Султан вкратце объясняет ему суть дела. Мирджан дает по очереди высказаться обеим сторонам, как на очной ставке. Султан сидит рядом с ним, Джалалуддин – прямо напротив. Мирджан согласно кивает тому, что говорят собеседники, и задает вопросы мягким понимающим тоном. Султан с Джалалуддином пьют чай со сливочной карамелью и по-прежнему не могут ни о чем договориться.
– Для твоего собственного блага лучше решить дело теперь, не обращаясь к настоящей полиции, – говорит Мирджан.
Джалалуддин сидит, опустив глаза, сжимает и разжимает кулаки. Под конец он выдавливает признание, не столько для Султана, сколько для Мирджана:
– Может быть, я взял пятьсот. Они лежат у меня дома, я все отдам. Я их не трогал.
– Ну вот видишь! – оживляется полицейский.
Но Султану этого признания недостаточно.
– Я уверен, что ты украл гораздо больше. Давай рассказывай! Кому ты их продал?
– Для тебя будет лучше, если ты сейчас признаешься во всем, – советует Мирджан. – Коли дело дойдет до настоящего допроса, никто с тобой не будет церемониться. Никто не будет тебя поить чаем с карамельками, – значительно говорит он и смотрит Джалалуддину прямо в глаза.
– Но я сказал правду. Я никому их не продавал. Честное слово, клянусь Аллахом! – божится Джалалуддин, переводя взгляд с одного на другого.
Султан продолжает настаивать, разговор не клеится. Уже поздно, пора везти столяра домой: скоро начнется комендантский час. Нарушители комендантского часа подлежат аресту. Бывали случаи, когда солдаты стреляли по проезжающим в неурочное время машинам, если им что-то казалось подозрительным; несколько припозднившихся автомобилистов нашли так свою смерть.
В машине царит молчание. Потом Расул принимается настойчиво уговаривать столяра сказать правду:
– Пойми, Джалалуддин, иначе ты никогда не разделаешься с этим.
Дома Джалалуддин отправляется за открытками. Вскоре он возвращается с маленькой пачкой в руках. Открытки завернуты в оранжево-зеленое полотенце. Султан с удовольствием разглядывает свои сокровища, которые вернулись к законному хозяину и скоро снова займут полагающееся им место на полках. Но сначала он использует их в качестве улики. Расул отвозит Султана домой. Столяр, повесив голову, остается стоять на углу, где начинается тропинка к его дому.
Ровно четыреста восемьдесят открыток. Экбал и Аймал сидят на полу и считают. Султан пытается прикинуть, сколько открыток мог унести столяр. Среди украденных попадаются самые разнообразные. На складе они упакованы в пачки по сто штук.
– Пропажу целых пачек обнаружить трудно, но если окажется, что в нескольких пачках не хватает по десятку-другому открыток, можно прийти к выводу, что это он постарался, – рассуждает Султан. – Завтра мы всё посчитаем.
На следующий день в самый разгар подсчета в дверях внезапно возникает столяр. Он стоит на пороге, за эту ночь он еще больше сгорбился. Вдруг он падает на колени и принимается целовать Султану ноги. Султан рывком поднимает его с пола и рычит:
– Перестань сейчас же! Мне твои мольбы ни к чему!
– Прости меня, прости меня! Я заплач у, за все заплач у. Мои дети голодают, – говорит столяр.
– У меня для тебя тот же ответ, что и вчера. Мне не нужны твои деньги – мне нужно знать, кому ты их продал. Сколько ты украл?
Пришел и старик Фаиз, отец Джалалуддина. Он тоже хочет встать на колени и целовать Султану ноги, но Султан не позволяет. Не хватало еще, чтобы ему целовали ноги, и уж совсем неудобно, если это будет делать старый сосед.
– Знай, что я его всю ночь лупил. Мне так стыдно. Я воспитывал из него честного работника, и на2 тебе! Мой сын – вор! – говорит старик и бросает взгляд на сына, который забился в угол и дрожит. Сгорбленный столяр похож на ребенка, пойманного на лжи и воровстве и ждущего порки.
Султан спокойным голосом рассказывает отцу, чт о произошло: Джалалуддин выносил из магазина открытки, и теперь они хотят узнать, сколько всего украдено и кому перепродано.
– Дай мне один день, и я заставлю его сознаться, если он еще не сказал всей правды, – просит Фаиз.
Ноги старика обуты в туфли, которые в нескольких местах разошлись по швам. Штаны перехвачены на поясе веревкой, куртка протерлась на локтях. Он очень похож на сына, только кожа выглядит более смуглой и загрубевшей, а щеки ввалились еще глубже. Оба худые и костлявые. Старик неподвижно стоит перед Султаном. Султан тоже не знает, что ему делать. Присутствие старика, который годится ему в отцы, его смущает.
Наконец Фаиз трогается с места. Быстрыми шагами подходит к полке, за которой стоит сын. Резким движением выбрасывает руку вперед и начинает избивать сына прямо посреди лавки.
– Негодяй, ворюга! Ты – позор для всей семьи. Лучше бы ты вообще не родился! Трус, подлец… – кричит старик, награждая сына оплеухами и пинками. Он бьет ему коленом под дых, пинает по голеням, молотит кулаками по спине.
Джалалуддин даже не пытается сопротивляться, только прикрывает руками грудь от ударов. В конце концов он вырывается, в два шага пересекает магазин, сбегает по ступенькам и исчезает на улице.
На полу лежит шапка Фаиза, свалившаяся в пылу борьбы. Старик поднимает ее, отряхивает и надевает. Потом прощается с Султаном и уходит. В окно Султану видно, как он садится на свой старый велосипед, смотрит по сторонам и тяжело, по-стариковски начинает крутить педали, направляясь к дому.
После того как улеглась пыль, поднятая неприятной возней, Султан как ни в чем не бывало продолжает считать.
– Он работал здесь сорок дней. Предположим, что каждый день он крал по двести открыток. Всего выходит восемь тысяч. Я уверен, что он украл как минимум восемь тысяч открыток, – заявляет он, глядя на Мансура.
Мансур только пожимает плечами. Зрелище избиения бедолаги столяра отцом произвело на него тягостное впечатление. Мансуру плевать на открытки. Разве их не вернули? Можно бы на этом и успокоиться, считает он.
– У него ума не хватит, чтобы их продавать. Выбрось ты его из головы, – урезонивает он отца.
– Он мог работать на заказ. Знаешь, мне тут пришло в голову: владельцы киосков, которые покупают у нас открытки, давненько здесь не показывались. Я-то думал, что они не успевают распродать товар. А ну как они просто приобретали открытки у столяра по бросовой цене? Как тебе такая возможность?
Мансур снова пожимает плечами. Хорошо зная отца, он уверен, что тот не успокоится, пока все не выяснит. Понятно также, что этим делом придется заниматься ему, Мансуру, потому что отец уезжает на целый месяц в Иран.
– Может, пока меня не будет, вы с Мирджаном проведете расследование? Должна же истина когда-нибудь всплыть наружу. Никто не может безнаказанно воровать у Султана, – говорит отец, помрачнев. – Да он ведь мог меня вконец разорить. Только представь себе, он крадет тысячи открыток и распродает их хозяевам киосков и книготорговцам по всему Кабулу. А те продают открытки гораздо дешевле, чем я. Люди начнут покупать товар у них и перестанут ходить ко мне. Я лишусь своих клиентов-солдат, которые покупают открытки, потом и тех, кто интересуется книгами. Пойдут слухи, что я завышаю цены. Так и разориться недолго.
Мансур слушает эту теорию заговора вполуха. Он разозлен тем, что отец повесил на него еще одно поручение. И это вдобавок ко всем прочим, а их и так много: регистрировать новые поступления, таскать ящики с книгами, что присылают из пакистанских типографий, заниматься бумажной волокитой, неизбежной для кабульского книготорговца, развозить братьев, присматривать за своим магазином. А теперь в довершение ко всему он должен стать следователем!
– Я займусь этим, – кратко отвечает он. А что еще он может сказать?
– Главное, стой на своем, – напутствует его Султан, перед тем как взойти на борт самолета, отправляющегося в Тегеран.
Как только отец уехал, Мансур выкидывает историю с кражей из головы. Благочестивые настроения, владевшие им после паломничества, давно забыты. По-хорошему его набожности хватило всего на неделю. Хотя он и молился пять раз в день, ничего от этого не изменилось. Отпустил было бороду, да кожа под ней ужасно чесалась, и окружающие пеняли, что он плохо следит за собой. Ходить в длинной рубахе он стеснялся.
«Раз уж мне все равно приходят на ум нечестивые мысли, какой смысл соблюдать все остальное?» – сказал он себе, и увлечение благочестием прошло так же быстро, как и возникло. Паломничество в Мазари было и осталось всего лишь туристической поездкой.
В первый же вечер после отъезда отца Мансур с двумя друзьями планировал устроить вечеринку. Они купили на черном рынке узбекской водки, армянского коньяка и красного вина по заоблачным ценам.
«Товар самого лучшего качества. Все сорокаградусное, а вино даже сорок два градуса крепости», – заверил продавец. Юноши заплатили по сорок долларов за бутылку. Им и в голову не пришло, что продавец дорисовал две черточки, превратив 12-градусное французское столовое вино в 42-градусное. Самое главное – крепость. Основную клиентуру торговца составляли юнцы, которым только бы напиться, пока строгое око взрослых их не видит.
Мансур никогда еще не пробовал алкоголя: это строжайше воспрещено исламом. Пьянка началась ранним вечером в мрачном гостиничном номере, подальше от глаз родителей. После нескольких стаканов смешанного с водкой коньяка юноши уже с трудом держались на ногах. Мансура с ними еще не было – он отвозил домой младших братьев. Когда он вошел, приятели, крича, стояли на балконе и собирались сигануть вниз, а потом побежали в туалет, где их вырвало.
Мансур передумал: подобная перспектива его не прельщала. Если уж от алкоголя делается так плохо, лучше не пробовать.
Двое приятелей постарше – языки у них заплетались – принялись строить мрачные планы. В той же гостинице жила красивая молодая японская журналистка, которая им очень нравилась. Может, пригласить ее к ним в номер? Все же они вынуждены были признать, что в данный момент лучше и не пытаться. Но тут одному молодцу в голову пришла в голову дьявольская идея. Юноша год прорабо