Хотя насчёт носа… Он у меня весь изломан так причудливо, что прямым его только сильно выпивший Сальвадор Дали решится назвать. Но если смотреть на мою фотокарточку в профиль, нос мой будет вполне даже прямым. А здесь ведь главное – вид в профиль. У акул уоллстритовского бизнеса носы в профиль фрагментами московского Садового кольца смотрятся, в отличие от моего, напоминающего Ленинградский проспект. И это ещё неприятней. Хищные такие носы, злые, как у стервятников. Не то что у хороших людей – добрые, курносые, как у дельфинов.
Ладно, о носах и морально-этических качествах их носителей мы ещё как-нибудь поговорим. Здесь есть чего возразить глупым фантазиям Ивана Ефремова. А сейчас мы за бизнес пришли поговорить, чтоб ему ни дна, ни покрышки!
Я, пока не подрос до политической зрелости – лет до восьми – думал, что онанизмом заниматься очень плохо. Так мне говорили родители. Но, ставши зрелым и сознательным октябрёнком, я уяснил, что бизнесмены ещё хуже, и повеселел.
И вот жил я, жил, наслаждался рисунками Кукрыниксов и Бориса Ефимова, где они соревновались в кривизне носов отрицательных и в прямоте носов положительных героев. И постепенно понял, что с самого рождения я попал в королевство кривых зеркал. И, прожив в этом королевстве всю свою жизнь, я не могу теперь адекватно оценивать не только прямизну носов, но даже преимущества онанизма перед бизнесом.
Ну, так вот, неожиданно свалились нам на голову гласность, ускорение и, не побоюсь этого слова, плюрализм.
Народу объяснили, что бизнес – это не так уж и плохо, а где-то даже хорошо. Но если только маленький, почти игрушечный. Народ не поверил. Потому, что не знал никогда, что частная собственность – это не ругательство, а просто нечто такое, чего никогда не было не только у нас, но даже и у прадедушек наших.
Ведь даже те поместья и крепостные рабы (тоже мы), что у некоторых из нас были, не были настоящей собственностью. Царь дал, царь мог и забрать, проснувшись не с той ноги. Недавно где-то прочитал, что в Японии есть маленький отель, которым более тысячи лет владеет одна семья!
Странные они всё-таки люди, эти японцы! Забегая вперёд, вспомню, как на исходе второго тысячелетия купил я у государства (нашего, к сожалению, не японского) небольшой подвальчик в доме хрущобного типа. Всё чин чинарём: договор купли-продажи, свидетельство на собственность получил – вот она, частная собственность. Хороший такой подвальчик, только без света, трубы текут, и в образовавшихся озерцах крысиные трупы плавают. Но неважно это всё – частная собственность же, можно и на ремонт потратиться. К началу третьего тысячелетия я ремонт, наконец, закончил и всё засияло в моём подвале! Потолки подвесные со встроенными светильниками, стеклопакеты и двери дубовые.
Тут и третье тысячелетие нагрянуло, а с ним и новый президент страны. Пришли в мой новый подвал новые чиновники, похвалили ремонт и огорошили:
– Это… Неправильно мы вам подвал продали. Передумали мы.
– Как это передумали? Вот же у меня и свидетельство на собственность есть!
– Не-не, неправильно это всё. У нас московские и федеральные законы в противоречие вошли.
– А я здесь при чём? Я деньги за подвал заплатил сполна?
– О, не извольте беспокоиться, мы эти деньги как арендную плату вперёд будем считать. Сидите пока в своём подвале, – милостиво разрешили мне новые чиновники нового президента и удалились.
Мне не хотелось больше сидеть в моём подвале, и вообще сидеть я не хотел. Захотелось бросить всё и уехать и забыть, как страшный сон, все мои попытки заниматься бизнесом в России.
Но это всё потом, а пока всё очень радужно, и даже Центры научно-технического творчества молодёжи появились. Никакого бизнеса, только творчество. Притом научное и даже, чёрт побери, техническое.
2
И вот в этом ещё, казалось бы, крепком «совке» начали твориться такие вещи, что дух захватывало! Зарплата молодого инженера ещё была 120 рублей, а в НТТМах заработки стали составлять четырёхзначные цифры. В этом, как ни странно, ничего удивительного или криминального не было: молодые специалисты, объединившись впятером-вшестером по профессиональному признаку, напрямую заключали договоры с предприятиями и распоряжались заработанными деньгами по своему усмотрению. А раньше ту же работу выполняла какая-нибудь проектная организация со штатом в двести человек. Или научно-исследовательский институт со штатом в две тысячи.
Помню один из первых своих заработков на этой ниве – договор на проект пожарной сигнализации с одним из дворцов культуры. Мы тогда втроём за месяц тысяч шесть заработали, если не изменяет память. И поделили их поровну. А если эти деньги поделить на весь штат проектного института, пусть даже поровну? Но нас было только трое, нам не нужно было содержать партком, профком и комсомольскую организацию вкупе с дирекцией и штатом уборщиц, поэтому зарплатка у нас вышла солидной и приятно тяжелила карманы. Проект этот мы провернули на дому, в свободное от основной работы время. Это был 1988 год, и инженер в НИИ, повторюсь, всё ещё получал сто двадцать рублей в месяц, а буханка хлеба продолжала стоить двадцать копеек.
Потом были ещё какие-то проекты, и венцом моего предпринимательства в Узбекистане стал завод по производству мраморной крошки под городом Самаркандом. Ну, завод, это громко сказано, наверное, – оборудование стояло прямо под открытым жарким узбекским небом, и одна бытовка рядом, чтобы было, где рабочим переодеться-перекурить. Ну, для начала и это неплохо, главное, что завод уже выдавал продукцию.
Предприятие по выработке мраморной крошки мы построили опять втроём с двумя моими приятелями. Всё основное оборудование я купил на своём родном заводе в Чирчике. Купил как металлолом, как бы не за те же шесть тысяч рублей, какие мы заработали в начале предпринимательства. Но для этого пришлось сначала облазить на родном предприятии все свалки металлолома и заброшенные бездействующие цеха. Так что урона родному заводу я не нанёс, если не считать, что прихватил оттуда ещё своего приятеля инженера-механика. Всё найденное, в том числе новоявленный главный инженер будущего завода, было перевезено двумя длинномерными КАМАЗами на месторождение мрамора под город Самарканд. И через месяц завод действовал. Тогда чиновники ещё не придумали миллионы всяких согласований, чтобы самим поучаствовать, поэтому мы быстро завод сделали. Конечно, если бы нынешних ушлых чиновников в те времена, мы бы и по сегодня завод не запустили.
К сожалению, воспользоваться плодами мраморного завода мне не довелось, ибо пока мы его строили, я всё чаще уезжал в Москву и оставался там всё дольше. И, в конце концов, однажды оттуда не вернулся.
Вот странная в моей судьбе закономерность – время от времени я вынужден бываю бросать всё, что нажито непосильным трудом, и начинать всё сначала. И в первый раз это случилось, когда я навсегда покинул Узбекистан. Всё, что нажито было за долгую тамошнюю жизнь, я оставил там. Только свою огромную коллекцию марок забрал с собой. Ну, автомобиль ещё перегнал в Москву. Писем от друзей и подруг ещё был чемодан, но их в Москву я забирать не стал – сжёг их все в банной топке. Вроде и небольшой чемодан был, но как же долго они горели! Минут сорок я с ними пропыхтел.
Всё остальное оставил. Особенно жаль мне огромного количества старых книг, журналов и газет, которые я всю сознательную жизнь покупал, собирал по помойкам и тырил из макулатуры, которую мои бесхитростные одноклассники, как муравьи, тащили в школьный двор. Из остального имущества почему-то ничего больше не вспоминается.
В Москве осел, казалось, навсегда, хотя она мне и не нравилась. И, действительно, почти четверть века прожил там по одному адресу. А потом вдруг снялся, как перепуганная цесарка, и улетел, опять оставив всё, что нажито непосильным трудом, чуть ли не в одних трусах. И даже письма в этот раз не успел сжечь. Но марки зачем-то опять забрал.
Потом ещё два-три года послонялся по Москве, вновь обрастая имуществом и жирком. Но Москва и погода её, стремительно меняющаяся, мне нравились всё меньше, и вздумалось мне опять переехать. Подальше куда-нибудь. Выбрал Черногорию.
Уезжая, не думал, что это будет навсегда. Поэтому крупное имущество – мебель, технику – оставлял родственникам и друзьям на временное пользование, а остальное всё, любовно упакованное в коробки, – книги, домашнюю утварь, детские игрушки – свалил в подвале у отца на даче. Марки спрятал понадёжнее – на антресолях в гараже. Я потом вернусь и разберусь. Потом.
В Черногории надолго я не задержался – меньше двух лет прожил. Успел только обставить дом, обустроиться и садик посадить. Уезжая оттуда, я уже ничего по коробкам не упаковывал, оставил всё, как есть. Только игрушки мы с женой в детскую кроватку покидали, чтобы они на полу не валялись.
Даже автомобиля на этот раз не забрал. Я переезжал на остров, машиной туда не доехать. Можно было, конечно, отправить её паромом, но не стоила она таких затрат. Да и руль у черногорской машинки не с той стороны для этого острова.
В последний приезд в Москву обнаружил, что всё более или менее стоящее из моих вещей, оставленных папе на хранение, он раздал. В подвале остался только хлам. И правильно сделал папа, потому что вся та мебель и техника, что я оставил на хранение друзьям и родственникам, давно уже устарели морально и физически.
И только марки, надёжно упакованные на антресолях гаража, так и остались нетронутыми. Конечно, если бы я вернулся в Москву насовсем, а не на два дня, я бы их достал с антресолей и расставил бы свои альбомы красиво в книжном шкафу. Хотя они, наверное, истлели давно. Но я этого никогда не узнаю. Потому что не вернусь я сюда ни завтра, ни потом. Хотя бы потому не вернусь, чтобы не узнать, что марочки мои истлели.
Последние тринадцать лет я на Кипре. Барахла неизвестным образом опять накопилось столько, что и в гараже не помещается – даже сад пришлось захламить. И если вдруг опять куда-то переезжать, то всё это опять бросить придётся. Ладно – барахло, а курочки, а уточки, а деревья? Нет, надо найти здесь свой покой.