и в рассказе Фичино и можно сомневаться, в его поразительных талантах сомнений нет.
Фичино родился в октябре 1433 года в Фильине-Вальдарно, городке на берегу Арно, милях в двадцати юго-восточнее Флоренции. Его рождение, как он объяснял, произошло при неблагоприятном сочетании планет – Сатурн в доме Водолея, – из-за чего он страдал мрачным характером и приступами черной меланхолии. Его отец был уважаемым врачом в Санта-Мария Нуова, больнице неподалеку от флорентийского собора, где специализировался на лечении проломленных черепов – частая травма во Флоренции из-за множества уличных драк. Он экспериментировал с такими лекарствами, как мазь из медвежьего жира, мирры, миндаля и скипидара. «Она помогает чудодейственно», – отзывался об этой смеси другой врач[456]. Наряду с Якопо да Бистиччи Фичино-старший стал одним из самых популярных флорентийских докторов; он пользовал богатейших людей, включая Медичи.
Марсилио Фичино (1433–1499), врач и философ, целитель тела и души
Марсилио изучал грамматику в родном городке, затем в 1440-х перебрался во Флоренцию учиться на врача. Он читал Галена и Гиппократа, осваивал анатомию и присутствовал на вскрытии двух трупов (казненных преступников) в год, одного мужского и одного женского. Фичино высоко чтил врачебную профессию. Позже он написал, что «невозможно найти более превосходную область знания»[457]. Однако во время учебы он вынужден был ознакомиться с огромными кусками педантичной Аристотелевой логики. С другой стороны, в переводах Платона, сделанных Леонардо Бруни, Марсилио находил куда более приемлемую и честную философию – «приятную и свободную… достойную ученого и благородного мужа»[458]. Если Аристотель нужен был ему как медику, чтобы лечить тело, с Платоном он мог сделаться целителем душ.
Не сохранилось свидетельств, что юного Фичино, как он сам позже утверждал, заприметил Медичи, взял под крыло и начал тщательно готовить к судьбоносной миссии – вернуть миру платоновскую мудрость. Факты говорят о другом: в двадцать лет он бросил медицину и стал учителем одного из членов богатого банкирского семейства Пацци. Ко второй половине 1450-х Фичино целиком посвятил себя философии и словесности и начал строчить трактаты: на латыни – об экономике, удовольствиях, величии и справедливости, на итальянском (volgare, то есть народном языке) – об аппетите, божественном неистовстве и утешении родителей, чьи дети умерли (младенческая смертность во Флоренции достигала почти 25 процентов)[459]. В 1456-м он написал труд под названием «Institutiones ad Platonicam Disciplinam» («Научение в платонической науке»), а в 1457-м, чтобы читать любимого Платона в оригинале, начал изучать греческий.
В этот период Фичино пережил духовный кризис, почти неведомый флорентийским гуманистам, – он испугался, что изучение языческих философов, таких как Платон, повредит его душе. «Не медли возвратиться к познанию Бога, – советовал ему один из друзей, будущий епископ, – а Платона и ему подобных оставь позади»[460].
В конце 1450-х, когда Фичино переживал этот кризис, отношение к Платону было особенно настороженным. Через десятилетия после того, как Леонардо Бруни нашел некоторые высказывания Платона «противными нашим обычаям», диалоги по-прежнему считали порочными. Кроме того, Платоном восхищался Мехмед II; в 1458-м, посещая Афины, захваченные его войском двумя годами раньше, султан нарочно повелел разбить свой шатер в оливковой роще возле Академии. Терзания Фичино происходили на фоне нападок Георгия Трапезундского, который, как и Бруни, начал переводить Платона и с отвращением бросил. Прочтя в молодости «Горгия», он уверился, что Платон – «враг всего доброго», чудовище «неблагодарности, дерзости и гнусного нечестия»[461]. В 1458-м, обеспокоенный тем, что тлетворные идеи Платона укореняются на Западе, Георгий написал трактат под названием «Comparatio Philosophorum Platonis et Aristotelis» («Сравнение философов Платона и Аристотеля»). Современный исследователь назвал этот труд «удивительнейшей смесью учености и безумия»[462]. Георгий винил Платона в падении Римской империи – она-де погибла из-за «растленного платонического гедонизма». Более того, из-за Платона возникли все ереси в христианском мире, а также, по мнению Георгия, ислам. Магомет – «второй Платон», дикарь, которого заразил «извращенной философией» монах, изгнанный из Александрии за гедонистический платонизм. Теперь Платон тянул смертоносные щупальца на Запад усилиями Георгия Гемиста Плифона, «апостола возрожденного язычества», – утверждение, которое, в отличие от прочих, было не лишено оснований. Вскоре, предсказывал Георгий, «четвертый Платон» явится подрывать христианство гнусной верой в гедонистические удовольствия. Современный биограф Георгия полагает, что этим четвертым Платоном был либо Антихрист, либо кардинал Виссарион[463].
Нападки Георгия могут представляться нелепой паникерской карикатурой, но обвинения были настолько серьезны, что побудили кардинала Виссариона приступить к труду в защиту Платона, который он, закончив, собирался отослать Фичино. Однако помощь Фичино явилась с другой, неожиданной стороны. Желая отвратить молодого человека от Платона, флорентийский епископ, друг его отца, вложил ему в руки «Сумму против язычников» Фомы Аквинского. В тот миг Фичино узрел свою судьбу. Как Аквинат всю жизнь трудился, примиряя писание Аристотеля с христианским учением, так Фичино следовало совершить то же для Платона. Как позже он написал со всегдашней своей скромностью: «Нас избрало для сего дела Божественное провидение»[464].
Глава 14Uomini da Bene e Letterati
День в начале 1462-го. Веспасиано позвали в палаццо на Виа Ларга, откуда семидесятилетний Козимо Медичи из-за мучительной подагры почти не выходит. Дорога занимает не больше десяти минут: Веспасиано идет на север по улице Книготорговцев и Виа деи Балестриери, затем узкая улочка выводит его на широкую пьяццу, где высится громада собора. Веспасиано проходит вдоль его южной стены, минуя по левую руку улочку, ведущую к Студио Фьорентино. Справа уходит в небо облицованная мрамором кампанила, которую сто тридцать лет назад спроектировал Джотто, ее колокола звучно и весело отбивают каждый час.
У ее подножия Веспасиано поворачивает вправо и оказывается между восьмиугольным баптистерием и фасадом собора – место, известное как paradiso, поскольку в Средние века тут хоронили покойников. Слева блестят на зимнем солнце золоченые бронзовые двери баптистерия, справа у входа в собор встречают статуи четырех евангелистов, каждый держит в руках книгу. Отсюда меньше чем в двухстах шагах уже виден Палаццо Медичи, развернутый к улице под небольшим углом, словно могучий корабль, тяжело входящий в док.
Дворец Медичи-Риккарди – «столь совершенного и нарядного дворца еще не видел мир»
Этот величественный дворец начал строить в 1446-м Микелоццо, после того как Козимо скупил собственность вокруг комплекса фамильных домов на Виа Ларга и, по легенде, отверг план Филиппо Брунеллески как чрезмерно дорогой (сообщают, что оскорбленный Брунеллески в ярости разбил свою модель)[465]. Дворец Микелоццо, безусловно, выглядит достаточно впечатляюще. В 1459-м, через несколько лет после завершения строительства, заезжий миланец восхищался красотой палаццо. «Все согласны, – писал он, – что столь совершенного и нарядного дворца еще не видел мир; воистину он бесподобен». Палаццо Медичи, объявил миланец, это просто «земной рай»[466].
Веспасиано впускают в этот рай через огромные ворота в похожем на крепостную стену фасаде бурого камня. Он идет через окруженный аркадой центральный двор, в центре которого бронзовый Давид Донателло, нагой и андрогинный, задумался над отрубленной головой Голиафа. Дальше начинается умиротворяющий сад, где стоят апельсиновые деревья в кадках, зеленеют мирт, лавр и самшит. Фонтан в центре сада украшает вторая бронзовая статуя Донателло – Юдифь, сжимая меч, готовится отсечь голову пьяному Олоферну.
По каменной лестнице Веспасиано поднимается на piano nobile – «благородный этаж» палаццо. Много десятилетий он ходил по этим ступеням к Козимо и его сыновьям, а в последнее время и для бесед с Иоанном Аргиропулом. Мессер Джованни, как позже запишет Веспасиано, часто посещал Козимо «вместе с несколькими другими учеными». Эти беседы касались бессмертия души и «других философских и богословских материй»[467].
Но сколько бы Веспасиано здесь ни бывал, он не устает дивиться красоте и великолепию дворца. Залы и комнаты здесь, по выражению одного гостя, устроены с «восхитительным мастерством», украшены золотом и мрамором, инкрустированным деревом, картинами кисти «самых совершенных мастеров». Шпалеры, серебро, алебастр и порфир, потолки большого зала, расписанные звездным небом, – каждая комната как открытый сундук с сокровищами. И здесь же «книжные шкафы без числа». Возле них Веспасиано мог замедлить шаг и полюбоваться на то, что поэт, восхваляя убранство дворца, назвал собранием «богато украшенных книг»[468]. Многие из них, особенно те, что принадлежат Пьеро и Джованни, Веспасиано сам подготовил и переплел. Неудивительно, что и сегодня его позвали в Палаццо Медичи по делу, связанному с манускриптами. Козимо придумал ему новую задачу.