[341]. Эти опасения были напрасны, поскольку при измельчении тряпья сохранялись длинные волокна и бумага получалась прочная.
В тринадцатом веке испанский «пергамент из тряпья» все чаще использовался нотариусами и церковниками как в Италии, так и по всему христианскому Западу. К 1260-м гидравлическую бумажную мельницу открыли в итальянском Фабриано. Как эта технология попала в Италию, неизвестно, но исламское участие или влияние сохранилось в итальянских заимствованиях арабской терминологии (итальянское risma, то есть стопа бумаги в 480 листов, происходит от арабского ризмах). Мануфактура в Фабриано оказалась настолько прибыльна, что к 1280-м в городе было уже восемь бумагоделов, а к четырнадцатому веку он производил миллион листов бумаги в год. Его высококачественная продукция экспортировалась в другие страны Средиземноморья, в том числе в мусульманские. Много Коранов было переписано на бумаге с водяными знаками в виде крестов и других христианских символов – досадная ситуация, которая привела к тому, что в 1409 году была объявлена фетва против использования европейской бумаги[342].
Для производства бумаги требовалась чистая проточная вода. «Чем чище вода, – говорилось в одном трактате, – тем лучше и красивее бумага»[343]. Кроме того, нужно было много тряпья. Бумагоделов выручили перемены в моде, произошедшие в тринадцатом веке, когда население Европы начало перебираться из деревень в города. В городах жили теснее, чаще общались с людьми противоположного пола, поэтому отказались от сельской привычки носить штаны на голое тело; появилось белье из льна и поскони. Ношеной одежды, которую скупали старьевщики, стало больше. Утонченность городской жизни вела к тому, что бумагоделы получали вдоволь сырья[344].
Трагедии четырнадцатого века также выбросили на рынок огромное количество тряпья. Во время эпидемии Черной смерти в 1348-м многие города, например Флоренция, запрещали продавать одежду и постельное белье умерших от чумы – все это требовалось сжигать. Однако запрет часто обходили, и после гибели примерно пятидесяти миллионов человек по всей Европе на рынке внезапно образовался огромный избыток одежды. Гардероб покойников в последующие годы стал книгами[345].
Черная смерть повлияла на книжную индустрию и другим образом. Чума уничтожила огромное количество скота – источника пергамента – не только косвенно, поскольку умирали пастухи, но и непосредственно, потому что животные гибли от бубонной чумы. В Англии «на одном лишь поле видели несметное число мертвых коров»[346]. На протяжении 1300-х стада косили различные эпизоотии; сибирская язва, чума крупного рогатого скота и другие болезни сокращали поголовье овец, коз и коров. Кое-где это сокращение доходило до 70 процентов. Учитывая, что дефицит шкур совпал с избытком тряпья, есть соблазн задуматься о роли моровых поветрий (наряду с появлением моды на нижнее белье) в переходе от пергамента к бумаге.
Этот переход, случайно или нет, ускорился в десятилетия после Черной смерти. В четырнадцатом веке две трети манускриптов в Европе делались на пергаменте и лишь треть – на бумаге. В следующем столетии соотношение кардинально изменилось: 28 процентов на пергаменте, 72 – на бумаге[347]. Такой драматический поворот отчасти напоминает замену папируса пергаментом в четвертом и пятом веках. Веспасиано, впрочем, греб против течения: многие дорогие и роскошные манускрипты, вышедшие из его рук, были написаны на пергаменте. Хотя, как все картолайи, он торговал бумагой, кодексы для таких заказчиков, как Эндрю Хоулс и Уильям Грей, копировались по старинке, на шкурах животных.
Хоулс и Грей, люди состоятельные, могли позволить себе манускрипты на пергаменте, но многим читателям они были не по средствам. Одним из главных преимуществ бумаги была ее цена: в шесть и более раз дешевле пергамента. Таким образом, книги, отпечатанные типографским способом на бумаге, должны были стоить значительно меньше, чем написанные писцом на пергаменте. Энеа Сильвио Пикколомини не сообщил, за сколько продавал свой товар «удивительный человек» во Франкфурте, но его Библии стоили в пять раз меньше, чем написанные копиистами. Знанию предстояло стать гораздо дешевле и доступнее.
Глава 11Королевские декады
В октябре 1454 года молодой гуманист из Болоньи Никколо Перотти написал Веспасиано письмо с просьбой о книгах. Они были хорошо знакомы. В середине 1440-х Перотти, в ту пору способный, но нищий пятнадцатилетний студент, изучавший в Ферраре греческий, познакомился со своим однокашником Уильямом Греем. Грей взял его к себе в дом, а затем привез во Флоренцию и, как сообщает Веспасиано, «щедро дал ему деньги на книги для учебы», которые по большей части были куплены у Веспасиано[348]. С тех пор Перотти пошел в гору. В 1447-м, еще совсем юным, он поступил на службу к кардиналу Виссариону в Риме, а через четыре года по протекции Виссариона начал преподавать риторику в Болонском университете.
Перотти по-прежнему покупал книги у Веспасиано. Он был разборчивым и капризным клиентом. Летом 1453 года он прислал из Болоньи восемнадцать флоринов и, называя Веспасиано «дражайшим братом», заказал собрание писем (вероятно, Цицерона). Перотти подчеркнул, что книгу нужно красиво переплести в черную кожу и украсить тиснением «сколь можно великолепнее». «Переплетите ее так, словно это лучшая ваша книга, – наставлял он, – но главное, умоляю, как можно скорее, поскольку она мне очень нужна». Дальше он возмущался, что другая книга, заказанная им у Веспасиано, копия комментариев Тиберия Клавдия Доната к Вергилию, найденных незадолго до того Жаном Жуффруа во французском монастыре, до сих пор не готова. Еще он запросил список всех известных переводов «Жизнеописаний» Плутарха – именно в таком кропотливом сличении манускриптов Веспасиано был признанным экспертом. И наконец, Перотти просил найти писца, который скопирует еще два манускрипта, один по музыке, другой по геометрии, тоже срочно: «Буду чрезвычайно признателен, если смогу получить их как можно быстрее»[349].
В этом требовательном письме отражены все таланты Веспасиано – найти писцов, переплести книги, проштудировать большое число источников и найти для копирования лучшие манускрипты по любой теме, от древней истории до музыки и геометрии, и при этом терпеливо вести дела с самыми привередливыми заказчиками. Он уже настолько прославился качеством своих книг, что писцы добавляли его имя на фронтисписы скопированных манускриптов: VESPASIANUS LIBRARIUS FLORENTINUS VENDIDIT, «Продано Веспасиано, флорентийским книготорговцем»[350]. Покупатели также записывали происхождение книг. Примерно в то же время, когда Веспасиано выполнял заказы Перотти, он продал итальянский перевод «Утешений» Сенеки Младшего живущему в Болонье флорентийскому купцу Никколо да Мелето. На второй странице обложки Никколо, как хороший коммерсант, записал подробности сделки: «Никколо ди Пьеро да Мелето купил сию книгу во Флоренции у картолайо Веспасиано в сентябре 1455 года за 21/2 флорина»[351].
В 1454-м Перотти сделал Веспасиано еще один сложный заказ: манускрипт для папы римского. Николай V хотел приобрести для Ватиканской библиотеки новый, более совершенный перевод «Илиады» и «Одиссеи». Перевод Гомеровых творений на латынь и впрямь был большим заказом – в «Одиссее» около двадцати тысяч строк, в «Илиаде» – почти пятнадцать тысяч.
Традиция приписывает авторство двух этих великих поэм жившему в восьмом веке слепому поэту по имени Гомер. Достоверных сведений о нем очень мало[352]. Император Адриан, правивший с 117 по 138 год н. э., как-то спросил дельфийскую пифию о Гомере, однако она не много смогла сообщить, помимо факта (оспариваемого другими источниками), что Гомер родился на острове Итака. Различные древние авторы начиная с шестого века смело приводили убедительные и достоверные биографические подробности: например, что мать Гомера была нимфой, а отец – богом реки Мелет (Мелес) в Смирне, отчего он и получил при рождении имя Мелесиген. В юности будущий рапсод был мореходом, но во время стоянки на Итаке заболел глазами и вынужден был оставить морские странствия. Он ослеп – самый знаменитый его биографический атрибут, – зато услышал от местных жителей историю Одиссея. Тяготы и лишения преследовали его, покуда сапожник в Неонтейхе, в тридцати милях к северу от Смирны, не сжалился над слепым бродягой. Мелесиген начал зарабатывать на жизнь тем, что исполнял поэмы и гимны богам, сперва в лавке сапожника, а затем, когда слушателей стало больше, под тополем (знаменитая достопримечательность Неонтейха в древние времена). По эолийскому слову ὁ μῆ ὁρῶν, «незрячий», его прозвали Гомером.
Гомер скитался из города в город, с острова на остров, декламируя свои поэмы. Слава сказителя была такова, что его одаривали дорогими подарками, ставили ему бронзовые статуи и приносили им жертвы. Умер он в глубокой старости. Пифия некогда предрекла ему смерть на острове Иос и сказала остерегаться загадок, которые загадывают мальчики. По пути на музыкальное празднество в Фивах Гомер сошел на берег Иоса и спросил мальчишек-рыбаков про улов. Те ответили: «Все, что поймали, мы выбросили, а что не поймали, уносим с собой». Не сумев разгадать загадку (мальчишки ловили на себе вшей), Гомер вдруг вспомнил пророчество, поскользнулся на глине и умер. У него заранее была готова для себя эпитафия: