Про первую половину его жизни известно очень мало. Мы не знаем, когда он родился (вероятно, около 1405-го) и когда впервые приехал в Италию (вероятно, около 1441-го)[441]. Судя по всему, он был учителем в Константинополе, затем переехал в Падую изучать философию и медицину, зарабатывал на жизнь переписыванием манускриптов и в 1444-м получил степень доктора философии. После этого Аргиропул вернулся в Константинополь и читал лекции в школе при больнице, где ученики ценили его как «знатока воспалений»[442]. Когда в 1453-м турки захватили Константинополь, Аргиропул бежал в Италию и влился в диаспору греческих ученых.
Он начал читать в Студио лекции об Аристотеле, которые, по словам Веспасиано, «служили горожанам к величайшей пользе»[443]. В числе слушателей были сам Веспасиано и братья Аччайоли – они даже брали у Аргиропула частные уроки. В 1457-м, когда разразилась чума, Пьеро и Донато поселили Веспасиано в Кастелло ди Монтегуфони, а мессера Джованни – на соседней вилле. Здесь трое флорентийцев дважды в день посещали Аргиропула для философских бесед и, как пишет Веспасиано, снабжали его семью «всем потребным для жизни»[444]. Такое гостеприимство оказалось весьма кстати, поскольку университет, переживавший тогда очередной финансовый кризис, так и не выплатил Аргиропулу жалованье за лекции.
Дружеские философские дискуссии продолжались и после возвращения во Флоренцию. В числе регулярных участников был Веспасиано, а также, некоторое время, Джон Типтофт. Как-то, когда Донато Аччайоли был в отъезде по дипломатическим делам, молодой друг Веспасиано Пьерфилиппо Пандольфини написал Донато, как чудесно они с Веспасиано побывали в воскресенье у мессера Джованни. Они застали его читающим греческую философию друзьям, затем двинулись вместе с ним по улицам Флоренции – он беседовал с учениками на ходу, подражая Аристотелю, который учил, прогуливаясь по περίπατος – крытой галерее Ликея (отсюда пошло и название его последователей, перипатетики). Компания дошла до церкви Сантиссима Аннунциата, где все расселись в саду, продолжая обсуждать философию.[445]
Пьерфилиппо этого не пишет, но, учитывая тему разговора, компания наверняка обсуждала знаменитую историю, связанную с этой церковью. В 1252 году монах по имени Бартоломео писал фреску Благовещения, на которой архангел Гавриил сообщает Деве Марии благую весть, что от нее родится Сын Божий. Бартоломео все никак не мог передать удивительную красоту Девы. От огорчения он забылся беспокойным сном, а проснувшись, увидел, что фреска завершена, – этот дивный образ Марии был, несомненно, написан ангелом.
К чудесному образу в церкви Сантиссима Аннунциата начали стекаться паломники, оставляя вотивные приношения за исцеления, исполненные молитвы и защиту в будущем. При многих итальянских храмах аптекари продавали обобщенные восковые изображения частей тела для паломников, желавших оставить их в качестве благочестивого дара, Сантиссима Аннунциата же специализировалась на восковых портретах в натуральную величину. В мастерской, которую держало семейство Бенинтенди, благодарные паломники могли заказать натуралистические восковые фигуры, облаченные в их платье, шляпу и драгоценности. В 1441-м кондотьер Эразмо да Нарни, по прозвищу Гаттамелата (Медовый Кот), заплатил за то, чтобы его изобразили на восковой лошади, а восковая кукла другого наемника, Пиппо Спано, была облачена в полный боевой доспех. К середине 1440-х эти фигуры стали настолько многочисленны – они заполонили неф, боковые проходы, верхние галереи, а некоторые даже свисали с потолка, – что угрожали структурной целостности здания. Что до самого чудотворного образа, Пьеро Медичи незадолго до того поручил Микелоццо соорудить для его защиты киот[446].
Благовещение стало темой ученой беседы мессера Джованни с учениками, когда по счастливому совпадению из церкви Сантиссима Аннунциата вышел некий ученый муж. Они с мессером Джованни скоро заговорили о природе ангелов. Ангелы существуют – это все знали, и вопрос обсуждался такой: был ли голос Гавриила, когда тот обращался к Деве Марии, духовным или телесным.
О том, есть ли у ангелов физические тела, спорили уже много веков. Святой Августин, Ориген, Григорий Великий, Бернард Клервоский, святой Бонавентура – все они утверждали, что у ангелов есть физические тела, поскольку лишь Отец, Сын и Святой Дух могут существовать без материальной субстанции. Аквинат держался противоположного взгляда. Прозванный Ангелическим Доктором, он в «Сумме теологии», которую писал с 1265-го до своей смерти в 1274-м, довольно много места отводит обсуждению природы и деятельности ангелов, настолько подробному и дотошному, что века спустя, в 1638-м, оксфордский ученый Уильям Чиллингворт высмеял это как дебаты «о том, поместится ли миллион ангелов на кончике иглы»[447]. Для Аквината ангелы были чисто духовными существами. «У ангелов нет естественно соединенных с ними тел», – объявил он. Духовная природа означает, что когда они говорят (что упоминается в Священном Писании), то лишь производят «некоторое подобие речи в том смысле, что они, подобно человеческому голосу, [определенным образом] оформляют звуки в воздухе»[448].
Мнения мессера Джованни в тот воскресный день спросили, потому что Аквинат, по обыкновению, обосновал свои тезисы ссылками на Аристотеля. Ученый муж, вышедший из Сантиссима Аннунциата, несомненно, рад был услышать, как специалист по Аристотелю разберет позицию Аквината касательно ангельских тел. Результат произвел на всех огромное впечатление. «О Донато, жаль, что тебя с нами не было, – писал Пьерфилиппо. – Аргиропул показал свое величие и как философ, и как богослов»[449].
Аргиропула пригласили в Студио преподавать учение Аристотеля. Из конспектов Донато Аччайоли, которые тот делал на лекциях, а дома аккуратно перебеливал (возможно, советуясь с самим мессером Джованни), видно, что Аргиропул читал лекции по «Никомаховой этике», «Физике», «О душе», а в праздники зачитывал отрывки из «Политики». Впрочем, скоро мессер Джованни допустил большую неосторожность – стал в лекциях поправлять перевод Леонардо Бруни и предлагать собственный. Он заявил, что приступает «к более изящному переложению Аристотеля», дабы великий философ предстал наконец «в той форме, в какой сам желал предстать»[450]. Такое уничижение знаменитого флорентийца не могло пройти незамеченным. Франческо Филельфо, на собственном опыте знавший, до какого озлобления доходят порой ученые споры, предупредил Аргиропула, чтобы тот был поосторожнее, поскольку его слова вызвали недовольство[451]. Если не считать этих дрязг вокруг переводов Бруни, лекции Аргиропула стали триумфом. «Только сейчас, – писал его ученик, – я начинаю восхищаться Аристотелем как князем философов»[452].
Впрочем, Аристотелю недолго предстояло царить в умах флорентийцев. Аргиропула в его усилиях поддерживал Козимо Медичи, выделивший ему большой дом на Виа Ларга, недалеко от собственного палаццо. За эту щедрость Аргиропул посвятил Козимо свой новый перевод «О душе» Аристотеля, который закончил примерно в 1460-м. Однако, изучая Аристотеля, Козимо понял, что хочет вникнуть в философию еще глубже – заглянуть дальше в прошлое и постичь «сокровенные тайны самой премудрости». И так получилось, писал его современник, что для этого нашлось средство, ибо «дух Платона, обитавший в Византии с древних времен… перелетел в Италию и, в частности, к Козимо»[453].
Более двадцати лет Козимо Медичи хранил у себя полное собрание Платона, приобретенное во время Флорентийского собора в 1439-м. Кодекс, все еще не переведенный, был одним из ценнейших в семейном дворце на Виа Ларга. Понятие о его стоимости может дать тот факт, что несколькими годами позже за византийский кодекс Платоновых трудов, даже не полное собрание диалогов, богемский дворянин заплатил в Милане 2000 флоринов[454] – огромную сумму, учитывая, что годовое жалованье флорентийского канцлера составляло 300 флоринов.
Кодекс, без сомнения, был еще ценнее для Козимо из-за связи с легендарным византийским мудрецом Георгием Гемистом Плифоном, чьим «пылким устам» тот внимал во время философских диспутов во Флоренции. В какой-то момент Козимо одолжил кодекс кардиналу Виссариону – снять копию в рамках его миссии спасти и сохранить греческую культуру. Вероятнее всего, посредником между ними был Веспасиано, хотя никаких свидетельств тому не сохранилось. В остальное время кодекс лежал прикованным в библиотеке, его переплет со стоном открывался, а листы шелестели всякий раз, как Козимо демонстрировал свое сокровище ученым или заезжим сановникам.
Как Петрарка не сумел прочесть своего Гомера, так и Козимо не мог читать свой бесценный манускрипт. За десятилетия, минувшие с Флорентийского собора, Платона переводили мало и редко – из тридцати шести диалогов меньше половины существовало на латыни. К 1462 году Козимо нашел, кто переведет ему кодекс. Еще некоторое время назад он обратил внимание на сына своего любимого врача и, распознав в том редкий талант, начал его, «еще юнца», воспитывать «изо дня в день», готовя к великой задаче стать переводчиком Платона[455].
Так, по крайней мере, излагал эту историю сам чудо-юноша – малорослый, почти горбатый Марсилио Фичино. Есл