Судьбу книг Никколи определил разговор, произошедший во Флоренции примерно за год до его смерти. История эта – одна из самых знаменитых в собрании Веспасиано, который наверняка слышал ее от самого Козимо.
Однажды в 1436 году Козимо посетил папу Евгения. Тот по-прежнему жил во Флоренции, в Санта-Мария Новелла, откуда со времени своего прибытия двумя годами раньше вышел лишь один раз: освятить высокий алтарь собора Санта-Мария дель Фьоре, увенчанного только что завершенным куполом Брунеллески. В тот памятный мартовский день 1436 года его святейшество сменил свою всегдашнюю одежду из грубой шерсти на пышное папское облачение, водрузил на голову тиару и в сопровождении семи кардиналов, тридцати одного епископа и множества других сановников, в числе которых были послы французского короля и императора Священной Римской империи, прошествовал по украшенному драпировками и гирляндами деревянному помосту высотой три метра и длиной в треть мили. На празднество из близких и далеких мест собралась огромная толпа в двести тысяч человек. То было «изумительное зрелище», написал Веспасиано, и мы можем вообразить его, в ту пору четырнадцатилетнего, в толпе зрителей[139].
Козимо к тому времени пользовался огромной властью и влиянием. Он был, разумеется, исключительно богат; по словам современника, «таким состоянием едва ли обладал и Крёз»[140]. Еще не в очень далеком прошлом богач, вроде Козимо, должен был скрывать свои непомерные траты, дабы не показаться безнравственным, однако во Флоренции незадолго до того произошла истинная революция в отношении к деньгам и расходам. Этот пересмотр был вызван чтением античных авторов, признававших, помимо христианских, и другие ценности.
Лучше человеку быть богатым или бедным? Много веков церковь проповедовала бедность. Библия учит, что деньги – корень всех зол, что нельзя служить Богу и мамоне, что легче верблюду пройти через игольное ушко, чем богатому войти в Царствие Небесное. Святой Августин считал всякую коммерцию злом, а святой Иероним сказал, что купец редко может угодить Богу. Святой Франциск, отказавшийся от отцовского наследства, пылко восхвалял Госпожу Бедность. «Ты превосходишь все другие добродетели, – провозгласил святой. – Без тебя ничто не может быть добродетелью»[141]. Фреска в Нижней церкви базилики Святого Франциска в Ассизи, написанная последователем Джотто в первой половине 1300-х, изображает обручение Франциска с Госпожой Бедностью – он надевает ей на палец кольцо, а Христос благословляет церемонию.
Леонардо Бруни не соглашался с таким воззрением на земные богатства. Он возражал, что без денег ничто не может быть добродетелью и добродетель зависит от денег. Друг и наставник Бруни Колюччо Салютати еще раньше превозносил купцов как «честнейшее сословие, чьим усердием украшаются города и щедроты природы становятся доступны для всех»[142]. Бруни почерпнул сходные мысли из трудов, которые переводил с греческого на латынь. В их числе был экономический трактат, чьим автором он (и все его современники) ошибочно считали Аристотеля (на самом деле текст, вероятно, написал кто-то из учеников великого философа, известный теперь как Псевдо-Аристотель). В этом трактате, рассказывающем, как лучше управлять домом или имением, Бруни нашел оправдание своему взгляду, что богатство не препятствует и не вредит добродетели, а, напротив, дает возможности ее применить. «Мудрецы считают, – писал Бруни, – что увеличение богатства не предосудительно, если не причиняет никому вреда. Ибо богатство может быть в помощь таким добродетелям, как великодушие и щедрость, а они полезны республике»[143]. Земные блага могут стать орудием добродетели. Как-никак все, от благотворительности до управления, требует, чтобы люди зарабатывали большие суммы и могли затем распределять их для общественной пользы.
Таким образом, богатство необходимо для здоровья и процветания города и государства. И впрямь, Флоренция стала прекрасной и могущественной благодаря состоятельности своих купцов. Великолепие городских церквей и внутреннее их убранство, защитное кольцо стен, могучие башни, красивые дворцы и другие благородные здания, радующие взор улицы и просторные площади – все это свидетельствовало не только об искусности флорентийских живописцев, ваятелей и зодчих, но и о возможностях, как финансовых, так и интеллектуальных, ее торгового сословия.
Перевод и комментарии Бруни вскоре стали одним из самых популярных и влиятельных трактатов века; из множества копий, сделанных в последующие десятилетия, сохранилось более двухсот тридцати. Дополнительный боезапас Бруни получил, сделав новый перевод «Никомаховой этики» Аристотеля, труда, в котором трата большого богатства названа добродетелью. Аристотель восхваляет «великолепного человека», который расходует свои деньги щедро (в противоположность человеку ничтожному, который «блистает роскошью невпопад… показывая свое богатство и надеясь вызвать этим удивление»). «Великолепный же подобен знатоку, – писал Аристотель, – он способен разуметь, что подобает, и большие средства потратить пристойно»[144]. Посему Бруни тепло писал о добродетели «великолепия» – совершении «великих и обширных трат» на новые театры, турниры и общественные пиры[145].
У Козимо был сделанный Бруни перевод «Никомаховой этики» (еще один его бестселлер, сохранившийся до наших дней в 285 копиях пятнадцатого века). Заверения, что его непомерное расточительство может считаться вовсе не пороком, а добродетелью, наверняка утешали Козимо в его роскошном флорентийском дворце, а также дворцах и виллах за стенами города.
И тем не менее некоторые обстоятельства тяготили совесть Козимо. По словам Веспасиано, его смущало происхождение собственного огромного богатства, нажитого в значительной мере «сомнительными средствами»[146], как осторожно выразился Веспасиано, то есть ссудами под проценты. Зарабатывать деньги торговлей или честным трудом – одно дело, ростовщичеством – совсем другое. Аристотель тут помочь не мог, поскольку объявил проценты противными природе, ведь деньги при этом делаются из денег, а не добываются в поте лица. На протяжении столетий церковь осуждала ссуды под проценты, особенно если при этом богатые наживались на несчастье бедных. К Средним векам это осуждение закрепилось в каноническом праве, которое категорически запрещало ростовщичество. В 1311 году Вьеннский собор постановил, что всякого, защищающего заимодавцев, следует карать как еретика. Примерно в то же время Данте поместил ростовщиков в седьмой круг ада, голую пустыню, где они сидят, рыдая, в пламени и у каждого висит на шее его кошель.
Так что Козимо, естественно, тревожился за свою душу. Как писал Веспасиано, «надеясь снять бремя со своих плеч, он обратился к папе Евгению, жившему тогда во Флоренции, и спросил, как ему облегчить совесть»[147]. Папа ответил, что довольно будет пожертвовать церкви 10 000 флоринов. Решение было далеко не новое: в прошедшие два века богатейшие люди очищали совесть и покупали себе защиту от посмертного воздания, жертвуя на благотворительность и совершая прочие добрые дела из тех, что Бруни приводил как примеры употребления богатства на службу добродетели, – на свои неправедные доходы строили и украшали церкви, часовни, монастыри и тем искупали такие грехи, как ростовщичество. В Падуе Энрико Скровеньи, чьи отец и дед были богатыми ростовщиками, сделал крупное пожертвование на капеллу Скровеньи (Джотто расписал ее между 1303 и 1305 годом на средства Энрико) «ради спасения моих предков»[148]. (Тактика, согласно Данте, не сработала: отец Энрико, Ринальдо, был в числе ростовщиков, скорчившихся в седьмом круге ада.)
Евгений предложил Козимо пожертвовать 10 000 флоринов монастырю – и точно знал, какому именно. Папа только что выселил горстку монахов-сильвестринцев из монастыря Святого Марка, удобно расположенного неподалеку от дворца Козимо на Виа Ларга. Сильвестринцы основали этот монастырь в 1290-м, однако за последнее время немногочисленные монахи, обитавшие в полуразвалившихся зданиях, заработали себе дурную славу роскошеством и невоздержанностью, живя «без целомудрия и бедности»[149]. Евгений вышвырнул сильвестринцев и отдал обитель благочестивым доминиканцам из монастыря Сан-Доменико во Фьезоле, на холме к северу от Флоренции. Доминиканцы прибыли в монастырь и обнаружили, что сильвестринцы, подтвердив свою скверную репутацию, забрали оттуда мебель, а напоследок еще и подожгли часть зданий. Новые насельники вынуждены были построить себе деревянные лачуги.
Евгений без труда убедил Козимо прийти им на помощь. Тот потратил на монастырь огромные суммы – куда больше 10 000 флоринов, о которых говорил папа. Он пригласил архитектора Микелоццо Микелоцци выстроить дормитории, церковь, ризницу и клуатры, а также расписать их фресками. Помимо этого, щедроты Козимо включали рясы для послушников, хлеб, соль, лекарства, а в непостные дни – дополнительные порции рыбы, яиц и вина для монахов. Он распорядился разбить для них прекрасный сад по собственному плану и даже попросил Микелоццо устроить ему двойную келью в верхнем дормитории, чтобы периодически удаляться туда для духовного созерцания.
Микелоццо в то же время трудился и над другим заказом: восстанавливал поврежденную пожаром библиотеку Санта-Кроче, куда должны были отправиться манускрипты Никколо Никколи. Вскоре после начала работы в Сан-Марко Козимо решил дать Микелоццо еще один заказ: вдобавок к дормиториям, рясам и лишней порции рыбы он хотел облагодетельствовать доминиканцев еще и публичной библиотекой.