Став папой, Пий не бросил интеллектуальную и литературную деятельность. Вскоре после избрания он начал писать «Historia Rerum Ubique Gestarum Locorumque Descriptio» («Описание мест и деяний в истории»). В этом огромном труде он надеялся рассказать о всех народах мира – Европы, Азии и Африки, создать историко-географическую энциклопедию. Впрочем, как папа он обращался и к более насущным географическим вопросам. Этот высокообразованный, много поездивший по миру понтифик посвятил себя главной миссии своего времени – «призвать народы христианского мира к Крестовому походу против турок»[510].
Первым делом он созвал Мантуанский собор (1459), дабы убедить европейских правителей, как важно избавить христианские земли от тех, кого гуманистка Изотта Ногарола в своей речи, прочитанной на соборе, назвала «окаянными варварами» и «святотатцами»[511]. Несмотря на пламенные речи, на практике почти никто ничего не делал. В начале 1462 года Пий сетовал кардиналам, что «мы пренебрегаем общим благом, ибо с возвращения из Мантуи мы ничего не сделали и не совершили для изгнания турок»[512]. Тем временем Мехмед захватил остров Лесбос. Правитель острова Никколо Гаттилузи сдался при условии, что турки пощадят «головы и имущество жителей». Мехмед сдержал слово, но своеобразно: имущество не тронул, а четыреста жителей велел распилить пополам, то есть формально не тронул их головы[513].
Летом 1463 года кардинал Виссарион прибыл в Венецию, где ему устроили пышную встречу. После недели переговоров венецианцы заверили его, что готовы разорвать дипломатические отношения с турками. Через месяц, в конце августа, на площади Святого Марка объявили Крестовый поход. В сентябре появилась булла, в которой папа объявлял, что лично его возглавит. То была смелая клятва со стороны хилого пятидесятивосьмилетнего интеллектуала, страдавшего от подагры, камней в почках и «чрезмерной влажности мозга» (из-за последнего недуга он посещал купальни в Петриоло, где ему на голову лили теплую воду). Мало того, тридцать лет назад во время паломничества босиком по заснеженной Шотландии он сильно обморозил ноги, поэтому даже мессу вынужден был служить сидя. Однако понтифик был настроен решительно. «Мы займем место на верхней палубе корабля», – объявил он[514]. Мехмед, узнав о его клятве, любезно предложил избавить болезненного папу от долгого путешествия и самому явиться с войском в Рим.
Покуда Пий готовился отправиться в Крестовый поход, Адриатику бороздили боевые галеры – венецианцы исполнили обещание. Во главе своих сухопутных сил они поставили феррарского кондотьера Бертольдо д’Эсте. Тот быстро отвоевал Аргос и осадил Коринф, где в ноябре был смертельно ранен камнем в голову. На его место венецианцы позвали честолюбивого и жестокого воителя – сорокашестилетнего Сиджизмондо Малатесту. То был крайне нежелательный выбор для Пия, который называл Малатесту «князем нечестия», на Рождество 1460-го отлучил его от церкви, а еще через два года сжег в Риме его изображения. «Он осквернял монахинь, насиловал евреек, – утверждал Пий. – Юношей и девушек, которые ему отказывали, он либо убивал, либо подвергал ужасным пыткам». Он попросту был «худшим из всех, кто когда-либо жил и когда-либо будет жить»[515]. Однако Волк Романьи, как называли Малатесту, был сейчас единственной надеждой христианского мира на избавление от турок.
Закаленный в боях кондотьер, у которого за плечами было три десятилетия бесчинств и предательств, Малатеста весной 1464 года высадился с пехотой и арбалетчиками на Пелопоннесе и принялся истреблять турок. Он даже взял город Мистра, знаменитый тем, что там в 1452-м в девяносто семь лет скончался Георгий Гемист Плифон. Однако недостаток провианта и турецкие контратаки вскоре вынудили Малатесту отступить с полуострова. Впрочем, в Италию он вернулся с драгоценным трофеем – останками великого Плифона. Малатеста извлек его тело из могилы в Мистре, а затем похоронил, как мощи святого, в соборе Темпио Малатестиано, который построил в Римини и про который Пий говорил, что это «не столько христианский храм, сколько капище, где язычники поклоняются дьяволу»[516].
Папа принял крест в соборе Святого Петра 18 июня 1464 года. Затем, препоручив седую голову и слабое тело Богу, он двинулся в стовосьмидесятимильное путешествие к Анконе на Адриатическом побережье, где собирались его воины-крестоносцы. Папу сопровождали несколько бесстрашных кардиналов, в том числе Виссарион, уверенный, что Константинополь наконец-то освободят. Двигались медленно, сперва на корабле по Тибру, затем старческой кавалькадой под палящим солнцем со скоростью шесть-семь миль в день. Папа день ото дня слабел, в Италии тем временем распространялась чума. Когда Пий наконец добрался до синих вод Адриатики, то вместо сорока обещанных галер увидел только две. Дожидаясь остального флота, он вынужден был объявить общие молитвы, дабы прекратить безобразия недисциплинированных крестоносцев, по большей части испанцев и французов. Провиант и вода заканчивались. Ряды крестоносцев редели – одних косило моровое поветрие, другие дезертировали.
Венецианского флота по-прежнему видно не было. В конце июня Пий все же поднялся на галеру, но так и не смог занять место на верхней палубе – его спешно унесли во дворец на холме Сан-Кириако. Следующие две недели он пролежал в лихорадке, а пятнадцатого августа окончилась и жизнь Пия, и его Крестовый поход. Венецианский дож, узнав о смерти папы, велел разоружить галеры.
Те недели, когда папа мучительно тащился через Италию в злополучный Крестовый поход, Козимо Медичи провел на прекрасной вилле в Кареджи, в часе езды на муле от своего флорентийского дворца. С мая он страдал от лихорадки, сыпи и затрудненного мочеиспускания. Прошлой осенью в сорок два года умер его младший сын Джованни. Убитый горем Козимо почти все время проводил в молчании – как рассказывает Веспасиано, либо погруженный в свои мысли, либо слушая, как ему читают вслух «Никомахову этику» (не перевод Леонардо Бруни 1417 года, а новый, который сделал Донато Аччайоли, поправил Иоанн Аргиропул, а Веспасиано превратил в манускрипт). «Этот исправленный перевод, – с гордостью, не лишенной педантизма, замечает Веспасиано в своей биографии Козимо, – теперь и читают все»[517].
У Козимо была возможность слушать и другие новые переводы. Почти через два года после получения манускрипта Марсилио Фичино наконец перевел десять диалогов Платона[518]. В третью неделю июля Козимо попросил его прибыть в Кареджи «как можно скорее» и принести диалог «Филеб», «который, я полагаю, вы уже, как обещали, перевели на латынь». Еще он попросил Фичино принести орфическую лиру. В следующие несколько дней Фичино играл Козимо на арфе и читал ему вслух из своих переводов Платона. Последним Козимо услышал «Филеба», в котором Сократ, споря с гедонистом Филебом, говорит: «Разумение, мышление, память и то, что сродно с ними: правильное мнение и истинные суждения – все это лучше и предпочтительнее удовольствия»[519]. И на этих словах, как написал Фичино, «Козимо был отозван из сумерек жизни в небесный свет»[520].
У одра Козимо, когда тот уходил из сумерек жизни, стоял его внук, сын Пьеро, пятнадцатилетний мальчик по имени Лоренцо.
Глава 16Дивное письмо
Конклав собрался жарким августом 1464 года в ватиканской капелле; двери и окна заперли, дабы кардиналов ничто не отвлекало. Их выбор пал на «венецианского кардинала» – сорокасемилетнего Пьетро Барбо, племянника Евгения IV. Перебрав несколько вариантов (в том числе Формоз – «красивый», от которого мудрые головы его отговорили), новый папа взял себе имя Павел II.
Кардинал Барбо не отличался любовью к учености и книгам. Он собирал монеты, драгоценные камни и древности, но, если не считать этих побрякушек прошлого, античной историей не интересовался. Успехами в учебе не блистал и любви к гуманитарным штудиям не выказывал, хотя, как племянник Евгения, много времени провел во Флоренции периода гуманистического расцвета 1430-х и учился в том числе у Георгия Трапезундского. Презрение нового папы к ученым выразилось в том, что он чуть ли не первым делом уволил секретарей, включая (как заметил один из пострадавших, Бартоломео Платина) «поэтов и ораторов, в той же мере бывших украшением двора, в коей двор был им честью». В юности Платина служил наемником и успел повоевать под началом Франческо Сфорца и Никколо Пиччинино. Не в его характере было прощать обиды, так что он возглавил мятеж против папы – двадцать дней кряду вместе с другими уволенными секретарями шумел под стенами Ватикана, а также написал памфлет с требованием созвать собор, чтобы реформировать церковь. За это Павел бросил Платину в тюрьму и держал его в цепях «среди зимы, без огня, – жаловался Платина, – в высокой башне, открытой всем ветрам, четыре месяца»[521][522]. Платине еще повезло; один придворный сообщает, что его святейшество подумывал отрубить смутьяну голову.
Примерно в то же время, когда Павел II стал папой, в Риме появилась диковинка. В числе первых, кто с ней познакомился, были ученый Леонардо Дати, выпускник Студио Фьорентино, и его друг, тоже гуманист, Леон Баттиста Альберти. Однажды они гуляли по ватиканским садам. «По обыкновению, мы обсуждали литературу», – писал Альберти. Разговор зашел об изобретении, которое обоих заинтересовало и, по-видимому, обсуждалось тогда в Риме, причем мнения разделились: кому-то оно нравилось, кому-то нет. Альберти и Дати были в числе тех, кому оно нравилось. Альберти написал, что оба они «весьма одобрили немецкого изобретателя», который придумал «оттискивать буквы», так что теперь «три человека за сто дней могут изготовить двести копий текста»