зимних. Но нет, летние богаче, действительно, у зимы их всего две, но какие же они густые!
Утром везёт меня мама на саночках в детский сад, а я упрашиваю её не наступать на ещё никем не тронутый снежок – он такой ровный, гладкий, воздушный! Как он искрится в солнечных лучах, пробивающихся сквозь мощные кроны сосен и елей! Такую красоту, такую ровность и гармонию нельзя попирать ногами. Мама уговаривает меня – снег только выпал, и если мы не будем топтать его, мы и вовсе от подъезда не отойдём. Хорошо, соглашаюсь я, но ты иди тогда по следам того, кто прошёл уже до нас, чтобы не испортить остального снега.
3
Ехать по незнакомой стране поздней ночью за рулём после длительного перелёта было тяжеловато. Прочитать, что написано на указателях, невозможно, даже если остановиться у щита и несколько минут шевелить губами, рискуя их вывихнуть. Очень уж эти финны себе язык особый придумали, без полбанки нет никакой возможности разобраться. Хорошо, хоть навигатор у меня с собой был, да и машины нынче не те, что прежде.