Благодаря одному из этих миниатюристов у нас есть единственное сохранившееся изображение Веспасиано – профиль в одном из его манускриптов, запечатлевший книготорговца в пожилом возрасте. У художника было всего полтора квадратных дюйма, чтобы уместить портрет, так что Веспасиано появляется в скромном «камео» внутри инициала «Е». Тем не менее миниатюрист создал живой образ – римский нос, изрезанный морщинами лоб, полные губы, слабый подбородок. Лицо печальное, глаза озабоченно смотрят из-под тяжелых век на строки текста. В них скорбь человека, видевшего то, что тридцать лет назад, в золотую пору своей молодости, он едва ли мог вообразить.
Глава 9Падение Греции
Микеле Гвардуччи умер в феврале 1452 года, после того как Веспасиано проработал у него почти двадцать лет. В лавке мало что изменилось. Несколькими годами раньше Гвардуччи сделал Веспасиано партнером: теперь тот владел тридцатью семью с половиной процентами лавки[292]. Остальные доли принадлежали двум сыновьям Гвардуччи. Судя по всему, их, как и отца, устраивало, что идейным вдохновителем остается Веспасиано, связанный с Козимо Медичи, папой Николаем V и многими видными учеными мужами во Флоренции и за ее пределами. Веспасиано по-прежнему вносил монахам Бадии арендную плату – пятнадцать флоринов в год и фунт воска. Он взял помощника по имени Якопо ди Никколо – первого из множества молодых людей, прошедших за годы через его лавку[293]. Следующие годы оказались особенно успешными – поступили новые заказы от влиятельных библиофилов из Флоренции, Рима и Неаполя.
Через год после смерти Гвардуччи, летом 1453-го, Веспасиано включился в создание особо важной библиотеки. К нему обратился один из величайших ученых мира – пятидесятиоднолетний старик в монашеском облачении, с массивным носом и длинной бородой. Посетитель искал «Географию» Птолемея, чтобы заказать копию.
За четырнадцать лет, прошедших со времен Флорентийского собора, Василий Виссарион стал еще славнее и могущественнее. После провозглашения Унии летом 1439-го он вернулся в Константинополь и принялся выискивать по монастырям книги, надеясь найти в них доводы для спора с многочисленными противниками Унии среди соотечественников. К концу 1439-го византийцы допекли его упреками, что он продал свою веру, и Виссарион вернулся в более дружественную Италию. В благодарность за усилия в деле объединения церквей папа назначил его кардиналом, хотя Виссарион по-прежнему носил монашеское облачение и бороду, вопреки каноническому праву, предписывавшему брить клирикам бороду – насильно, если потребуется. В остальном он окружил себя той же роскошью, что и другие князья церкви: построил себе дворец в Риме, неподалеку от колонны Траяна, а на жаркие летние месяцы – прекрасную виллу на Аппиевой дороге, с расписанной фресками лоджией и апельсиновым садом. В его свите было много блистательных молодых ученых, в том числе Никколо Перотти, бывший протеже Уильяма Грея.
Кардинал Виссарион был, как отметил Веспасиано, «человеком, имевшим в церкви большое влияние»[294]. Все свои немалые возможности он направил на две цели: покончить с разделением между Греческой и Латинской церквями и организовать Крестовый поход против турок. Как указывал он на Флорентийском соборе, турецкая угроза Константинополю столь велика, что греки могут выжить, и как народ, и как христиане, лишь объединившись с западными братьями, которые, считал Виссарион, исповедуют общую с ними истинную веру. К 1452-му он вроде бы добился некоторого успеха на обоих фронтах: в константинопольских церквях наконец провозгласили Унию в обмен на обещание военной помощи со стороны европейских правителей.
У кардинала Виссариона и раньше была внушительная библиотека. Тем не менее летом 1453-го он начал спешно ее пополнять, намереваясь создать одно из лучших собраний греческих манускриптов в Европе. Виссарион надеялся, что оно станет сводом всей эллинской культуры. Этот-то замысел и привел его в лавку Веспасиано.
К собиранию манускриптов Виссариона подтолкнуло событие, о подробностях которого он узнал за считаные недели до того, как летом 1453-го обратился к Веспасиано. В начале июля до Италии добрались известия о взятии Константинополя турками-османами.
Двадцатиоднолетний султан Мехмед II достиг того, к чему мусульмане стремились восемь веков, с тех пор как арабы впервые осадили Константинополь. Захватить столицу Византийской империи не удалось ни прадеду Мехмеда, Баязиду Молниеносному, в 1390-м, ни его дяде Мусе́, напавшему на город в 1411-м. Не удалось это и его отцу, Мураду II, чье огромное войско подошло к стенам в июне 1422-го, вдохновленное заверениями прорицателей и астрологов, что Константинополь падет в этом году. Однако, когда после двух месяцев осады турки приготовились штурмовать стены, на укреплениях внезапно появилась женщина в пурпурном одеянии. Турки испугались и отступили. Богородица спасла город своим чудесным заступничеством.
Утром 29 мая 1453 года Пресвятая Дева не вышла на укрепления; напротив, все знамения предрекали победу султану. После пятидесятитрехдневной осады турецкие пушки ядрами в 1200 фунтов пробили наконец стену, и янычары, элитное подразделение Мехмеда, устремились в пролом. Императора Константина XI (младшего брата Иоанна VIII, умершего в 1448-м) «убили нечестивые турки, – писал позже Веспасиано, – а голову его насадили на пику и носили всем напоказ», в то время как «несчастные горожане и их жены умирали ужаснейшей смертью»[295].
Примерно две тысячи жителей – четверть оставшегося населения города – были перебиты. Тела бросили в Босфор; по выражению венецианского очевидца, отрубленные головы подпрыгивали на волнах, «как плывущие по каналу дыни»[296]. Те, кто уцелел, укрылись в Святой Софии, надеясь на пророчество: оно гласило, что турки, войдя в Константинополь, доберутся лишь до тридцатиметровой колонны на площади перед храмом; здесь на землю сойдет ангел с мечом и прогонит захватчиков. Но, как и Пресвятая Дева, ангел не появился. Янычары пробили четырехдюймовой толщины деревянную дверь и взяли в плен всех, кто укрывался в церкви. Позже один из греков – сторонников Унии – горько рассуждал, что, явись ангел и предложи он истребить турок на условии объединиться с латинянами, греки в храме отвергли бы его помощь. И впрямь, многие византийцы были такими ярыми противниками Унии, что, по их словам, предпочли бы лучше видеть в Константинополе турецкую чалму, чем папскую тиару[297].
Мехмед позволил своим воинам грабить Константинополь три дня при условии, что они не тронут здания и памятники. Дома, лавки и монастыри разорили, иконы уничтожили, из церквей вынесли потиры, кресты и реликварии. В надежде на поживу турки даже вскрывали гробницы. В усыпальнице венецианского дожа Энрико Дандоло, разграбившего Константинополь двумястами пятьюдесятью годами раньше, они не обнаружили ничего, кроме костей, которые выбросили на улицу псам.
В числе жертв были манускрипты. Византийский историк Михаил Критовул своими глазами видел, как, вытащив из окладов драгоценные камни, книги швыряют в огонь или топчут ногами. Уничтожались как церковные труды, так и сочинения Платона и Аристотеля. Многие итальянцы, узнав о взятии Константинополя, первым делом подумали о судьбе его огромного литературного наследия – «бесчисленных книг, еще неведомых латинянам», – как сокрушался поэт и дипломат Энеа Сильвио Пикколомини в письме папе Николаю V от 12 июля. «Увы, сколько теперь исчезнет великих имен! Это вторая смерть Гомера и Платона. Где теперь искать гениальные творения философов и поэтов древности? Кастальский ключ уничтожен»[298].
Через три дня папа получил еще более отчаянное письмо от критского гуманиста Лауро Квирини, друга кардинала Виссариона. Тот сообщал, что при разграблении города погибли по меньшей мере 120 тысяч книг – безвозвратная потеря для всего мира. «Имя Эллады стерто, – рыдал Квирини. – Исчезла словесность, озарявшая мир, та, что дала нам законы спасения, священной философии и прочих наук, украшающих человеческую жизнь». Ее безжалостно стер «грубый и варварский народ… исполненный коварства и злобы»[299].
Кардинал Виссарион был глубоко потрясен культурными последствиями того, что он выразительно назвал «падением Греции»[300]. В середине июля, через несколько дней после ужасных известий, он написал венецианскому дожу Франческо Фоскари, убеждая того вместе с другими христианскими государями выступить против турок, которые, говорил Виссарион, попытаются теперь захватить не только греческие острова, но и берега, омываемые Адриатикой, включая саму Италию.
Захватив Святую землю, мусульмане завладели родиной Иисуса Христа, теперь, взяв Константинополь – центр греческой культуры на протяжении более чем тысячи лет, – они подчинили себе отчизну Платона и Аристотеля. Античный мир, столь любимый Виссарионом и его флорентийскими друзьями, был, по его мнению, насильственно уничтожен варварским племенем. Турки-османы представлялись ему бичом цивилизации, подобно персам, которые угрожали древним грекам двумя тысячелетиями раньше. Современные европейцы, как и древние греки, олицетворяли цивилизованный мир Запада, османы и древние персы – восточное варварство[301].
Османы смотрели на это совершенно иначе, хотя тоже в исторической перспективе. Они считали себя потомками троянцев, которые у Вергилия (хотя у Гомера этого нет) названы тевкрами – слово, в котором легко усмотреть связь с турками (