приходит к нему на страницу, туда, где люди плачут, и посреди крестов и рипов пишет: «А, правда? Собаке собачья смерть». Забыв об этом через минуту, он с чистой совестью примется обсуждать проблемы морали, общественной и частной этики, кому рукоподавать, а кому – нет, и, может быть, скажет что-нибудь умное и талантливое, никак нельзя исключить этого. И будет сетовать, что вокруг помойка – нравственная и физическая, что люди совсем озверели, ну невозможно так жить!
Прочел некролог, в котором пролитых или даже сдавленных слез не много, зато он скреплен слюной ненависти, весь построен на смачных плевках в оппонентов: харк в Иван Петровича – какое облегчение, и еще харк в Петра Ивановича – чистое счастье. Автор, стоя у гроба, трепещет и ликует: хрясь! И снова: хрясь!
«Уже кадящим мертвецу, чтобы живых задеть кадилом» – не зарастающая народная тропа.
Княгиня Орлова, писанная Серовым в последний год его жизни. Любимая девушка, любимая живопись – лучший, я думаю, портрет в русском искусстве вообще. Самый злой из всех серовских «злых портретов» – устоявшееся, красивое, но неточное определение. Злобы ведь тут вообще нет, есть сарказм, но есть и много чего другого – вандейковское парадное портретирование, вывернутое наизнанку психологизмом великой русской литературы, так что каждая деталь насыщена богатством антиномий, рождающих драму: драму шляпы, драму палантина, драму кокетливо выставленной туфли. Это не говоря уж о заднем плане – роккайльной консоли второй империи, тупом левкасном стуле, тупо стоящем у стены, и при этом подлинной барочной итальянской живописи в рамах – очень качественной, судя по вдохновенной небрежности, с которой она изображена. Княгиня Орлова – светскость на грани нервного срыва, конец аристократизма, начало глянца. Идеальный образ идеального гламура – гламур, который мы потеряли, потому что в страшном сне нельзя представить ни в Vogue, ни в «Лизе» никаких противочувствий. Их гонят оттуда ссанными тряпками, водрузив на место драмы толстоморденькую «Неизвестную» Крамского, у которой все ладно: носик, ротик, бровки, длинные хлопающие реснички, перья на шляпке, ленточки вкруг шейки и перчатки в муфте – все соединилось, все сошлось, без антиномий и сарказмов. Слово «аристократичный» при этом столь же популярно в современном гламурном словаре, как «элегантный», «роскошный» или «шикарный». С курской крестьянки Матрены Саввишны была писана Крамским Неизвестная, настоящая аристократка, не чета княгине Орловой.
Политические взгляды физиологичны. Сколько себя помню, всегда и везде был один. Дом любил, двор – нет. Детский сад терпеть не мог, летний пионерский лагерь – ад, казарма, божье наказание. Уединение – счастье, коллектив – мука. Читая с детства ГУЛАГовский эпос, никогда не понимал, почему они общую камеру предпочитали одиночной, не понимаю этого и сейчас. С трудом доучился до 8 класса, который оказался совсем тяжким; я переехал из центра в Текстильщики и пошел под домом в школу с физкультурным уклоном, другой не было, в классе были почти одни мальчики.
Мелкие, кривоногие, усыпанные прыщами, плоский затылок, уши без мочек, они меня ненавидели и боялись, и чувство страха, которое от них исходило, било, как током, сдавленной агрессией. Я был на голову выше их, с широкими плечами и грудной клеткой, с разрядами в двух видах спорта, но я никогда не дрался, и, накинувшись стаей, повалив на пол, меня было легко растоптать и уничтожить – они не понимали, как близка победа. Какой-то обман они, однако, чувствовали, пытаясь понять, что тут, блять, не так, в этой видимости, в накладном спортсменском мужестве, в бессильной бутафории силы, где их надули, и было ясно, что нельзя злоупотреблять великой иллюзией, что туман рассеется, что надо реже приходить в школу и быстрее из нее уходить – больше года не продержаться.
Пронеси, господи, калиники мороком.
Пронесло. При советской власти обязательным было восьмилетнее образование, и следующей осенью – какое неслыханное счастье! – я перешел в заочную школу, вернулся в Москву, в центр, мне вернули воздух.
Все остальное произросло из этого. Конечно, ни в комсомол, ни в партии я не вступал – ни в какие. Конечно, личность выше государства, выше общества, выше всего, чем меньше налогов, тем лучше, все сам, все сам, все сам.
В конце девяностых годов позвали меня в Высшую школу экономики прочесть курс лекций про новую журналистику, про газету «КоммерсантЪ». Марксизм неистребим, и я начал, конечно же, с базиса, с того, как складывался капитал создателей. Десять лет назад, говорю я студентам, было несколько курсов доллара: был официальный курс, столько-то копеек, был курс черного рынка, около 20 рублей, и был компьютерный курс. До объяснения этого увлекательного момента мне дойти не удалось: лес рук потянулся вверх, пытливое юношество хотело понять, почему нельзя было поменять деньги в пункте «Обмен валюты».
Notabene! Прошло всего десять лет со времени событий, о которых я повествовал, а с момента открытия валютных пунктов – и того меньше, но они уже стали неотъемлемой частью пейзажа, как дерево под окном, и что там росло раньше, какой куст – бог весть! – корова языком слизала. Никто не помнит ничего.
Вчерашняя коллизия была посложнее, к тому же из времен более давних. Я тут вспомнил в фейсбуке, как пятнадцатилетним подростком переехал из центра в Текстильщики и оказался там самым высоким и на вид сильным мальчиком в своем классе – с более широкими плечами, объемом грудной клетки и мускулатуры. Читаю отзывы: Тимофеевский сообщил, что был самый умный и красивый, экая спесь, где самоирония?
Дорогие мои, про ум и красоту в тексте нет ни звука, ум и красота – дискутируемые абстракции, у меня же говорилось про то, что поддается счету: я был метр 86, а мои одноклассники метр 66, метр 70. Простая арифметика, наглядная. И ничего удивительного, что она сложилась в мою пользу, – мальчики из центра, тем более, как я, занимавшиеся спортом, были более рослыми и плечистыми, чем их тщедушные ровесники с рабочих окраин. Это сейчас Москва однородная, а сорок лет назад разница была кричащая, особенно если сравнивать 15-летних. Но никто не помнит ничего. И не знает. И знать не хочет. Зато горазд в обобщениях. Один из читателей, расшаривших пост, предварил его словами: «Почему либералы не любят Россию». Ага, Россию.
Текстильщики, которые мы потеряли.
Чудесная история случилась сейчас с художницей Ольгой Тобрелутс. У нее в Риме намечена большая ретроспективная выставка. Памятуя о том, что предстоит перекрестный Год туризма Италия – Россия, итальянские партнеры обратились в наше посольство с тем, чтобы разместить его логотип во всей печатной продукции, связанной с выставкой, – в каталоге, пригласительных билетах, рекламе и пр. Стандартная вещь. Оказалось, что нет. Посольство отказало потому, что «не может разделить художественный взгляд и эстетическое содержание произведений Ольги Тобрелутс в связи с принятым законом о пропаганде».
Для справки. Ольга Тобрелутс в своих работах изображает обнаженную мужскую натуру.
Поскольку мы находимся в сумасшедшем доме, главное – не спугнуть.
Дорогой сумасшедший дом!
1. Нельзя сказать, что в изображении мужской обнаженной натуры Ольга Тобрелутс является первопроходцем – это делали и до нее.
2. Нельзя также сказать, что в Риме обнаженная мужская натура будет кому-то в диковинку – запечатленная в камне, она представлена на площадях и улицах, подпирает дома, украшает фонтаны. И мимо нее каждый день снуют миллионы детей.
3. Нельзя, наконец, сказать, что российские законы действуют в Италии – ничего раньше об этом мы не слышали.
4. И last but not least. Взгляд Ольги Тобрелутс на обнаженную мужскую натуру по определению не может быть гейским. Тобрелутс – женщина.
Божена, конечно, чудо, неотъемлемая часть пейзажа, органическое начало русской жизни. Без нее народ не полный. Когда-то роль Божены была мужской и литературно-критической:
По Невскому бежит собака,
За ней Буренин, тих и мил.
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил.
Но это из позапрошлого века. Кому нужны нынче литературные критики? Их место заступили светские львицы, более непосредственные в своем послании человечеству. «Собака-кусака» называется ЖЖ Божены.
Старенький Буренин голодал после революции, и Горький, многократно им потоптанный, выписал одиозному литератору паек, продлив его дни. Я не знаю, будет ли в России еще революция, но вереница оплеванных и покусанных Боженой когда-нибудь потянется к ней с почестями и подаянием. Таков гений места.
Татьяна Доронина, которой сегодня 80, артистка органически фальшивая. Она фальшивит, как дышит, – без всякого усилия, совершенно естественно: уникальный феномен. Искренность, которую так культивировали в шестидесятые годы, и школа, тогда еще великая, почти живая, вот так соединились, скрестились – не на жизнь, а на смерть.
Но сегодня, когда никакой школы нет и в помине, да и с искренностью проблемы, Доронина стала воплощением всего сразу – и чувства, и традиции; она – природа и искусство одновременно. И уже совершенно не важно, что здесь не так. Одна душа поет, другая откликается. Рояль был весь раскрыт и полностью расстроен, как и сердца у нас за песнею твоей.
Во исполнение закона «О противодействии экстремистской деятельности» прокуратура требует запретить в Москве продажу книги Муссолини.
Вот, правда, нет сегодня худшей беды, чем Муссолини. У них экстремисты повсюду, в низах и в верхах, в подворотне и в Думе, площади кипят кровавой ненавистью, и никто не таится, все на ладони, а они разыскали в библиотечной пыли тараканище. Изымают литературу, постижение которой требует усилий, никак не совместимых с «уж я ножичком полосну, полосну». Тут одно из двух: либо идем бить черножопых, мерседесы, пидаров, жидов, хачей, москалей (нужное подчеркнуть), либо сидим, пыхтим, страдаем, пытаясь постичь посредственного интеллектуала столетней давности. Прокуратура, видимо, считает, что пыхтеть преступнее. Чайник давно яростно булькает, вода выплескивается, сейчас все вокруг сварит, а они запрещают свисток, в который уходит пар.