и расписывал его красоты, зазывая в гости флорентийских друзей. Здесь он жил в «приятном уединении»[818] среди своих фиговых деревьев и олив, своих пшеничных и ячменных полей, своих виноградных лоз и ветхих хозяйственных построек. И здесь он держал свое небольшое собрание книг, в том числе манускрипт Петрарки, включающий карту Авиньона с домами поэта и его обожаемой Лауры. Еще здесь был перевод творений святого Иеронима на народный язык. Писец, копировавший этот манускрипт, сообщил в колофоне неожиданный факт, что трудился над книгой в тюрьме[819].
Веспасиано также брал книги почитать. В день после передачи лавки он одолжил у Лоренцо Медичи перевод Аристотеля, сделанный Иоанном Аргиропулом. Этот манускрипт наверняка пробудил у него воспоминания о давних днях в Кастелло ди Монтегуфони, когда они с мессером Джованни и братьями Аччайоли обсуждали сравнительные достоинства Платона и Аристотеля.
Однако вовсе не об Аристотеле писал Веспасиано в недели и месяцы после ухода на покой. Он принялся за сочинение на актуальную тему Отранто и того, что считал упадком Италии. «Плач по Италии по случаю захвата Отранто турками» – мрачное и гневное обличение итальянцев, погрязших в грехах, в том числе в ростовщичестве и содомии. Мор, война, беспорядки и турецкое нападение на Отранто – все это кары мстительного Бога нераскаянным людям. Призывая народ исправиться, Веспасиано цитирует ветхозаветных пророков Иеремию и Иезекииля, находя параллели между разрушением Иерусалима и горестной судьбой итальянских городов, в первую очередь Отранто. На состояние мира он смотрит с глубоким пессимизмом. «Никто больше не говорит правды, – пишет он. – Повсюду ложь, обман, хитрость, воровство, содомия, гнусность без страха Божия и заботы о мире. О несчастные христиане, хуже зверей, куда вы идете?»[820]
Эти горькие размышления помогают лучше понять, почему Веспасиано отказался от лавки. Всю жизнь он распространял мудрость классической литературы, учащую, как стать истинным гражданином и построить лучшее общество, – «жить достойно и честно», по выражению Франческо Барбаро. В 1417-м Барбаро писал Поджо, что найденные им труды древних мудрецов, таких как Квинтилиан и Цицерон, «принесут человечеству больше пользы». Веспасиано сыграл в этом проекте важнейшую роль, донес слова мудрецов до ученых и государей по всей Европе, от Англии до Венгрии. «Все зло рождается от невежества, – когда-то написал он. – Однако литераторы озарили мир, прогоняя тьму»[821].
К концу 1470-х, если не раньше, Веспасиано утратил веру в способность классики озарить мир, прогнать тьму и реформировать общество. Чума, войны, Заговор Пацци, а главное, неостановимое наступление турок – все это заставляло усомниться в исправлении общества посредством разума, или того, что он в «Плаче по Италии» назвал ошибочной приверженностью senno umano – человеческой мудрости. Избавить Италию от бед могут другие книги – Священное Писание. В «Плаче по Италии» Веспасиано отрекается от светской культуры пятнадцатого столетия, которую мы привыкли связывать с итальянским Возрождением и для которой он сам так много сделал своими манускриптами.
Текст начинается цитатой из Иеремии (9: 1): «О, кто даст голове моей воду и глазам моим – источник слез! я плакал бы день и ночь о пораженных дщери народа моего». Затем Веспасиано разбирает одну из своих любимых тем: внезапное и сокрушительное падение тех, кто вознесся на вершину власти и славы. Это он считает Божьей карой за их беззакония, которые подробно расписывает. Веспасиано приводит цитату якобы из пророка Иеремии: «Abundantia panis et superfluitas vitae destruxerunt Jerusalem». (На самом деле это, видимо, аллюзия на Книгу Иезекииля, 16: 49, где говорится, что Содом сгубили «пресыщение и праздность».) От пресыщения (в латинском тексте – «изобилия хлеба») проистекает гордость, а затем и Божий гнев, и, следовательно, «многие войны, болезни и бедствия; и все же мы не знаем, не желаем понять, что все это из-за наших грехов. Посему мы не хотим меняться и не выказываем ни малейшего раскаяния. Вместо этого, слепые и помраченные, мы обращаемся к роскоши и всяческому безумию».
Флорентийцы с их изобилием и богатством были особенно виновны в наслаждении материальными благами – теми самыми «приятностями», которые Джаноццо Манетти восхвалял в трактате «О достоинстве и превосходстве человека». Хуже того, многие эти блага были получены через грех ростовщичества. Веспасиано напоминал про заповедь Mutuum date, nihil inde sperantes («Взаймы давайте, не ожидая ничего»), которую флорентийцы «неверующие и неблагочестивые» предпочитали не замечать. «О город Флоренция, – скорбел он, – полная ростовщичества и неправедного богатства, из-за которого вы губите друг друга».
Этот текст с его плачем о нечестии и необходимости покаяния нельзя назвать новаторским. В числе манускриптов в Антелле у Веспасиано было собрание проповедей Бернардина Сиенского (что примечательно, с многочисленными пометками самого Веспасиано на полях). Причисленный к лику святых в 1450-м, всего через шесть лет после смерти, францисканский монах Бернардин странствовал по Италии, в пламенных речах обличая порок и призывая к добродетели. «Он озарил весь мир, – написал Веспасиано, – который в то время был слеп, помрачен и больше не ведал Бога»[822]. По малолетству Веспасиано не мог видеть легендарный костер на флорентийской Пьяцца Санта-Кроче в апреле 1424-го, когда Бернардин более чем за семьдесят лет до знаменитых костров Джироламо Савонаролы жег парики и другие предметы роскоши. Однако он встречался с монахом по меньшей мере один раз, когда Бернардин пришел в лавку спорить с великим Манетти. «Ни в ком, – написал позже Веспасиано, – не сочеталось столько талантов»[823].
Бернардин произносил свои пламенные проповеди в то самое время, когда Поджо, Никколи и Леонардо Бруни разыскивали мудрость древних. Есть соблазн видеть в этом страстном обличителе противоположность гуманистам с их классическими штудиями. Историк Якоб Буркхардт как-то написал, что гуманисты и флорентийцы в целом «критиковали и презрительно высмеивали» таких проповедников, как Бернардин. На самом деле у Бернардина почти не было столкновений с гуманистами. Манетти, например, всем сердцем согласился с его доводами в лавке Веспасиано. Поджо называл Бернардина «ученым и разумным мужем», который явил в своих речах «величайшую умеренность, величайшее прилежание», а другой гуманист восславил его как «нового Цицерона». Более высокую похвалу во Флоренции того времени трудно вообразить. Бруни как-то написал подвижнику, надеясь заманить того во Флоренцию для новой порции огнедышащих проповедей: «Нет надобности рассказывать Вам, как любят и почитают Вас флорентийцы… Уши наших граждан до сих пор наполнены Вашим божественным и сладкогласным красноречием»[824]. Разумеется, Бруни был мастером лести, однако письмо его, без сомнения, искренне. В конце концов, Бернардин, как и гуманисты, стремился исправить общество вдохновляющим красноречием.
Веспасиано верил, что, пусть свет гуманизма потух, христианство по-прежнему ведет к спасению. Хотя итальянцы во власти «жесточайших варваров», Божья кара еще не свершилась полностью. «Наказание не кончится, пока мы не исправим свои пути. Мы должны положить конец нашим бесконечным ошибкам и покаяться, твердо поклясться более не грешить, дабы Всемогущий Господь снял свой суровый приговор». Заканчивает он словами: «Так вернемся же на путь покаяния, коли желаем, чтобы Всемогущий Господь помиловал нас, и простил, и избавил от страшного Своего прещения».
Глава 26Помилуй и прости нас
В последние дни мая 1481-го по всей Италии звонили колокола, палили пушки, люди жгли праздничные костры. Папа Сикст велел провести благодарственные шествия и написал европейским государям ликующие послания, что Господь избавил их «от напасти, что много лет назад поразила христианский мир и повлекла бесчисленные бедствия»[825].
Мехмед Завоеватель умер при подозрительных обстоятельствах в конце мая, за несколько дней перед началом военного похода. Собирался он напасть на Родос, на Венгрию или на Мамлюкский султанат в Египте, оставалось только гадать. Возможно, он даже планировал двинуться в Амасью и дать бой своему старшему сыну Баязиду, которого не любил и которому не доверял. Однако султан скончался у себя в шатре после сильных желудочных болей. Ему было сорок девять лет. Ему наследовал Баязид, скорее всего и повинный в его смерти (как утверждали, от яда). Затем Баязид ловко обошел младшего брата и соперника, Джема. Великий визирь Караманлы Мехмед-паша, поддерживавший Джема, нечаянно стер надпись на своем талисмане, дающем ему особые способности. Пришлось великому визирю отдать талисман дервишу для восстановления. Оставшись без защиты, он был вскорости убит Баязидовыми янычарами[826].
За месяцы после падения Отранто папа развил бурную деятельность: он готовился к Крестовому походу против турок, собирал деньги и корабли. Сам он обязался выставить двадцать пять галер и даже пустил на монеты часть столового серебра, чтобы покрыть расходы. Король Ферранте пообещал сорок военных кораблей, Генуя, Болонья и Феррара – еще несколько. Флорентийцы пожертвовали сорок тысяч флоринов. Внезапная смерть Мехмеда несколько пригасила общую решимость; правительство Болоньи, например, сразу отозвало свое обещание. Тем не менее к концу июня флот был готов выйти из Рима. На торжественной церемонии в базилике Святого Павла За Городскими Стенами капитаны галер приняли знак креста и поцеловали папскую туфлю. Затем Сикст вышел к Тибру, где покачивались на якорях галеры. На каждой из них по очереди он преподавал апостольское благословение, а воины били оружием в щиты и выкрикивали имя понтифика. «То было пиршество и для глаз, и для слуха», – записал хронист