– Да куда я пойду, у меня штаны падают!
Мой дорогой друг довольно быстро нашёл меня, усадил в свой роскошный «мерседес», и мы полетели по прямому, как мои мозговые извилины, автобану к нему домой за триста километров от аэропорта. Для нашей встречи мой друг припас банки яблочного вина и по пути домой продемонстрировал мне, как его машина сама управляется с дорогой, пока мы управляемся с вином.
Когда мы добрались до его дома, было уже около трёх часов ночи. Сейчас его семьи дома не было – их он тоже забыл на Кипре. Но со мной его домочадцы ехать отказались, сказав, что они лучше сядут в следующий автобус, то есть в самолёт. Потому что среди них есть маленькие дети и хотелось бы доехать до Германии без приключений. Я вынужден был признать их желание разумным и полетел один с собачкой.
И вот мы вдвоём с моим другом в их роскошной квартире с внутренним двориком, куда выходят двери почти всех комнат. А дворик в средневековом стиле – какие-то мечи, алебарды по стенам развешаны, вертела для жарки кабанов на костре и мешки с углём. И мебель соответствующая. Из современных вещей только джакузи.
Пока мы осматривали диковинную квартиру, вино уступило место ящику пива.
Сразу поспешу охолонить желающих обвинить меня в непрофессионализме: дескать, кто же пьёт пиво после вина – градус же надо повышать, а не понижать! Не надо меня поучать – про градус я одновременно с азбукой узнал. Нет, не из самой азбуки, конечно, но узнал. Из накопленного к тому времени жизненного опыта.
Так вот, у них там всё чудно́, не только стюардессы в самолётах. Вино, которым потчевал меня хозяин, оказалось на два градуса слабее пива.
Однако что это я всё о пиве и вине, как будто в мире нет больше ничего интересного! А то ещё подумает кто-нибудь, что я пьющий. Я мог бы сейчас и про другое что-то интересное вспомнить, но водку мы решили не пить, потому что с утра пораньше для меня была назначена насыщенная экскурсионная программа. Друг специально приготовил мне верёвочку – штаны подвязать.
Поэтому в пятом часу утра мы угомонились, чтобы встать пораньше и продолжить моё знакомство с самой западной из Германий. Даже пива допивать не стали. Потому что на всю мою любознательность был отведён только один день – утром следующего дня мы должны были уже выезжать в аэропорт, причём в Голландию.
Но хозяин попросил меня всё же не будить его раньше девяти утра, зная моё пристрастие к раннему пробуждению.
Это один из главных моих талантов – просыпаться в назначенное время без всякого будильника. Даже если я спать лёг за полчаса до этого. И обычно я себе назначаю очень ранний час для просыпания. Очень страдал я в своей жизни от окружающих и зачастую бывал бит за этот свой талант, пока не понял, что люди завистливы и не терпят чужих достоинств. Например, в раннем детстве меня оставляли пару раз под выходной на ночёвку в семье сестры моего папы – моей тёти, значит. И я в шесть утра в воскресенье начинал всех приводить в чувство. Потому что папа всегда говорил мне, что те, кто спят после шести утра, это уже больные люди. А нормальные люди встают не позже пяти. Меня перестали приглашать на ночёвку.
Папы уже нет, и я теперь никого не бужу, а когда мне хочется продуктивно поработать, я просыпаюсь в три часа, и это самое лучшее время для тех, кто понимает. Никого рядом нет, никто не мешает.
Перед сном я, так счастливо и неожиданно оказавшийся в Германии, ознакомился ещё и с одной из ванных комнат гостеприимного хозяина, в которой запросто могли бы проводиться заседания Малого Совнаркома, куда так торопился герой Ильфа и Петрова, что не сумел дождаться окончания первой брачной ночи.
Принимая душ в этой ванне, я почему-то вспомнил, как мне папа, когда мне было девять лет, пообещал по рублю в неделю за каждый неизгрызенный ноготь. Хороший бизнес. И я почти отрастил их, но тут меня родители в ванну загнали, чтобы я отмок как следует – ципки на руках и ногах моих свирепствовали. И я долго отмокал, час, наверное. Все ногти успел сгрызть до основания и в кровь. Мама, увидев меня, разрыдалась и отходила меня первым, что попалось под руку – шлангом от стиральной машины.
Вот тебе и бизнес! Уговор-то был только о поощрении, о шланге ничего не говорилось.
3
Утром мы позавтракали на скорую руку и выдвинулись пешочком по городку прогуляться. Маленький – всего шесть тысяч жителей – уютный городок, где мой друг живёт с семьёй, находится на самом, как я уже сказал, западе Германии, километрах в двадцати от Люксембурга.
Было воскресенье, и всё, буквально всё было закрыто, даже булочные и киоски. И людей тоже не было на улицах. Тем лучше – ничто не портило моего впечатления. А впечатление у меня было такое, что всё вокруг – это какая-то дореволюционная открытка, раскрашенная щедрой на краски детской рукой. В этом маленьком кишлаке в семистах километрах от Берлина всё выглядело сказочным, как в диснеевских мультфильмах. И древняя крепость на холме, и старый костёл, и река, протекающая через центр городка в глубокой расщелине, с водопадами и запрудами, и лепящиеся друг к другу домики один краше другого – всё было иллюстрацией к какой-нибудь сказке братьев Гримм.
Я испытал счастье от увиденного в никому не известном, но не забытом богом городке и проникся бесконечным уважением к его жителям. Всюду цветочки – и на окошках, и возле дверей в квартиру. Ну, хоть бы где-нибудь один малюсенький окурочек бросили, чтобы не так сильно меня расстраивать.
Да-да, расстраивать! Ибо душа у меня очень большая и вместительная, и я могу одновременно испытывать и безмерное счастье, и безысходное горе. А последнее чувство всё больше и больше брало верх в моей душе.
Я вдруг представил себе русскую деревню в семистах километрах от Москвы, и слёзы навернулись на глаза. Я на слёзы очень богат, потому и смеюсь всегда, чтобы обмануть читателя. Неудобно же мужику плаксой выступать.
Боже, да за что же нам это всё?! Я, конечно, знаю, за что, но не хочу сейчас эту тему развивать, тем более, что бесполезно.
Очень хорошо помню, как младшим ещё школьником я начал задавать неудобные вопросы учительнице. А она мне незлобиво, как несмышлёнышу, объясняла, что очень большие потери мы понесли в войне, поэтому долго восстанавливаемся. Я тогда ещё не знал, что всю Германию в той войне стёрли в мелкий порошок, а всё, что случайно осталось нетронутым, мы вывезли к себе.
Например, завод «Опель» мы вывезли в Москву, оставив на его месте пустырь. И стали выпускать на этом заводе автомобиль с гордым названием «Москвич». Прошли годы, и появился анекдот:
«Международная автомобильная выставка. На подиумах крутятся шедевры инженерной мысли разных фирм. И вдруг объявление по громкой связи: «Организаторы выставки с прискорбием извещают, что сегодня скоропостижно скончался глава компании «Опель». Причина смерти: умер от смеха, увидев автомобиль «Москвич».
А когда я подрос, то, помимо вопросов, решил однажды преподнести учительнице по русскому языку и литературе магнитофонную катушку с песнями Булата Окуджава, записанными с радио «Немецкая волна».
Учительница вернула мне катушку через несколько дней и ничего не сказала, но у нас с ней установился негласный уговор – она меня больше никогда не вызывает к доске, а я больше не задаю никаких вопросов. И получилось не очень хорошо – пока все учились, я читал какие-то посторонние книжки. Так и не узнал, что там Фадеев в «Разгроме» имел в виду, а Серафимович в «Железном потоке» хотел сказать. Целый пласт советской литературы прошёл мимо меня, любителя чтения.
Впоследствии я несколько раз попадал впросак, не читавши советских классиков, но запомнив их имена. Помню, в перестроечные годы, увидев в журнале анонс запрещённого романа Гроссмана «Жизнь и судьба», решил его не читать и обосновал своё решение в разговоре с тестем:
– Что уж там такого запрещённого мог написать этот из года в год выпускавший книги сталинский писатель?
Тесть задумчиво мне ответил:
– А между прочим, напрасно ты… Я помню его роман «За правое дело» – очень хороший!
Я про себя подумал, что книгу с таким названием под страхом смерти в руки не взял бы, но ладно, доверюсь тестю, гляну несколько страниц, хотя времени жалко. Это было время, когда во всех толстых литературных журналах печатались произведения. запрещённые ранее в СССР, – только успевай читать.
И вот, наконец, вышел журнал «Октябрь» с началом романа сталинского писателя Гроссмана «Жизнь и судьба». Я прочитал и был так потрясён этим романом, что Василий Семёнович Гроссман навсегда стал бесконечно и нежно любимым моим писателем.
В другой раз я вообще опозорился с ног до головы. Как-то раз мы с моим новым знакомым Львом Алексеевичем Шиловым, директором дома-музея Корнея Чуковского, прогуливались по Переделкину, и он мне показывал самые первые дачи и очень интересно рассказывал об их обитателях, ибо сам был одним из первых жителей этого писательского посёлка, ещё ребёнком, конечно.
И вот в одном месте он показывает мне:
– А здесь была дача Лидии Сейфуллиной, вы знаете такую писательницу?
– Ну, как же, как же! – заблистал эрудицией я, – помню-помню такую советскую-просоветскую писательницу! Все они в бездну канули!
Лев Алексеевич неопределённо хмыкнул, и мы пошли дальше. А потом я узнал случайно, что Шилов всё детство и юность прожил именно в этом доме Сейфуллиной, потому что был её внучатым племянником! Мне было так стыдно перед ним, что я даже подумывал прекратить с ним дальнейшие отношения.
Пожаловался на свою судьбу-злодейку тестю, а он ещё масла в огонь подлил:
– А между прочим, напрасно ты… Я помню в юности ещё читал её повесть «Виринея», и она мне очень понравилась!
Однако далече же нас занесла прогулка по маленькому немецкому городку, где теперь обосновался мой друг! Ну, чтобы два раза не ходить, я уж и про экзамен по научному коммунизму вспомню, тем более что путь наш дальше лежит на родину научного коммунизма – в город Трир