Домашние, конечно, поругивали за бессмысленные покупки, но устало.
Однако я сильно забежал вперёд.
Сестрёнке уже было три года, и родители наши, поняв вдруг, что теперь они – интеллигенция, решили определить сыночка в музыкальную школу, тем более, что все хвалили его вкус. Для поступления в музыкалку нужно было выдержать соответствующие экзамены, и книголюб очень надеялся, что провалится. Но не повезло. Для поступления достаточно было набрать 13 баллов из 36 возможных. 36 это так, для планочки. Их никто никогда не набирал – ни Бах, ни Бетховен, не говоря уже о Генделе. Ну, 32 иногда бывало.
Книголюб набрал все возможные 36 баллов, и в музшколе чуть ли не драка случилась между преподавателями за право обладания таким гениальным учеником. Забегая вперёд, должен их пожалеть, ибо дрались они напрасно – книголюб согласился учиться музыке только потому, что по дороге в музыкальную школу был магазин «Военная книга». Я давно и хорошо знал этот магазин, потому что какое-то время даже жил в этом самом пятиэтажном доме, внизу которого располагался военнокнижный магазин. Как раз в семье вышеупомянутой тёти жил. Поэтому я давно знал, что там и гражданские книги продаются, и даже детские. А когда мы там жили с тётей, я больше другим отделом интересовался, тем, где продаются игрушки. Ух, как сердце замирало, когда я разглядывал это волшебное великолепие!
Теперь же после уроков музыки я бежал, ломая ноги, в книжный отдел давно любимого магазина. В музыкалку я ходил два раза в неделю, и родители давали мне в эти дни по 20 копеек. По 5 копеек на автобус туда и обратно и ещё 10 копеек на пирожок. На эти 10 копеек нельзя было книжку себе купить в «Военной книге», а копить я никогда не умел, но трёхлетней сестрёнке можно было купить даже две – они были по пять копеек. Но я всякий раз, зайдя в магазин, твёрдо знал, что куплю Альфие только одну книжку, а в следующий раз куплю себе пирожок и ещё одну книжку сестрёнке. Но не получалось с пирожком никак – я спускал все деньги, как Достоевский в Монако.
Я ей читал новые книжки, сам получая удовольствие. И от чтения, и от того, что она впитывала всё, что я читал или говорил, как губка, и довольно скоро она сама научилась читать.
Прошли годы, и мы с сестрёнкой оказались совсем в других временах и странах. Так сильно в других, что порой мне кажется, что лишь приснилась мне моя странная жизнь. Книжек я давно уже не читаю, потому что не вижу, что там написано. Хоть снявши очки, хоть надевши. Но обложку ещё вижу и люблю перебирать их у себя на полках. А запах!
В этом запахе остались в моей памяти Гулливер и Робинзон Крузо, Волшебник Изумрудного города и Ластик Пёрышкин с его чернильницей. И я не устану их гладить и нюхать. И читать. Но только теперь уже ушами.
Накидаю в телефон библиотеку, воткну наушник в левое ухо и иду ходить-бродить по улочкам и переулочкам. И как всю жизнь во всём у меня бывало, никакого удержу в этом я не знаю. Иной раз по пятнадцать километров нахаживаю, увлёкшись хорошей книжкой, ноги в кровь сотру и не замечаю.
Да, пока не забыл. Читатель, возможно, спросит, почему это я наушник в левом ухе ношу. Не мода ли нынче такая? Нет, это потому, что правое ухо моё слышит уже почти так же хорошо, как чувствует себя моя съеденная бездомными собаками правая почка. Или как видит правый глаз.
Ой, зря это я про глаза вспомнил – боюсь за моего преданного читателя, который при виде слова «глаза» в моём тексте уже, поди, верёвку намыливает. А я ещё про уши не начинал рассказывать.
– О чём писать? – терзается начинающий писатель.
А заканчивающий посмеивается:
– Сынок, начни с левого уха!
Всему времечко своё. Да, лить дождю есть время и наблюдать за этим дождиком. И я счастлив! Счастлив, что видел этот дождик и любил его.
И вот уже и ноги побаливать стали, и спина, и вообще вдруг вижу – конечная остановка. Присяду-ка я, отдохну немного, сидя книжку послушаю. Присел, а тут уже и мой последний троллейбус подкатывает, шинами шуршит вкрадчиво, фарами зазывно мне помигивает.
Надо бы, наконец, отвлечься от книги, выключить наушники и подумать о том, каким будет короткое путешествие на последнем троллейбусе. Но некогда мне – очень хочется дослушать последнюю аудиокнигу, поэтому наушника из уха я не вытаскиваю, судорожно считая минуты, когда чтец замолчит, наконец. И тогда я пойму, что всё это мне действительно приснилось – жизнь моя и смерть моя, как сказал поэт.
Владислав Кулаков. Зарубежная литература
В 2012 году автор этих строк написал об авторе этой книги заметку под названием «Деревенская проза». Была такая в 1960-70-е, происходившая отчасти из крестьянской 1920-х, которую спародировали Ильф и Петров в «Золотом теленке» (а эту цитату все знали наизусть): «Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился». На самом деле это была хорошая проза, но почвенническая, полемизирующая с западнической городской. И применить этот термин к оголтелому западнику Гизатулину мне показалось хорошей шуткой.
А он сам дал тому основания, сообщив о себе в одном из «рассказиков» не без некоторого кокетства: «Этот бывший пролетарий был человек небогатый, поэтому жил в небольшой деревушке на Кипре». Не деревушка, конечно, а элитный коттеджный поселок. Но к садово-огородной земле, почве Гизатулин действительно неравнодушен еще с баснословных чирчикских времен.
«Зарубежная русская литература» – тоже почтенный термин, из перестроечных 1980-х, когда разрешили изучать (и публиковать) авторов эмиграции первой, второй и третьей волны. Однако на сей раз я не шучу, и вообще в 2024-м, в отличие от 2012-го, как-то не до шуток. Гизатулин – представитель этой самой забугорной словесности, уж не знаю из какой по счету волны.
И, конечно, он никакая не элита – тут не покривил душой. «Бывший советский пролетарий» – вот ключевая автохарактеристика, так сказать, раннего Гизатулина (тех самых нулевых-десятых годов), даже до какой-то степени его литературная маска, основа его – прошу прощения за умное слово – поэтики. Она действует и поныне, может, с меньшей прямолинейностью и напористостью, но по-прежнему эффективно, в чем легко убедиться по этой книге, особенно там, где автор касается излюбленной ликеро-водочной, а также винной и пивной тематики.
Чирчик, Москва, Лимассол… Рассказывать об этапах большого пути Гизатулина бессмысленно, потому что он уже это сделал в своих многочисленных книгах, и не только прозаических. Путь большой без всякой иронии. Впрочем, как у всего последнего советского поколения1, пошедшего в школу при освоении космоса и сдававшего в институте «Историю КПСС».
Будучи ровесником автора этой книги, позволю и себе небольшой мемуар. Маленького Марата отдали в музыкальную школу, и он там проявил такие способности (Баху, Бетховену и не снились), что за него чуть не драка случилась среди преподавателей. А автора этих строк отдали в танцевальный ансамбль «Счастливое детство». Не скажу, что у меня были способности, которые и Барышникову не снились, однако в хореографическую школу Большого театра сосватали (потому что «ноги мягкие» – до сих пор не знаю, что это такое). Ума хватило схитрить и сбежать.
Но я не о том. Детство действительно было счастливым. И оно было советским.
Скажут: любое детство счастливое. Верно (ну, или почти верно). Так вот, Гизатулин сумел запечатлеть, выразить – практически остановить это счастливое, а значит, прекрасное мгновенье – для последнего советского поколенья. Что, думаю, не только этому самому стремительно редеющему поколению интересно. Ведь все-таки без опыта предыдущих последующих не бывает. И уже очень взрослый Марат на страницах своих рассказов то и дело превращается в того маленького Марата – с сестрой, родителями, и этот книголюб-очкарик каждый раз преподносит какой-то жизненный урок, вызывает сильные, порой горькие, но всегда светлые чувства. Так что бывшего советского пролетария гармонично дополняет будущий – смягчая его, внося важные лирические обертона. Не скажу, что проза Гизатулина – энциклопедия советской жизни, но очень существенный её очерк – это точно.
Ну а когда сдали «Историю КПСС», наступила перестройка. Эта самая история отправилась на свалку истории, и развернулась стадия первоначального накопления капитала, в точности как учил марксизм-ленинизм. Пришли «лихие 90-е».
В повести «Он позвонил» уже даже не очерк, а действительно энциклопедия мошеннических схем, на которых делали деньги первые постсоветские капиталисты. Да, лихое было время. И тем контрастнее главный герой Толя, совершающий как раз обратный переход от былой лихой жизни к совсем другой, более глубокой и подлинной. Дело вовсе не в отказе от криминала, по крайней мере не только в этом. «У Толи никогда не было друзей. Облик его жуткий и путь, который он выбрал, не предполагали настоящей дружбы. И вот, всего за три года до смерти в его жизни случилась настоящая и бескорыстная мужская дружба», – пишет Марат, причем вовсе не как бывший советский пролетарий, а просто, по-человечески, без всяких литературных масок. Это звучит строго, очень по-мужски, почти как у Ремарка. Толя – персонаж особый, сильно выделяющийся среди многочисленных действующих лиц прозы Гизатулина. А повесть эта (кстати, единственная, помимо еще пары рассказов, опубликованная в российской периодике, в журнале «Юность») – среди лучшего у него и вообще написанного на русском языке в последние годы.
После первоначального накопления капитала, который разбираемый нами автор благополучно пустил под откос, у него было много чего: Кипр, Германия, Лапландия (и еще разное, не поместившееся в эту книжку, зато попавшее в другие). В общем, бродил призрак галопом по Европам. Но куда бы его ни заносило, все равно он возвращался в советское счастливое детство и давно им мифологизированный, постоянно воспеваемый пригород Ташкента, стоящий на реке, которая, как известно, «впадает в Средиземное море»: «А рядом река камешками перебирает: – чир-чик, чир-чик, чир-чик»…