Turci по-латыни, Turchi по-итальянски). Завоевание Византийской империи было, таким образом, реваншем за Троянскую войну, долгожданной местью троянцев грекам. Все это изложил Мехмед II в письме папе Николаю V, в котором заявил о намерении «восстановить Трою и отплатить за кровь Гектора»[302]. Свидетель взятия Константинополя писал, что Мехмед II «истребил истребителей прекрасной Трои»[303].
Пикколомини, дипломат-гуманист, разнес эту параллель в пух и прах. Он утверждал, что турки происходят вовсе не от троянцев, а от скифов, кочевого воинственного племени из Сибири. Итальянское название скифов (scytico) было синонимом «варваров» (так греки называли тех, чья речь звучала на их слух как невразумительное «вар-вар-вар»). Плиний Старший в «Естественной истории» описал «скифов-каннибалов, которые едят человеческое мясо». Пикколомини, не сомневаясь, что это один и тот же народ, уверенно объявил: «Турки суть скифские варвары, жестокий, бесчестный и жадный народ, который ест то, что другим отвратительно: конину, волчатину, стервятников и выкидыши»[304].
Нападки Пикколомини на ислам вообще и на турок в частности типичны для его времени. Запад плохо знал обычаи и культуру исламского мира и относился к ним с предубеждением. Причин тому было немало: рассказы паломников в Святую землю, далеко не всегда достоверные, призывы к новому Крестовому походу и явные измышления вроде «Легенды о Магомете», утверждавшей, будто Пророка съели свиньи, когда тот валялся мертвецки пьяным (так легенда объясняла исламский запрет на свинину и алкоголь)[305]. Выпады Пикколомини, будущего папы, изумляют своей грубой непристойностью – Пророк-де был распутный еретик, который «разбогател, соблазнив состоятельную вдову», возглавил шайку разбойников и привлек к своей религии недалеких людей «ворожбой и магическими фокусами», а также разрешением «совокупляться всеми непотребными способами»[306]. Пикколомини написал это все вскоре после захвата Константинополя, но подобные наветы звучали еще десятилетиями, если не веками раньше.
Все такого рода обличения обходили вниманием тот факт, что ислам породил в Средиземноморье одну из самых развитых цивилизаций со времен Древнего Рима. Не только в монастырях Запада сохранялось интеллектуальное наследие Античности. За десятилетия до 800 года, когда Карл Великий и Алкуин дали старт так называемому Каролингскому возрождению, на Востоке при аббасидских халифах начался «Исламский золотой век»[307]. В Багдаде халифы собирали греческие, санскритские, персидские и сирийские писания в огромном хранилище манускриптов, называемом Байт Аль-Хикма, «Дом мудрости». Выдающиеся ученые переводили их на арабский, комментировали, создавали собственные трактаты по астрономии, физике, медицине и оптике. Прилежный поиск текстов классической древности, а также упор на индивидуализм и секуляризм позволили историкам назвать этот период «Исламским ренессансом»[308]. Возрожденная и обогащенная античная премудрость распространилась на Иберийский полуостров, и многие арабские переводы и комментарии добрались до мусульманской тайфы Толедо – центра исламской, иудейской и христианской учености. Другим интеллектуальным центром был Кордовский халифат. Он мог похвастаться семьюдесятью библиотеками, а в той, что в Алькасаре, основанной Аль-Хакамом II, было, по утверждению его библиотекаря, евнуха Бакийи, четыре тысячи томов. Аль-Хакам II умер в 976-м, а через некоторое время библиотеку продали за 40 000 динаров – цену ста лошадей[309].
Высокий, крепкий, смелый и решительный, Мехмед II редко улыбался и, по словам европейского путешественника, внушал скорее страх, чем уважение[310]. О нем ходили жуткие слухи – якобы он велел вспороть живот четырнадцати мальчикам-слугам, дабы узнать, кто из них съел его дыню. Про дыню на него наговаривали, а вот другая история правдива: он велел утопить своего единокровного восьмимесячного брата Кючюк Ахмеда, после чего ввел «закон о братоубийстве», позволяющий тому, кто занял трон, умерщвлять братьев «во имя всеобщего блага»[311].
И все же Мехмед был человеком культурным и образованным. Каждое утро он получал наставления от трех философов, один из которых говорил с ним по-арабски, а двое других, оба итальянцы, по-латыни и по-гречески. Еще он понимал персидский и славянский и даже писал на турецком любовные стихи под псевдонимом Авни. Прозвище это, означающее «помощник» или «защитник», куда менее грозное, чем то, под которым он вошел в историю, – Завоеватель.
Утверждают также, что Мехмед зарыдал при виде разоренного Константинополя: «Какой город мы отдали на разграбление и опустошение!»[312] В ужасе от представшей ему картины он остановил грабежи после первой ночи. К историческим городским зданиям султан отнесся с величайшим уважением. Он сохранил название и Святой Софии (которая стала Айя-Софией), и самого города, который по-прежнему официально именовался Константинополем, хотя это название вскоре вытеснилось неофициальным «Стамбул» (от греческого эис тен полин, «в город»). Мехмед сберег прекрасные христианские фрески Святой Софии – Богородицу, Младенца Христа и прочие – и однажды резко упрекнул своего библиотекаря, вставшего на христианскую святыню, Камень Рождества. У себя во дворце Мехмед собирал и хранил реликвии и византийские скульптуры, в том числе порфировые саркофаги из церкви Святых Апостолов. Когда шелковица угрожала Змеиной колонне на ипподроме, он велел обрубить дереву корни. Да, он бесцеремонно сбросил с колонны перед Святой Софией восьмиметровую статую Юстиниана – колоссальный бронзовый император восседал на коне, держа в одной руке золотой шар, а другой угрожающе указывая на варварский восток. Мехмед снял ее с колонны по совету астрологов, утверждавших, что статуя – дурной для него знак, однако она точно не помогла беспомощным горожанам, укрывшимся в Святой Софии 29 мая.
В числе сокровищ Константинополя, которые Мехмед, судя по всему, постарался сохранить, была библиотека императорского дворца – или то, что от нее осталось. Пятнадцатью годами раньше испанский посол в Константинополе Перо Тафур описывал ее так: «…кругом скамьи, облицованные каменными плитами, и рядом с ними как бы столы, устроенные на низких опорах от конца до конца, также покрытые каменными плитами, на которых много книг, древних писаний и историй»[313]. Тафур не указал, насколько велико было собрание, и не оставил прискорбного перечисления хранившихся там книг. Впрочем, библиотека византийских императоров была лишь тенью своего былого величия, ибо ее долгая история трагична. Константин основал ее у себя во дворце после того, как в 330-м перенес столицу в город своего имени, и к моменту его смерти семь лет спустя там было почти семь тысяч книг. Его сын Констанций II еще расширил собрание и отвел для него несколько помещений. К 370-м император Валент держал семь antiquarii (копиистов древних текстов), из них четверо переписывали греческие сочинения, трое – латинские. Помимо прочего, в их задачу входило переносить содержимое папирусных свитков в пергаментные кодексы.
К середине пятого века императорская библиотека насчитывала примерно 120 тысяч томов, то есть была одним из лучших собраний латинских и греческих текстов в истории. Однако в 475-м в Константинополе случился пожар, и почти вся библиотека погибла. В следующие века ее мало-помалу воссоздавали, но к 726 году, когда вновь произошел пожар, в ней по-прежнему было меньше семи тысяч томов. Множество книг погибло в течение десятилетий иконоборческого безумия, когда император Лев III во исполнение заповеди «Не сотвори себе кумира и никакого изображения» приказал уничтожить все манускрипты с иллюстрациями – в том числе, как полагают, поэмы Гомера, написанные золотыми буквами, и Евангелия в золотых переплетах с драгоценными камнями. В следующие века императоры за недостатком собственных манускриптов вынуждены были по церковным и политическим вопросам обращаться к книгам из монастырских библиотек. В начале десятого века Константин VII, человек большой учености, начал скупать книги по всему миру. И вновь случилась катастрофа: в 1204-м библиотеку разорили крестоносцы. Век спустя ее остатки разместили в крыле императорского дворца, где их и видел Тафур в 1437-м.
Какие книги были в собрании и сколько из них уничтожили мародеры в 1453-м, можно только гадать[314]. Исидор Севильский не указывал, какие именно библиотеки были разграблены и сожжены, а слова о 120 000 рукописей – почти наверняка преувеличение, дабы вызвать праведный гнев. Кардинал Виссарион не называл числа утраченных книг и авторов, лишь горевал о потере «многих прекрасных творений богоподобных мужей прошлого»[315].
Безусловно, при разграблении города погибло множество книг, и в императорской библиотеке, и в монастырских. Однако сам Мехмед никогда не приказывал уничтожать греческие, римские или христианские писания. Этот султан-библиофил со временем собрал библиотеку примерно в восемь тысяч рукописей, включавшую тексты на арабском, персидском, на обоих тюркских – османском и чагатайском, а также арабские переводы греческих трудов, в числе которых были «География» Птолемея и сочинение Георгия Гемиста Плифона о Платоне. В его многоязычном каталоге упоминается даже