Это я к тому, что родина, конечно, избяная, слюдяная, из века в век одинаковая, с кислыми щами, которые с бороды виснут, но то, что выглядит самым прочным и неизбывным, исчезает здесь в сказочно короткий срок.
С вами была пятиминутка оптимизма.
При почти полном, сверкающем отсутствии каминг аутов само это выражение плотно вошло в русский язык, причем сразу во втором, третьем – метафорическом – смысле. Не обучившись даже в первом классе, мы бодро шагнули в институт. И сегодня каминг аут может обозначать все, что угодно, любое обнаружение скрытого, вплоть до объявления о том, что у тебя понос. Лишь прямое первоначальное значение почему-то никем не востребовано. Зря говорят, что словесность умерла, что литература кончилась.
В Вильнюсе прошел конкурс на возведение памятника вместо убранного в 1991 году Ленина. Lenta.ru рассказывает подробности. Оказывается, к конкурсу «допускались только скульп-торы, не сотрудничавшие в советские времена с КГБ (они должны были предоставить организаторам соответствующую справку). Один из проигравших… позднее раскритиковал организаторов, заявив, что на связи с КГБ следовало бы проверять и членов жюри. „На одном ли уровне мы, создатели, и вы? Я хотел бы, чтобы мне прямо ответили – при каком строе и в каком обществе мы живем. Предоставляли ли вы такие справки, как мы, творцы?“ – возмущался участник».
Какая удивительная, однако, вера в бумажку – дунешь, и нет ее. Пора приучаться проверять друг друга на вкус, на цвет, на запах.
Иначе черт-те что поставят в центре Вильнюса. Сейчас там вместо Ленина будет нечто, описываемое создателями так: «Свет духа народа – птица души – так можно назвать идею этого поэтического образа, осмысливающего путь исторического, национального, политического и общечеловеческого поиска. Выражение духа, беспокойства души – вырывающаяся из клетки птица».
К поэтическим словам приложена фотография, на которой клетки не обнаружить, да и птица опознается с трудом. Без подсказки видать гнущееся вертикальное изваяние, тонкое, вытянутое, с маленькой выпуклостью посередине, более всего похожее на ущербный или модернизированный сперматозоид.
В 1970 году, когда у Ленина был вековой юбилей и назойливый Ильич лез с кепкой из каждого включенного утюга, озверевший советский народ сложил серию анекдотов про вещи, специально сделанные к столетию, – трехспальную кровать «Ленин с нами», мыло «По ленинским местам», одеколон «Дух Ильича» и пр. При этом одеколон был тогда преимущественно одного типа – сладкий, резкий, с запахом жасмина. Никакой социальной, имущественной розни, нынче повсеместно проклинаемой: страна тогда пахла дружно, страна пахла одинаково. Соединяясь с потом, жасминный ленинский Дух делался незабываемым.
Но с каждым годом он слабел, потом стал выветриваться. Когда в 1991 Лениных посносили, одинокий и неприкаянный, уже почти неслышный Дух бродил по периметру своей площади, метя углы и залезая в щели. Он дрожал, он коченел, его чуть не вымели с мусором.
Хе-хе, они думают, что, выпорхнув из клетки, полетели в Европу. Щас. Там, где свет духа народа – птица души – осмысляет путь исторического, национального, политического и общечеловеческого поиска, там вообще-то он. Со справкой из КГБ или со справкой из анти-КГБ – он, точно. Это он мучительным сперматозоидом рвется к новой неиссякаемой жизни.
В Сочи будут штрафовать за вывешивание белья на балконах. Это они к Олимпиаде готовятся, хотят, чтоб все было, как в европах. В европах, однако, белье на балконах висит, на улицу вываливается, в южных городах со всем простодушием – и в Неаполе, и в Барселоне, и в Риме, где не типовой тошнотный модернизм, не убогий номенклатурный классицизм, а Бернини с Борромини или, по крайней мере, что-то очень им близкое, прямо родственное, украшено лифчиками и трусами. Потому что трусы и лифчики из того порядка вещей, который Бернини с Борромини пространственно отстроили. Трусы и лифчики носили, их стирали, потом сушили, они часть жизни, а значит, и пейзажа. Между ними и великой архитектурой нет конфликта. А с мусорным сочинским строительством он возник, и теперь описан законом, и будет облагаться штрафом.
Ханжество – наша общенациональная идея.
Любимая картина Богданова-Бельского «Дети за пианино». Не великая живопись, зато интересно разглядывать. Николаевский ампир в деревенской избе; кресло-корытце, пианино, зеркало-псише – все красного дерева с пламенем; лукошко, в которое, как грибы, собрана мелкая пластика из барского буфета – фарфор, подсвечники, кубки. Важнейшая деталь – год создания: 1918. Он, собственно, обозначает сюжет: избу уплотнили; в нее снесли награбленную из господского дома утварь, и теперь крестьянские дети осваивают непонятные вещи чужеродного дворянского обихода.
Две важнейшие культурные темы сразу: дети пробуют инструмент, девочка – мартышка и очки – робко извлекает звук, но мальчик уже готов переворачивать несуществующие, неведомые им обоим ноты; вторая культурная тема – другой мальчик перед зеркалом, наверное, впервые увидевший себя, впервые вглядывающийся, впервые осознающий, что такое отражение. Грядущий советский Веласкес. У зеркала тоже дебют, ему без малого лет сто, но никогда до этого оно не отражало пакли, торчащей из бревен. Эта пакля и, конечно, ампирная чашка с уже отколовшейся, валяющейся неподалеку ручкой – единственные следы драмы, максимально смягченной, которой, по сути, нет. Драма была раньше, когда грабили (и то не факт, что художник разделяет это мнение), а сейчас, считай, гармония.
Богданов-Бельский, сам из простых и всю жизнь любивший крестьянских детей, менее всего исполнен социального сарказма, и это, как ни странно, самое замечательное в его работе: при честно обозначенной гигантской дистанции между вещами и людьми нет практически никакого конфликта; пропасть есть, а конфликта нет. Мы верим, что пропасть преодолеют в один прыжок, и ведь, в самом деле, преодолеют.
Нет, конечно, сначала все загадят и засрут, половина этих вещей уйдет в утиль вместе с их бывшими и будущими хозяевами, но уже лет через десять оставшаяся половина начнет постепенно приживаться – у Машкова есть прекраснейшая картина, где советская ар-декошная королева сидит у ампирного туалета, и никакого тебе конфликта противоположностей, одно только единство. Советская культура очень быстро выбрала для себя дворянскую раму.
Одна и та же красная мебель – павловская, александровская, николаевская – кочевала по всей советской номенклатуре: у академика, у члена ЦК, у народной артистки всегда в ассортименте были прекрасные ампирные гарнитуры. Номенклатура менялась, ее сажали, ссылали, расстреливали, а мебель пребывала неизменной, переходила из дома в дом, из эпохи в эпоху. В юности мы над этим потешались и вообще любимым анекдотом была встреча Картера, Жискара д’Эстена и Брежнева, которые хвастались друг перед другом часами. Картер показал свои – от американских промышленников; Жискар д’Эстен свои – от французского дворянства, а Брежнев свои – «милому Пушкину от Вяземского». Они захватили и присвоили чужое, и портили его, не зная, как им пользоваться, и смотрелись не в свои зеркала, а оттуда торчала – хи-хи! – пакля.
Но, как выяснилось, это еще было далеко не худшее.
Та мебель больше не нужна, за ней теперь не охотятся. И в зеркала те нынче не смотрятся. И пакля больше не торчит. Не торчит пакля.
Три дня, как уехал в Италию, зашел в фейсбук и ничего не понимаю. Любая речь состоит из подразумеваемого. Всякое утверждение начинается с отрицания. Иногда с нескольких отрицаний. Ни одного честного прямого высказывания, все криво, боком, обиняками. Озвучивается одно, имеется в виду другое, но цель у слов – совсем третья. И все отлично понимают друг друга. Вот где Византия-матушка. С чего начинается родина? – с этого.
Это акация из парка виллы Медичи в Poggio a Caiano, где фреска Понтормо. Я неудачно снял акацию – не видно, что она вся в цвету. Старое дерево всегда прекрасно, но тут совсем невероятное зрелище: то, что осталось, не назовешь ни деревом, ни даже стволом, лица нет, есть только гримаса, одни мучительные корчи, но они исполнены цветения. Когда такое случается с людьми, это вызывает всеобщее порицание, и напрасно: не мудрено обольщать, будучи стройной березкой, а вот эдак не пробовали? Да еще зная, что в трех шагах, за стеной, вечно юная, как боги, фреска Понтормо.
Потрясающий рассказ вдовы Павла Адельгейма о том, что батюшка, как за дитем малым, два дня ходил за своим убийцей, – успокаивал его истерики, искал его, пропавшего, по городу. «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке» – это про светских людей сказано. Отец Павел сам шел по следу за своей судьбой – за сумасшедшим с бритвою в руке.
С 2002 по 2007 я редактировал аналитический сайт globalrus.ru. Это был хороший сайт, и много хороших, даже очень хороших текстов там было напечатано. Останутся ли они, переживут ли свое время? – бог весть. 20 августа 2004 года там вышли новые стихи Марии Степановой. Когда они появились, то быстро обмененный взор ему был общий приговор. Не ему, стихотворению, а мне – редактору, поместившему среди развернутых многостраничных суждений терцины Степановой. Друзья-знакомые крутили пальцем у виска – кто с испуганной нежностью, кто с едва скрываемым злорадством. Неформат – дружно констатировали они. Но неформат этот с годами справился, Степанову читают, как и 9 лет назад, и через 90 лет читать тоже будут. Неформат вообще – лучшее, что мы делаем, самое важное, что случается в жизни.
Скончавшийся сегодня Виктор Топоров писал в фейсбук несколько раз в день, и я почти ни в чем с ним не соглашался. Но он был умный и талантливый, что в наши дни редкость. Одно это стоит помянуть добрым благодарным словом. Или – промолчать. Но нет! Дмитрий Кузьмин, тоже умный и талантливый,