.
Веспасиано наверняка были близки призывы Савонаролы – как-никак в «Плаче по Италии» он тоже призывал к покаянию, к нравственному исправлению, к отказу от «роскоши и всяческих глупостей» – от тех самых «суетных вещей», которые Савонарола жег на кострах. Однако Веспасиано отталкивала разрушительная деятельность и популизм Савонаролы, а его последователей он называл «сбродом». Савонарола не только говорил с кафедры, но и распространял свои взгляды печатно, и в первой половине 1490-х флорентийские типографии издавали его проповеди и речи пачками. Что-то выпустил Иоганн из Майнца, но больше всего Савонаролу печатали Антонио Мискомини (пять его трудов только за 1495-й) и Бартоломео ди Либри (по меньшей мере дюжину за 1495-й). Если многие флорентийские гуманисты радовались, что философия покинула башню из слоновой кости и вышла на «большие дороги и проселки», Веспасиано при всей своей приверженности гуманистическому проекту оставался интеллектуальным снобом, консервативным, как его манускрипты. В 1497-м он в письме другу с отчаянием писал: «Смотри, куда нас ведут! Горе тому городу, где власть захватил народ»[913].
Режим Савонаролы продержался недолго. 12 мая 1498-го флорентийская типография Франческо ди Дино напечатала буллу папы Александра VI, отлучающую Савонаролу от церкви. Проповедника объявили еретиком, пытали и повесили на Пьяцца делла Синьория. Затем тело сожгли – мальчишки в это время закидывали его камнями, – а прах выбросили в Арно.
Веспасиано умер в Антелле два месяца спустя в семьдесят шесть лет. Его тело перевезли во Флоренцию и 27 июля 1498-го похоронили в Санта-Кроче под фамильной плитой, на которой было выбито имя его брата Якопо. В записи о смерти он указан просто как «Веспасиано картолайо».
Бо́льшую часть своего времени в Антелле Веспасиано провел за составлением биографий «замечательных людей». Он, видимо, задумал это собрание еще давно. В 1458-м, вскоре после смерти Альфонса I, он обратился с расспросами к королевскому духовнику Феррандо да Кордова, который был с умирающим до последней минуты. Веспасиано так хотел с ним поговорить, что явился к Феррандо наутро после его приезда во Флоренцию, когда священник еще лежал в постели, «без сил после долгой дороги». Однако Феррандо охотно побеседовал с Веспасиано и рассказал тому поразительную историю: Альфонс готовился к предсмертному покаянию, когда некий отшельник из Феррары объявил, что король не умрет. Альфонс радостно отложил исповедь («Великие государи совершают великие грехи», – сказал Феррандо в разговоре с Веспасиано). Однако Феррандо вовремя распознал в отшельнике посланца дьявола, желающего заполучить бессмертную душу Альфонса. Дьявольский замысел был раскрыт, отшельника изгнали из Неаполя, Альфонс исповедался, препоручил свою душу Богу и мирно отошел в следующую жизнь.
Веспасиано разыскивал и других свидетелей, способных рассказать об эпизодах из жизни интересующих его людей. Как-то он побеседовал с доминиканским монахом, присутствовавшим в Лондоне на казни Джона Типтофта, и тот поведал, что граф попросил палача на Тауэрском холме отрубить ему голову в три удара, в честь Святой Троицы. «Негодяй охотно согласился», – записал Веспасиано[914].
Бо́льшая часть жизнеописаний была закончена к 1493-му, когда Веспасиано начал дарить рукописные копии друзьям. По собственным словам, он вдохновлялся примером историков, сохранивших славу героев, которые без того были бы забыты. «Я часто думал, – написал он во вступлении, – сколько света литераторы древние и современные пролили на труды замечательных людей и слава скольких других затерялась в истории из-за того, что никто не сохранил их деяний». Ему досталась уникальная возможность восхвалить дела многих выдающихся современников. «Я родился в эту эпоху и встретил множество замечательных людей, о которых имею изрядно сведений, – отметил он. – Посему я кратко записал здесь все, что о них узнал, дабы сохранить о них память»[915].
Участь его труда по-своему иронична. Как прекрасно знал Веспасиано, слава многих замечательных людей затерялась в истории не потому, что «никто не сохранил их деяний», а потому, что манускрипты, восхваляющие эти деяния, погибли или затерялись. Такая судьба могла постичь и его манускрипт. Поскольку подарочные экземпляры переписывались от руки, круг их читателей был невелик и его хвалы замечательным людям почти никто не услышал. В следующие века с этих манускриптов сняли несколько копий, но они оказались похоронены в библиотеках или просто исчезли из виду – повторялась ситуация с утратой знания в «темные века», для исправления которой он столько сделал. Правда, некоторые отрывки попали в печать. Жизнеописание кардинала Чезарини опубликовали в Риме в 1647-м, Евгения IV и Николая V – в Милане в 1751-м. В 1788-м Гиббон упомянул его как «Веспасиана из Флоренции» в примечании к «Истории упадка и разрушения Римской империи»[916]. Тем не менее жизнь и дела великих знакомцев Веспасиано могли бы и не сохраниться для вечности, если бы в 1839-м кардинал Анджело Маи не опубликовал манускрипт, который нашел в Ватиканской библиотеке. Деяния самого Веспасиано остались в безвестности – приписка на переплете Ватиканского манускрипта, скопированного через сто лет после смерти книготорговца, сообщала лишь, что автор – флорентиец, живший во времена Иоанна Аргиропула.
Веспасиано оказался в шатком и незавидном положении между двумя технологиями. Этот неутомимый труженик довел искусство рукописной книги до высшего расцвета, и на его глазах оно было вытеснено другим, которое он – при всей плавности и мирности перехода – решительно отказался признавать. Веспасиано был самым искусным, плодовитым и влиятельным производителем манускриптов в пятнадцатом веке и лично руководил созданием тысячи (а возможно, и значительно большего числа) рукописных книг; через его руки прошли бессчетные кодексы древних и современных авторов. Ему повезло жить и трудиться в золотой век манускриптов, которые в его эпоху рождались обильнее, чем в любой другой исторический период, удовлетворяя аппетиты растущего образованного сословия, а также правителей, собиравших великие библиотеки в подражание древним. За тысячу лет от падения Римской империи до 1500 года в Западной Европе было изготовлено примерно 10,8 миллиона манускриптов. Почти половину из них – 4,9 миллиона – скопировали за один лишь пятнадцатый век, причем 29 процентов от этого количества, 1,4 миллиона книг, – в Италии.
Эта волна, вынесшая Веспасиано на вершину его карьеры, расплескалась на мелях новой технологии. Производство манускриптов резко сократилось между 1454-м и 1500-м – в так называемый период инкунабул, когда появилось при[917] мерно 12,5 миллиона печатных книг. Если в 1470-м типографии работали в девятнадцати европейских городах, к 1500-му – уже в двухстах пятидесяти пяти. Италия снова вырвалась вперед – еще до начала шестнадцатого века типографии появились в пятидесяти шести городах и выпустили по меньшей мере 4,5 миллиона книг.
В результате постепенного перехода от рукописной книги к печатной между 1400-м и 1500 годом цена книг упала на две трети[918]. К последним десятилетиям пятнадцатого века печатное слово добралось до тех читателей, которым манускрипты были не по карману, например до каменщиков и кузнецов, покупавших книги в типографии Риполи. И тем не менее печатные книги не стали общедоступными. К 1500 году типографии работали лишь в 11 процентах европейских городов с населением больше пяти тысяч; в сорока из ста самых больших городов Европы печатных станков еще не было[919]. В число городов без типографий входил Франкфурт с населением десять тысяч человек – город, где в 1454-м Гутенберг впервые выставил свой товар[920]. Легко говорить, что книгопечатание «распространяло» знания, но в городах без печатного станка – а таких по Европе насчитывалось 1500 – достать книги было непросто, учитывая высокие транспортные расходы, когда путешествие в двести миль увеличивало цену книги на 20 процентов. Как заметил экономист, изучающий этот период, «распространение технологии сдерживалось ограниченным предложением»[921].
Поэтому общественную и политическую значимость книгопечатания легко преувеличить. Латынь оставалась языком типографий весь конец пятнадцатого века: из книг, опубликованных до 1500-го, 70 процентов составляют латинские[922]. Более того, само по себе книгопечатание не вело к росту грамотности. Хотя для ее распространения и впрямь требовались недорогие тексты, книжные торговцы исправно снабжали учителей и учеников букварями и грамматиками задолго до появления книгопечатания. Те «от восьми до десяти тысяч» мальчиков и девочек, которые, по оценке хрониста, учились читать во флорентийских школах под конец 1330-х, не страдали от недостатка учебных материалов. Двумя веками позже, в эпоху книгопечатания, ситуация изменилась к худшему – на протяжении шестнадцатого века грамотность в Тоскане падала[923]. Экономическое процветание и политические свободы Флоренции четырнадцатого–пятнадцатого веков способствовали грамотности больше, чем печатный станок в эпоху экономического упадка и тирании великих герцогов Тосканских в период «забытых веков»[924].
Влияние печатного станка на Реформацию, которую часто представляют как результат крупномасштабной «медийной кампании», тоже было далеко не прямым. Книгопечатание, безусловно, сыграло важную роль. Еще до Мартина Лютера церковь начала цензурировать переводы Библии на народные языки, и папа Лев X – второй сын Лоренцо Медичи – скорбел, что по вине книгопечатания зло «растет день ото дня»