Прибыль в 31/2 флорина, которую Веспасиано получал, работая для Козимо, вероятно, была самой высокой его маржой. Манускрипт в триста листов пергамента трудно было произвести меньше чем за двадцать флоринов. Даже том ценой в пятьдесят флоринов не гарантировал более высокой маржи, чем дешевый, поскольку возрастала стоимость работы и материалов. И как показывает пример епископа Жуффруа, Веспасиано до определенной степени зависел от щедрости либо скупости заказчиков.
До сих пор Веспасиано не испытывал особых финансовых трудностей, однако с экономической точки зрения его проблема заключалась в том, что манускрипты с самого начала не создавались как коммерческое изделие. Веками их копировали монахи, материалы (чернила, краски, пергамент) часто производились в самом монастыре, о прибыли или убытках никто не думал. С переходом из скриптория в книжную лавку появились бухгалтерия и необходимость искать заказчиков за пределами монастырской библиотеки. Уединенный труд ученых монахов стал бизнесом, а манускрипт, даже самый высокодуховный, – товаром, который делается на продажу.
Манускриптов в то время выпускалось и продавалось все больше. За 1460-е в Европе произвели больше кодексов, чем когда-либо в истории. В первую половину пятнадцатого века в Европе скопировали чуть меньше миллиона манускриптов, в среднем по 190 000 за десять лет, а за 1460-е – целых 457 000. Такой рост показывает, что через десятилетие после изобретения Гутенберга работа писца была востребованной и стабильной[542]. Италия уже сто лет сохраняла лидерство в этой области. Библиограф Виктор Шольдерер как-то предположил, что книгопечатание изобрели и усовершенствовали в Германии именно потому, что на севере Европы манускрипты были менее доступны, чем в Италии, – отсюда и потребность в новом способе их прозводства[543]. Веспасиано был одним из тех, кто обеспечивал доступность манускриптов в Италии; он умел удовлетворять запросы самых разных клиентов и по скорости, и по качеству.
В отличие от своих недавних предшественников, Николая V и Пия II, Павел II мало интересовался Ватиканской библиотекой, но, как они оба, призывал к Крестовому походу против турок. После избрания летом 1464-го он заверил западных государей, что будет «защищать христианскую веру от ярости турок»[544]. Камня преткновения, как всегда, было два: отсутствие денег и взаимное недоверие между потенциальными участниками похода. Чтобы устранить первое затруднение, папа создал комиссию, куда вошел Виссарион и еще двое кардиналов. В эту комиссию должны были поступать десятины и средства от продажи индульгенций. Комиссия и венецианцы тут же предложили, чтобы итальянские государства внесли на Крестовый поход крупные суммы: Венеция и Папская область по 100 000 флоринов, Неаполь – 80 000, Милан – 70 000, Флоренция – 50 000. Даже от крохотного маркграфства Монферрат потребовали взнос в 5000 флоринов.
Никто в Италии, за исключением венецианцев и папы, не рвался тратить такие деньги – все были убеждены, что Крестовый поход послужит лишь коммерческим интересам венецианцев. В Неаполе король Ферранте даже пригрозил заключить союз с турками. По его словам, Мехмед предложил ему 80 000 флоринов за то, чтобы разжечь войну в Италии (очень щедрое вознаграждение за столь простое дело). Европейские правители не объединились, даже когда в 1465-м турки снарядили огромный флот, а в следующем году двинули двухсоттысячную армию на Албанию. Тогда Павел предпринял отчаянный шаг – отправил в Константинополь своего представителя, дабы обратить султана в христианство.
О том, чтобы превратить султана в доброго христианина, думал уже Пий II. В 1361-м он написал «Epistula ad Mahumetem» («Письмо к Мехмеду»), в котором призывал султана креститься, а взамен обещал признать его римским императором Востока. Исторический прецедент имелся – римский император Константин, основатель Константинополя, принял христианство. Впрочем, Пий отказался от идеи межрелигиозного примирения в пользу Крестового похода, и письмо до адресата не добралось.
Для надежд обратить Мехмеда были серьезные основания. Греческий историк Феодор Спандуит, выросший на попечении двоюродной бабки, одной из жен Мехмедова отца, утверждал, что султан был в детстве крещен матерью-христианкой и, хотя воспитан в исламе, «ближе к христианской вере, чем к любой другой»[545]. Сын Мехмеда Баязид позже утверждал, что его отец не следовал учению Магомета. В отрочестве Мехмед совершенно точно не стремился изучать Коран – учителя не могли заставить его учить суры, кроме как битьем. Многие биографические факты – то, что он защитил от уничтожения византийские святыни и заказывал картины венецианскому художнику Джентиле Беллини (например, Мадонну с Младенцем), – намекают на его расположение к христианству.
Летом 1465-го агент Павла II выехал из Рима в Константинополь. Это был не кто иной, как бывший наставник Павла, воинствующий аристотелик Георгий Трапезундский. Георгий куда оптимистичней Пия смотрел на шансы убедить Мехмеда. В 1453-м он написал обращенный к султану трактат «Об истинности христианской веры», где доказывал, что различия ислама и христианства незначительные и перед концом света (по мнению Георгия, уже близким) все люди примут одну религию и объединятся под властью одного императора. Георгий надеялся перевести трактат на турецкий и вручить султану, которого считал тем самым будущим императором ойкумены и величал «царем не только земли, но и небес»[546]. Он тщетно обращался со своей затеей к Пию II и королю Ферранте, но поддержку нашел лишь много лет спустя у Павла – тот дал денег на дорогу в Константинополь и условился, что Георгий будет слать ему шифрованные письма[547].
Георгий отплыл в Константинополь, вооруженный манускриптом с собственным переводом Птолемеева «Альмагеста» – величайшего из сохранившихся древних трактатов по астрономии. Это сочинение, созданное на греческом примерно в 150 году, описывает движение звезд и планет при помощи математики и геометрии. Кардинал Виссарион высмеивал перевод Георгия как пестрящий ошибками (они с друзьями часто собирались во дворце у подножия Квиринальского холма обсудить изъяны различных переводов Георгия). И тем не менее Птолемеев труд был разумным подарком Мехмеду – тот интересовался астрономией и астрологией, особенно если они предрекали ему мировое господство. Правда, аудиенции у султана Георгий так и не получил, но духом не пал и на обратном пути по бурному морю написал трактат «О вечной славе самодержца и его мировом владычестве», в котором снова утверждал, что Мехмеду суждено завоевать Рим и всю ойкумену, так что будет «единое царство, единая церковь и единая вера»[548].
В Риме, куда Георгий вернулся с рукописью своего последнего трактата, его ждали крупные неприятности. Трактат изучили на предмет ереси несколько богословов, в том числе кардинал Виссарион. Неудивительно, что Георгию вскоре пришлось размышлять о жизни в тюремной камере, откуда он, как сообщал миланский посол, «по-прежнему восхвалял султана, считая, что тот должен стать повелителем всего мира»[549]. Более того, Георгий воспользовался заточением в замке Святого Ангела, чтобы сочинить еще один трактат – «О божественности Мануила». Там объясняется, что Георгий именует Мехмеда II Мануилом, поскольку тому суждено исполнить библейские пророчества. «Настали последние времена, – писал он. – Не только ты пришел соединить всех людей, как предрек Давид, но и в Риме явилась последняя ересь, предсказанная апостолом Павлом». В этой ереси Георгий винил «последователей Платона»[550]. С последним звуком архангельской трубы исчезнет разница между исламом и христианством, считал Георгий, но не между учениями Платона и Аристотеля.
Почти в то же время, когда Свейнгейм и Паннарц начали печатать книги в римском Палаццо Массимо, у Веспасиано появился еще один богатый заказчик. Он пожелал собрать библиотеку – «лучшую библиотеку со времен древности»[551], по выражению Веспасиано. Сорока писцам вместе с иллюминаторами и рубрикаторами (всех их нашел Веспасиано) предстояло трудиться для него значительную часть следующего десятилетия[552].
Федерико да Монтефельтро, наследный правитель Урбино, города-государства с населением в семь тысяч жителей, расположенного в ста двадцати пяти милях от Флоренции по петляющей горной дороге, был почти сверстником Веспасиано. Внебрачный сын Гвидантонио да Монтефельтро, графа Урбино, он родился в 1422-м. Отец взял его к себе, поскольку законная жена за двадцать пять лет так и не подарила ему наследника. Впрочем, затем эта жена умерла, а новая в 1427-м родила сына Оддантонио, который и стал наследником. Федерико учился в Венеции, затем в Мантуе и подростком сочинил несколько нарциссических поэм, в которых воспел свои любовные победы. Однако ему суждены были победы иного рода. В пятнадцать лет он поступил на службу к кондотьеру Никколо Пиччинино, командовал кавалерией в восемьсот человек и показал себя блестящим военачальником – в частности, отбил доселе неприступную крепость у свирепого Сиджизмондо Малатесты.
Судьбу Федерико изменила гибель его младшего единокровного брата Оддантонио, ставшего графом Урбино после смерти отца в 1443-м. Семнадцатилетний граф настроил всех против себя высокими налогами и распутством. В июле 1444 года его оскопленный труп нашли на улице – отрезанный член был засунут в рот. Федерико захватил власть, и скоро его уже любили так же сильно, как прежде ненавидели Оддантонио. Самый востребованный наемник в Италии, Федерико за службу кондотьером получал огромную плату, что принесло городу неслыханное благосостояние. Урбино стал, как говорили,