[262]. Как простым полукруглым аркам Брунеллески предстояло сменить готические стрельчатые, так каллиграфия Поджо и других переписчиков мало-помалу вытесняла зубчатость готического письма.
Переход занял несколько десятилетий и произошел сперва во Флоренции, а затем и по всей Италии. Поначалу писцов требовалось научить, как писать «античные буквы». Судя по всему, главным наставником стал Поджо. В 1420-х он в письмах из Рима жаловался Никколи, как трудно внедрить новый алфавит, или то, что он называл «древним стилем». В 1425-м он нанял секретаря-неаполитанца, «которого я с величайшим трудом обучил древнему стилю». Это оказался «самого скверного сорта человечишка с самыми мерзкими привычками… последнее отребье… Он легкомысленный, небрежный и склочный». Не лучше был и писец, которого он начал обучать два года спустя, «копиист-невежда с манерами мужлана». Четыре месяца Поджо его учил, но он «день ото дня становился все тупее. Я кричал, ругался, бранился, распекал его, но он ничего не слышит. Он идол, чурбан, осел, дубовая башка и что еще бывает тупое и непрошибаемое. Будь он проклят». Немудрено, что, как признался Поджо год спустя, его манускрипты создавались «в атмосфере враждебности»[263].
Несмотря на все трудности, к 1413-му усилиями Поджо и его друзей этим стилем было скопировано почти сто манускриптов – по большей части во Флоренции, флорентийскими писцами или для флорентийских заказчиков[264]. Более того, в основном это были копии латинских или греческих авторов, в которые флорентийские гуманисты с таким рвением погружались; античным текстам приличествовало «античное письмо». Сенеку, Вергилия, Птолемея и, разумеется, Цицерона – всех их переписывали «античными буквами». Больше всего копировали Цицерона – в 1413-м появилось более двадцати разных манускриптов этим письмом. Великие авторы древности представали в изящной каллиграфии, которая сознательно и уместно воскрешала Античность и через свою связь со studia humanitatis получила название гуманистического письма.
В описи книг Козимо Медичи, составленной в 1418-м, гордо указывается, какие из кодексов написаны «античными буквами». В более поздних описях Медичи этот стиль называется внешне противоречивым сочетанием lectera anticha nuova, «новые античные буквы»[265]. Этот гибрид нового-древнего, древнего-нового, в котором старое вновь становилось современным, – удачная метафора того, что происходило во Флоренции Козимо.
Глава 8Высокопоставленные друзья
Стараниями Веспасиано к середине 1440-х книжная лавка Микеле Гвардуччи стала одной из знаменитейших во Флоренции. Описаний ее не сохранилось, но, вероятно, над одним или над обоими входами красовалась вывеска, а в хорошую погоду книги выкладывали снаружи под холщовым навесом на скамье или на столе[266]. Лавка делилась на два помещения. В одном были выставлены на продажу переплетенные и непереплетенные манускрипты, а также чернила, бумага, пергамент, латинские грамматики и чистые бухгалтерские книги. Покупатели усаживались за столы и, если хотели, листали кодексы, так что лавка имела вид библиотеки в монастыре или богатом доме. В соседнем помещении, выходящем окнами на суровый Дворец правосудия, располагался склад; здесь же переплетали манускрипты и прилаживали к ним цепи. Опилки, запах пота, скрежет инструментов и лязг цепей – все это напоминало мастерскую бочара или плотника.
К 1440-м книжная лавка Гвардуччи стала местом встречи лучших флорентийских умов. Литературные и философские беседы происходили теперь не sul canto del palagio[267], а внутри лавки, и горожане заходили не только купить манускрипты Цицерона или Плиния, но и поучаствовать в ученой беседе о них. Один посетитель заметил, что в лавке «все дышит философией»[268]. Другой описывал, как прославленные ученые «собирались в лавке нашего Веспасиано, окруженные толпой молодых людей, и с упоением обсуждали важные вопросы»[269]. Скромное заведение стало читальным залом, дискуссионным клубом, классом для рьяных молодых учеников и даже – благодаря тесным связям Веспасиано с такими могущественными людьми, как кардинал Чезарини и Козимо Медичи, – местом, где можно узнать свежие политические сплетни. Один из друзей вдали от Флоренции утверждал, что может вообразить, как Веспасиано ходит по городу и «узнает о всех событиях дня»[270]. Как заметил другой в 1448-м: «Если есть новости, наш Веспасиано о них знает»[271].
За год до того, в конце зимы 1447 года, посетители лавки наверняка обсуждали смерть в Риме: «от тяжкого недуга» (по выражению Веспасиано) скончался папа Евгений IV[272]. Учитывая, что половину своего шестнадцатилетнего понтификата папа провел во Флоренции и близко дружил с Козимо Медичи, для города его кончина могла означать закат прежнего величия. Впрочем, через одиннадцать дней после его смерти кардиналы собрались в Риме и выбрали новым папой Томмазо Парентучелли, который взял себе имя Николай V. Парентучелли был выдающийся ученый, библиофил и друг Козимо Медичи, составивший ему перечень книг для библиотеки Сан-Марко. Еще он был другом Веспасиано и многих других флорентийских книгочеев, таких как Поджо Браччолини. Он даже был среди тех, кто «с упоением обсуждал важные вопросы» в лавке Веспасиано, всякий раз, как церковные дела приводили его во Флоренцию.
Много позже Веспасиано составил жизнеописание Томмазо, пересыпанное занятными случаями и почтительными личными размышлениями. В 1446-м двадцатиоднолетний книготорговец даже стал по собственному почину посредником между Томмазо и Козимо, когда папа Евгений направил Томмазо, в ту пору епископа Болоньи, послом в Германию. Томмазо успел добраться до Флоренции, прежде чем сообразил, что из-за скудости средств не может ехать дальше. «Первыми его словами, обращенными ко мне во Флоренции, – писал Веспасиано, – были, что Евгений беден, а сам он еще беднее». Поэтому он попросил Веспасиано передать Козимо просьбу о (довольно щедрой) сумме в сто флоринов на расходы, которую Козимо охотно предоставил. Перед отъездом Томмазо в Германию Веспасиано завтракал с ним и отметил, что, поскольку был Великий пост, Томмазо ничего не ел и лишь выпил две маленькие бутылки вина, одну белого, другую красного, обе сильно разбавленные водой. «Об этом я сообщаю, – добавил Веспасиано, – дабы опровергнуть злобных завистников, лживо обвинявших его в пьянстве»[273].
Таким образом, Веспасиано оказался близким знакомцем правящего папы. Возвышение Томмазо привело к тому, что весной 1447-го Веспасиано отправился в Рим, где прежде не бывал. Николай принял его очень тепло. Новоизбранный папа сразу приметил юношу на еженедельной аудиенции. Он «громко сказал „добро пожаловать“, а затем велел подождать, ибо хотел поговорить со мною наедине». Через некоторое время слуга провел Веспасиано в озаренные свечами личные покои папы с балконом, выходящим в сад. Затем Николай пошутил, что во Флоренции наверняка дивятся, как простой священник-звонарь стал папой. Наверное, не менее удивительным было то, что мальчик-сирота из окрестностей Флоренции теперь дружит с его святейшеством.
Николай сказал Веспасиано, что в благодарность за прежнюю доброту – такую как сто флоринов на расходы – он намерен сделать Козимо своим банкиром. И более того, он велел Веспасиано просить, что пожелает. «Однако, не имея опыта, – писал Веспасиано, – я ничего не попросил». Одна просьба к папе у него, впрочем, нашлась – помочь другу, Пьеро Строцци, работавшему писцом. Николай охотно ее исполнил. Когда открылась бенефиция в Риполи под Флоренцией, папа, верный своему слову, назначил Пьеро приходским священником[274].
Папа Николай V (Томмазо Парентучелли): звонарь, избранный на папский престол
Николай пригласил Веспасиано провести ночь в папских покоях, извинившись за скудную обстановку и объяснив, что приближенные Евгения по давней традиции разграбили после его смерти дворец, вынеся все, включая кровати. «Он рассказал мне еще многое, – скромно написал Веспасиано в биографии Томмазо, – о чем я умолчу, дабы не казалось, будто я пишу не о папе Николае, а о себе»[275].
В 1447 году Рим в сравнении с Флоренцией должен был показаться Веспасиано нищим и полуразрушенным. Несколькими годами раньше Поджо озирал руины города с Капитолийского холма. «Это зрелище привлекало к себе взоры всего мира, но как оно утратило прежнее величие! Как оно изменилось! Как оно обезобразилось!» – сокрушался Поджо. Древние храмы стояли без крыш, заплетенные виноградом и заросшие колючими кустами, их камни расхитили для зданий по всему миру, включая Вестминстерское аббатство и Аахенский собор. По развалинам Форума бродили свиньи и буйволы, сенат являл собой навозную кучу. Великолепные здания древности «превратились в разбросанные по земле обломки, похожие на члены тела какого-то могучего гиганта»[276].
Конечно, часть древнего величия сохранилась, например термы Каракаллы, Пантеон (давно превращенный в церковь), а также многочисленные колонны и триумфальные арки. И был Колизей. Как гласила поговорка со времени Беды Достопочтенного: «Пока стоит Колизей – будет стоять Рим, когда падет Колизей – падет Рим, а когда падет Рим – падет весь мир»