Здесь под землею священной главой почивает
славных героев певец, Гомер богоравный[353].
То, что поэмы Гомера прожили более двух тысячелетий, трудно назвать иначе чем чудом. Многие другие героические поэмы той же эпохи – о плавании аргонавтов, о подвигах Геракла и Тесея – либо полностью утрачены, либо сохранились лишь во фрагментах и комментариях. Некоторые предполагают, что, подобно этим творениям, «Илиада» и «Одиссея» составляли часть живой устной традиции – их исполняли певцы, изначально сам Гомер, пока в какой-то момент (возможно, еще при жизни Гомера) их не увековечили в более постоянной форме. Это случилось, когда в Грецию пришло письменное слово – событие, которое исследователь того периода назвал «ударом грома в человеческой истории»[354]. Из века в век поэмы переходили сперва на папирусе (самые древние сохранившиеся списки датируются третьим веком до н. э.), затем в пергаментных кодексах, включая тот, что принадлежал Петрарке, и другой, привезенный из Константинополя Джованни Ауриспой. Лучший из сохранившихся манускриптов «Илиады» – кодекс десятого века, известный как «Venetus A», – на каком-то этапе оказался в библиотеке кардинала Виссариона.
Мудрецы пятнадцатого века не сомневались в величии Гомера. Они читали у Квинтилиана: «Гомер, без сомнения, всех и во всех родах Красноречия далеко оставил за собою»[355]. Из «Естественной истории» Плиния Старшего они знали, что Александр Македонский называл Гомеровы поэмы «драгоценнейшим достижением человеческого ума», а сам Плиний считал, что «не рождался еще гений выше Гомера»[356]. Однако, несмотря на все усилия Мануила Хрисолора и его учеников, лишь немногие западные ученые могли одолеть греческий текст. Полный латинский перевод был сделан в 1360-х во Флоренции, по заказу Петрарки и Боккаччо, калабрийцем греческого происхождения Леонтием Пилатом. Боккаччо рекомендовал Пилата учителем греческого в Студио Фьорентино, где тот два года преподавал, одновременно переводя Гомера на латынь. Увы, его перевод, по словам Колюччо Салютати, вышел «варварским и грубым»[357], как сам Пилат, которого Петрарка нашел омерзительным внешне и несносным по характеру. Его перевод пестрел грубыми ляпами. Пилат настолько плохо понимал гомеровский греческий, что там, где у Гомера Афина названа «эгидоносной дочерью Зевса» (эгида – щит, обтянутый козьей кожей), у Пилата она доит козу.
В следующие десятилетия ученые и переводчики мечтали переложить Гомера более изящной и точной латынью. Лучшие знатоки греческого в Италии (многие из них – бывшие ученики Хрисолора) смело брались за перевод, но поспешно отступали под мощным натиском Гомеровых гекзаметров. Леонардо Бруни перевел лишь несколько речей из девятой книги «Илиады» – «исключительно для забавы», скромно заметил он. Протеже Бруни, Лоренцо Валла не ушел дальше шестнадцатой главы прозаического перевода, после чего передал свой труд ученику, который пришел к мрачному выводу, что никому еще не удавалось перевести «этого красноречивейшего поэта сколько-нибудь изящно и не представить его почти ребяческим». Другой ученый взялся сам перелагать «Илиаду», но, несмотря на уничижительные слова о переводе Пилата («большей нелепицы нельзя и вообразить»), выдал всего лишь приглаженную его версию, чем навлек на себя обвинения в плагиате со стороны Франческо Филельфо[358].
Эти неудачи не остановили Николая. Став папой в 1447 году, он начал искать переводчика и сперва обратился к поэту и знатоку греческого Басинио да Парма, который облек свой отказ в форму длинной поэмы, сославшись на непреодолимые трудности. Тогда Николай адресовал свою просьбу Карло Марсуппини. Тот занимал должность канцлера Флоренции и вместе с командой нотариусов должен был составлять черновики всей дипломатической корреспонденции правительства (задача, к которой он относился невероятно серьезно; его письма, перегруженные классической эрудицией, больше похожи на трактаты), однако не сумел отказать папе и с тяжелым сердцем взялся за перевод. Впрочем, продвинулся Марсуппини недалеко: до своей смерти в апреле 1453 года он перевел лишь Книгу первую и знаменитые речи из Книги девятой[359]. Задача перешла к Филельфо, которого переманили в Рим из Милана (куда он двадцатью годами раньше перебрался после скандальной истории во Флоренции), пообещав ему большой дом и щедрое денежное вспомоществование.
Заказ Перотти, вероятно, относился к неоконченному переводу Марсуппини и был, по обыкновению, срочным. «Бога ради, – писал он Веспасиано, – если вы когда-либо хотели мне угодить, то сделайте это сейчас». Как всегда, Перотти дал строгие указания насчет переплета – «проклеенный и обтянутый кожей» – и подчеркнул, что книгу нужно отправить как можно скорее. Невероятно, но он хотел получить манускрипт через десять дней после того, как сделал заказ. Судя по срокам, ему требовались отрывки, переведенные либо Бруни, либо Марсуппини, – возможно, для перевода, о котором мечтал папа[360].
У Веспасиано было много других заказчиков, помимо нетерпеливого Перотти. В течение десятилетия после того, как Джироламо Алиотти, монах из Ареццо, назвал его «лучшим проводником» в поиске и изготовлении манускриптов, у него появилось множество клиентов в самых разных краях. Он выполнял заказы для библиотеки церкви в Болонье и монастыря в Ферраре, готовил книги для флорентийского архиепископа Антонина (будущего святого), каковые книги архиепископ в виде благотворительного пожертвования передал монастырю во Фьезоле. Для миланского посла во Флоренции он нашел Квинтилиана, для флорентийской Синьории за пятьдесят флоринов изготовил роскошный манускрипт «Истории Флоренции» Бруни. Он снабдил монастырь под Флоренцией пергаментом для антифонария. Он нашел и отправил другу в Рим множество книг по юриспруденции. И так велика была слава Веспасиано, что он начал выполнять заказы для одного из могущественнейших людей Италии: Альфонса, короля Арагона и Неаполя, известного как Альфонс Великодушный[361].
Альфонс унаследовал от своего отца трон Арагона (в современной Северо-Восточной Испании) в 1416 году, когда ему было двадцать. Более четверти века спустя, в 1442-м, он прибавил к своим владениям Неаполитанское королевство, когда после долгой осады провел свое войско в город по подземному акведуку и обратил в бегство другого претендента, Рене I Анжуйского. Теперь Альфонс правил обширными землями, тянущимися через половину Итальянского полуострова, от «носка сапога» в Калабрии до сердца Апеннин в Абруццо. В следующие десять лет территориальные аппетиты Альфонса стали постоянной угрозой для Флоренции. Его войска несколько раз вторгались в Тоскану, осаждали замки и грабили жителей в попытке закрепиться на Тосканском побережье, откуда его корабли могли бы патрулировать морские пути к Корсике, еще одному владению Альфонса. В начале 1455-го он отказался от захватнических планов, когда, пусть запоздало и неохотно, подписал Лодийский мир. По этому соглашению, которое другие стороны подписали в апреле 1454-го, главные силы Итальянского полуострова – Флорентийская и Венецианская республики, герцогство Миланское, Папская область и королевство Неаполитанское – договорились хранить мир. К пакту их подвигло не внезапно проснувшееся уважение к чужим границам и владениям (за которые они в предыдущие тридцать лет беспрестанно вели кровавые разорительные войны), а пустая казна и страх перед Мехмедом Завоевателем, обратившим взор на запад.
На медальоне с портретом короля Альфонса, отчеканенном в 1449 году по рисунку Пизанелло, изображен красивый мужчина с орлиным носом и стрижкой «под горшок». Он носил доспехи поверх кольчуги. Однако Альфонс был больше чем королем-воином. Энеа Сильвио Пикколомини восхищенно отмечал, что Альфонс «никогда не расставался с книгами» даже в военном лагере, поскольку возил с собой в походы библиотеку, для которой разбивали шатер рядом с его собственным[362]. Если его солдаты, грабя город, натыкались на книги, то дрались за честь вручить добычу Альфонсу, ибо ничто не доставляло ему большего удовольствия. Однажды его военный поход превратился в паломничество, когда он сделал остановку, дабы поклониться месту рождения Овидия. В другой раз, осаждая Гаэту на побережье между Неаполем и Римом, он запретил разбирать виллу Цицерона на камни для катапульт – пусть лучше орудия бездействуют, решил он, чем погибнет дом столь прославленного автора.
Король Альфонс любил повторять, перефразируя Платона, что «короли сами должны быть учеными или хотя бы любить ученых»[363]. Прозвище Великодушный он получил во многом за щедрость в покровительстве литераторам. Его личной эмблемой была раскрытая книга, а девизом – каламбур Liber sum (что означает и «я свободен», и «я – книга»). Он намеревался сделать Неаполь ведущим центром гуманистической учености. Один из его придворных ученых утверждал, что Альфонс «несравненный меценат и друг словесности. Кто приобретает книги с такими же трудами и усердием?»[364]. Он финансировал академию, собиравшуюся в открытой колоннаде с видом на Виа деи Трибунали. Он отвел под королевскую библиотеку просторное помещение в Кастель Нуово, откуда открывался великолепный вид на Неаполитанский залив. Здесь его копиисты – как утверждали, самые высокооплачиваемые писцы в мире[365] – создавали красивейшие манускрипты. Они покрывали пергамент не принятым в Южной Италии старинным беневентским письмом, а новым и четким, которое ввел во Флоренции Поджо и применя