[850]. Другими словами, эти истории предназначались для тех самых праздных молодых женщин, чье чтение так возмущало монахов и других моралистов. Трактат о женском образовании, написанный почти одновременно с «Декамероном», призывает дам «бежать от всех книг и рассказов, песен и трактатов о любви» – короче, именно от таких сочинений, как «Декамерон»[851]. Боккаччо в авторском заключении и сам допускает, что в книге могут усмотреть «вещи, которые честным женщинам неприлично ни сказывать, ни выслушивать»[852]. Лет двадцать спустя он даже убеждал друга не давать «славным женщинам» из числа его домашних эту книгу, ибо «многое там далеко от пристойности и противно благоприличию»[853].
Фра Доменико и его церковное начальство наверняка смущали эти далекие от пристойности новеллы, особенно те, где речь шла о монахинях. Рассказ Филострато в День третий начинается с утверждения, что «много есть неразумных мужчин и женщин, вполне уверенных, что, лишь только на голову девушки возложат белую повязку, а на тело черную рясу, она более не женщина и не ощущает женских вожделений». Новелла развеивает это заблуждение, показывая, как восемь монахинь и аббатиса весело отбрасывают обет целомудрия («Сколько вещей обещают Ему за день и ни одной не исполняют!» – объявляет одна), дабы проверить, правда ли, что «все другие сладости в свете пустяки в сравнении с той, когда женщина имеет дело с мужчиной»[854]. Церковь терпела «Декамерон» в четырнадцатом и пятнадцатом веках, но после 1573-го, в разгар Контрреформации, к печати допускались лишь цензурированные издания – те, в которых, как требовала инквизиция, «ни в коей мере не говорится дурно или скандально о священниках, монахах, аббатах, аббатисах, иноках, монахинях, епископах и других священных материях»[855].
Любвеобильные монашки, наряду с похотливыми монахами и распутными попами, были любимыми персонажами комедий начиная со Средних веков. Тем не менее светские и церковные власти Флоренции очень серьезно относились к монахиням и их обету безбрачия. За ними тщательно приглядывали, ибо считали, что недолжное поведение монахинь может сгубить город. Например, в 1435-м отцы города возложили вину за «ужасные войны, беспорядки, моровые поветрия и прочие бедствия» на «многочисленных монахинь», которые, «поддавшись соблазнам плоти, отступили от служения Богу»[856]. Монахинь для того и запирали за монастырской стеной, чтобы оградить от мужчин и, как говорилось в папской булле 1298 года, «не допустить блуда»[857].
Довольно часто стены оказывались не помехой. Судебные архивы Тосканы хранят записи о том, как мужчины тайно проникали в женские монастыри, дабы удовлетворить «развратные желания». В их числе был человек, который в 1419-м ухитрился прожить пять месяцев в монастыре доминиканок в Пизе, а также священник, который двумя годами позже вошел в монастырь бедных клариссинок в тридцати милях к западу от Флоренции «и пробыл там много суток, днем и ночью блудя с насельницей, носящей монашескую рясу»[858]. Самой дурной славой во Флоренции пользовался монастырь Санта-Маргерита в Прато, где в 1450-х случился роман между августинской послушницей и кармелитом: сестрой Лукрецией Бути и художником Фра Филиппо Липпи (от их связи родился художник Филиппино Липпи).
В монастыре Сан-Якопо ди Риполи строго следили за нравственностью и целомудрием. Коммерческая деятельность Фра Доменико (и не в последнюю очередь его типография) означала, что мужчины: батырщики и тередорщики, помощники, такие как Лоренцо ди Алопа и Баччино, да и сам Фра Доменико – регулярно входили в стены обители. Тем не менее посетителей впускали лишь в сопровождении трех престарелых монахинь и по разрешению особой комиссии, созданной в 1342-м, – надзирателей ночи и блюстителей нравственности монастырей. Монахиню из Сан-Риполи, если та нарушала правила, ждала суровая кара: ее раздевали до пояса и пороли у ног каждой из сестер. Чтобы довершить унижение, она должна была есть с пола посреди трапезной[859].
При такой заботе о нравственности маловероятно, что сестра Мариэтта и другие монахини набирали «Декамерон». Наверное, потому-то работа двигалась так медленно, а Лоренцо ди Алопа надорвался, набирая страницы без всегдашних своих помощниц.
Несмотря на безобразное издание «Герметического корпуса» в Тревизо, Фичино по-прежнему верил в новую технологию. За первые двадцать лет книгопечатания он стал одним из самых издаваемых живых авторов – «одним из первых интеллектуалов, чьи труды стремительно распространились по всей Европе благодаря изобретению печатного станка», как написал исследователь его творчества[860]. К началу 1480-х четыре его книги выпустили семь типографов в четырех разных итальянских городах, а кроме того, он составил предисловия к двум роскошным печатным изданиям, в том числе к «Божественной комедии» Данте.
Издавала Фичино и типография Сан-Якопо ди Риполи. Летом 1481-го Фра Доменико закупил камедь и прочие ингредиенты для краски, а также пять тысяч листов бумаги. Затем он приступил к печатанию трехсот семидесяти пяти экземпляров последней работы Фичино, «Советов, как противостоять чуме», адресованной, как Фичино написал на первой странице, ogni persona thoscana – всем тосканцам. К сочинению этого трактата его подвигла страшная вспышка чумы 1478–1479 годов. Сам он тогда заболел так сильно, что даже заботы трех лучших флорентийских врачей не могли ему помочь. Фичино спасло лишь божественное вмешательство – еще один знак, как он осознал, что на него возложена провиденциальная миссия вернуть миру Платона[861].
Для обычных смертных Фичино, опираясь на свое медицинское образование, предложил рецепты, предостережения и практические советы: окуривать дом благовонными травами, дважды в день обтираться уксусом, держать у носа влажную губку, готовить микстуры из мирта, можжевельника, розовой воды и камфоры. «Не забывайте про скипидар», – убеждал он читателей. Еще он рассуждал о причинах чумы, полагая, что это воздушный яд, заражающий «жизненный дух», который исходит из сердца и разносится кровью.
Трактат Фичино «Советы, как противостоять чуме». Издание типографии Риполи
«Советы, как противостоять чуме» были маленькой книжицей всего в сто страниц. Фра Доменико приложил все усилия, чтобы распространить ее за пределами Флоренции: картолайо Джованни ди Нато отправил десять экземпляров для продажи в Милан, а жена Джованни, мона Меа, взяв на себя роль коммивояжера, отвезла двадцать семь книг в Болонью и пятьдесят в Пистойю. Однако в 1482-м, собравшись печатать свой следующий труд, «Платоновскую теологию» – «тяжелый том»[862], по его выражению, 648 страниц, – Фичино обратился к другому печатнику. Этим печатником стал Антонио Мискомини, перебравшийся во Флоренцию из Венеции, где выпустил внушительный список книг.
Плод пятилетних трудов, «Платоновская теология», являл собой самое грандиозное и визионерское философское творение пятнадцатого века. Фичино писал, что хотел «изобразить учение Платона, сообразуя его как можно ближе с христианской истиной»[863], – другими словами, сделать для Платона то, что Аквинат сделал для Аристотеля двумя столетиями раньше. Скептикам, не верящим, что Платон годится для добрых христиан, Фичино возразил, что каждый, кто «тщательнейшим образом прочтет платоновские сочинения, которые я давно полностью перевел на латынь», неизбежно придет к выводу, что Платон «нигде не исследует ничего морального, диалектического, математического или физического без того, чтобы не возвести это затем, с величайшим благочестием, к созерцанию и почитанию Бога»[864].
«Платоновская теология» завораживает тем, как Фичино возводит все к созерцанию и почитанию человека. Для Фичино человек не жалкое и падшее существо, как подчеркивали в Средневековье; он привилегированное создание, помещенное Богом в центр вселенной. Его разум и способности, определяющие эту роль, яснее всего проявляются в искусствах и художествах, от поэзии до астрономии и государственного управления, – творческих усилиях, делающих человека, по выражению Фичино, «неким богом». Человек посредством астрономии постигает небеса, показывая, что обладает «почти тождественным разумом с Творцом небес», а способность к речи «указывает на существование в нас некоего божественного разума»[865]. Эти утверждения выглядят очень смелыми, если вспомнить формулу Латеранского собора о расстоянии и несходстве между человеком и Богом. Фичино, безусловно, сознавал возможность богословских возражений. «Во всем, что мною написано в данном сочинении либо в каком-либо другом месте, – оправдывался он, – я пребываю в желании утверждать только то, что одобряет Церковь»[866].
Утверждения Фичино о богоподобных способностях человека имеют истоки в «Герметическом корпусе»; перекликаются они и с более поздними авторами, например с Шекспиром («Что за мастерское создание – человек!»). Без сомнения, они, как и трактат Джаноццо Манетти о достоинстве человека, внушены также дивными творениями человеческих рук «в славном городе Флоренции». Монументы, воздвигнутые зодчими и художниками – Филиппо Брунеллески, Лоренцо Гиберти и Донателло, наблюдения таких астрономов, как Паоло Тосканелли, – всё неопровержимо свидетельствовало о божественном разуме и творческих способностях человека.