Восприятие Цицерона через тысячу с лишним лет после смерти находилось в странном противоречии с той вовлеченностью в политику, которая стоила ему головы[232]. Все Средневековье, когда были известны лишь несколько его работ, а рыцарей и монахов не особенно занимали трактаты о республиканской политике, Цицерона из-за превратного цитирования и неверного понимания считали человеком скорее созерцательной, чем деятельной жизни. Этот взгляд на Цицерона рассыпался в 1345 году, когда Петрарка обнаружил в Веронской библиотеке манускрипт с его письмами Аттику. Из этих частных писем стало ясно, что Цицерон вовсе не стремился вести тихую жизнь в деревне, размышляя о вечных истинах, а участвовал в «бессмысленных раздорах» (как уничижительно написал Петрарка) в погоне за «лживым великолепием» земной славы. «О, если бы ты никогда не стремился к консульским отличиям и триумфам!» – рыдал Петрарка, автор сочинения «Об уединенной жизни», который предпочитал сельскую тишину вдали от беснующейся толпы[233].
Если Петрарку возмущала и огорчала активная жизнь Цицерона, то более поздние гуманисты, такие как Салютати и Леонардо Бруни (оба они были канцлерами Флоренции и постоянно участвовали в политике), находили похвальным его общественное служение и патриотический пыл. В 1415-м Бруни составил жизнеописание Цицерона, которое озаглавил «Cicero Novus» и в котором восславил «нового Цицерона» – ученого и в то же время деятельного политика. Через шесть лет в Лоди, в Северной Италии, нашелся полный список риторических творений Цицерона, включая «Брута», который много столетий считался утраченным. (Рукопись «Брута» загадочным образом исчезла в 1425-м, но к тому времени с нее успели снять множество копий, из которых по меньшей мере три сохранились до наших дней.) Почти через пятнадцать веков во Флорентийской республике Цицерон оказался созвучен новой эпохе, готовой внимать его советам о красноречии и гражданственности в городах, где решения принимаются в «собрании мужей».
Таков был Цицерон, которого Веспасиано копировал для заказчиков вроде Эндрю Хоулса и Уильяма Грея. (Грей, как одобрительно заметил Веспасиано, стремился собрать «весьма достойную библиотеку» древних трудов[234].) Такая библиотека не могла обойтись без Цицерона, потому-то Грей и заехал во Флоренцию – заглянуть на улицу Книготорговцев и узнать, как продвигается работа над его манускриптами. Картолайо с возможностями Веспасиано без труда нашел бы подержанные кодексы Цицерона, однако Грей, человек очень богатый, мог заказать совершенно новый манускрипт. И не только Цицерона – он также желал получить копию «Естественной истории» Плиния и другой важный для гуманистов трактат – Квинтилиановы «Риторические наставления».
К осени 1445-го Веспасиано закончил первый том, или два из будущего пятитомного собрания Цицерона. На последней странице одного из них, сочинений Цицерона о риторике, есть надпись мессера Антонио ди Марио, переписчика, которого Веспасиано нанял скопировать текст. Чередующимися красными и черными заглавными буквами мессер Антонио сообщал, что завершил работу во Флоренции 12 ноября 1445 года[235].
Поджо, друг Веспасиано, называл англичан «варварами», среди которых «очень мало ценителей словесности»[236]. Тем не менее два англичанина, Хоулс и Грей, обеспечили Веспасиано многими из его первых заказов, а книги, которые он для них приобрел или изготовил, помогли ему утвердить свою репутацию. Более того, они, судя по всему, вдохновили Веспасиано на его бизнес-модель – создавать шикарные манускрипты латинской классики для богатых и образованных клиентов.
Глава 7Античное письмо
Выполнять заказ на новые манускрипты Цицерона было труднее и ответственнее, чем прочесывать сонные францисканские библиотеки в поисках забытых кодексов. Слово «манускрипт» происходит от латинского manu scriptus, «написанное рукой», однако его создание состояло далеко не из одного переписывания. Этот многоступенчатый процесс занимал месяцы, а то и годы, и включал труд многих опытных ремесленников – от изготовителей пергамента до писцов, миниатюристов, золотобойцев и даже аптекарей, плотников и кузнецов.
Первым делом требовалось найти «образцовый экземпляр»: текст, внушающий наибольшее доверие, с которым будет работать писец. Неслучайно в Лукке в 1445 году Веспасиано купил у Микеле Гуиниджи две копии Цицерона. Своим зорким оком он наверняка приметил, что эти превосходные тома можно будет сравнить с теми, которые он готовит для Грея.
Веспасиано иногда делал книги на бумаге, которая у него, как у любого картолайо, была всегда под рукой. Однако по большей части клиенты ждали, что книга будет на пергаменте. Книготорговцы держали у себя запас пергамента из овечьей, козьей, иногда даже ослиной кожи. Самым красивым и дорогим был веллум – материал из телячьей кожи. Само слово веллум происходит от vitulus, «теленок» по-латыни (vitello по-итальянски). Чем моложе теленок, тем белее и нежнее его кожа; «утробный велень» от новорожденных или нерожденных телят был лучше и белее всех других, но из-за своей редкости употреблялся мало.
Предложение шкур для пергамента зависело от пищевых пристрастий местного населения. Итальянцы любили козлятину (в одной поваренной книге приводятся рецепты, как жарить коз на вертеле, варить и тушить, как готовить козьи глаза, уши, легкие и ятра и как делать пироги из их голов)[237], поэтому манускрипты в Италии часто изготавливали из козьих шкур. Эта зависимость книжной индустрии от местного рациона отражена в жалобе кипрского патриарха Григория II, сетовавшего в одиннадцатом веке на то, что не сможет получить кож, нужных для переписывания Демосфена, пока не кончится Великий пост и люди не начнут снова есть мясо. Столетиями передача знаний определялась аппетитами мясоедов и развитостью животноводства. Для больших томов в сотни страниц нужно было много пергамента. На каждую страницу больших богослужебных книг, таких как антифонарии, уходила целая козья шкура, а на Библию могли потребоваться шкуры более чем двух сотен животных – целое стадо коз или овец.
Во Флоренции изготовители пергамента, как и картолайи, держали мастерские и лавки близ Бадии на улице Книготорговцев. За шкурами они шли к мясникам на Понте Веккьо. В 1422-м правительство города из соображений санитарии велело мясникам перебраться на мост к кожевникам, рыботорговцам и ременщикам. Здесь мясники могли лить кровь и скидывать прочие отбросы прямо в Арно, а не на улицы, как прежде. Изготовители пергамента, как и кожевники, старались получить у мясников лучшие шкуры с минимумом шрамов, порезов и дырок от укусов клещей и оводов.
При изготовлении пергамента вони было не меньше, чем при выделке кож, – в обоих случаях использовались моча и фекалии. Шкуры для пергамента смазывали раствором извести, складывали по длине и выдерживали в чанах. Через неделю-две их доставали из чана, промывали и, туго натянув, закрепляли колышками на деревянных рамах, после чего мездрили – полукруглыми ножами счищали нижний подкожный слой и удаляли остатки волос. Потом, все так же на раме, их натирали меловым либо костным порошком и шлифовали пемзой либо костью каракатицы. Их терли и скоблили снова и снова, пока обе стороны не становились светлыми и гладкими, хотя овечья кожа все равно оставалась желтоватой, а козья – сероватой. Затем шкуру срезали с рамы, так чтобы получился аккуратный прямоугольник. Форма книг (у средневековых кодексов соотношение ширины к длине обычно составляло 2:3) во многом определялась формой обрезанной шкуры[238]. Кожу с ног перерабатывали на клей, а с таких участков, как плечи, шея и бока, – более грубую, менее удобной формы – иногда пускали на дешевый пергамент для детских учебников, таких как «Сантакроче».
На следующем этапе кожу надо было срезать острым инструментом до половины прежней толщины и при этом не порвать и не создать неровностей. Пергамент для роскошных больших манускриптов срезали меньше, чтобы сохранить его прочность, и все равно его толщину уменьшали до 0,1 миллиметра, или 1/250 дюйма. После такой обработки следы от укусов насекомых или старых ран превращались в овальные дырочки, которые писцу приходилось обходить. Копиисты в манускриптах жаловались, в числе прочего, на дефекты пергамента – он мог оказаться слишком грубым, жирным или хрупким. «Пергамент слишком волосатый», – печалился один средневековый писец[239].
Дальше большой прямоугольник резали на четыре или на восемь частей. Пергамент продавали в разных форматах, в зависимости от того, для какого типа книг он предназначался. Большой формат применялся для антифонариев, которые хористам надо было читать издалека. Эти страницы часто имели фут в ширину и два фута в длину, а нотный стан – почти два дюйма в высоту. Манускрипт Цицерона, который Веспасиано изготовил для Грея, написан на страницах четырнадцать дюймов в высоту и десять дюймов в ширину – размер, известный как foglio comune, или обычный лист.
Пергамент во Флоренции обычно продавали дестями – тетрадками из пяти листов, согнутых пополам; когда их исписывали с двух сторон, получалось двадцать страниц. Десть foglio comune могла стоить целых десять сольдо[240]. На копию Цицероновых риторических сочинений требовалось 125 двухстраничных листов, то есть больше дюжины дестей, а значит, один только пергамент для этого тома должен был обойтись Веспасиано флорина в полтора. Это была значительная сумма – примерно столько составляла месячная арендная плата за лавку на улице Книготорговцев. А ведь основные траты были еще впереди.