А ведь ее предложения обыкновенно принимаются. Я вот, знаете, о чем думаю. О жадности наших буржуев. Ведь достаточно в месяц одной, двух, пусть даже трех котлет (как называют пачку в $10 000 стодолларовыми купюрами), чтобы нанять принца из «Красной шапочки» на постоянную непыльную работу. Нет, не только в ночную смену, зачем так цинично? – и днем, конечно, обязательно также и днем. Чтоб звонил ей взволнованно, чтоб цветы дарил, замысловатые букеты, чтобы в оперу водил, на «Летучую мышь», чтоб пошли они в «Пекин», как по облаку, креветку кушать – красавец с духовными запросами и дамой интересного возраста, трепетной, помолодевшей. О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней. «Пожалей меня, любимая, не могу, ревную, сил никаких нет, у тебя на работе одни мужики, кобели, выбирай: я или Дума». И она, проклиная себя за бесчувствие, за подлую свою подозрительность, что он депутаткой пленился, связями и положением, а он душу, душу ее полюбил (ну и тело, конечно, тоже), она, прорыдав всю ночь до рассвета, выберет его. И длится их любовь год, другой, третий – трех лет достаточно, чтобы навсегда уйти из политики.
Только не говорите мне, что она – механизм, и Путин другую найдет, не хуже. Хуже найдет Путин – более робкую и человечную, не способную так методично гадить, не стоит преуменьшать роль личности в истории. И уж совсем не говорите мне, что мой план безнравственен. Нравственен! Нравственен! Все от него только выиграют, буквально все. И депутатка, которая познает любовь, позднее драматическое счастье, и принц из «Шапочки» – хороший, в сущности, парень, он купит на свой гонорар двухкомнатную в Бибирево, куда перевезет старушку-мать из Воронежа, и родина, конечно, родина – скольких бед можно было бы избежать, начнись эта история три года назад. А еще выиграет буржуй, который за мелкий кэш сделает великое общественное благо. Одна беда: никто целых три года об этом не узнает. И красный, апоплексический, распираемый гордостью, он будет ежеминутно сдерживать себя, чтобы не закричать, как лягушка-путешественница: «Это я лечу! Смотрите, это я!»
Холера развивается нормально. Начали с гей-парадов, теперь дошел черед до Джорджоне с Тицианом.
РИА Новости сообщает: «Регулирование защиты детей от информации эротического и порнографического характера следует распространить и на информационную продукцию, имеющую значительную историческую, художественную или иную культурную ценность для общества, говорится в проекте Концепции информационной безопасности детей, опубликованной в понедельник Роскомнадзором».
Все правильно они делают. Им надо вырастить из детей дремучих и закомплексованных дрочил – таких же, как они сами. Иначе, юность это возмездие. Все правильно. Но придется идти до конца – запретить европейскую культуру полностью, вообще запретить интеллект. «Вы главный убивец и есть», – говорил умнику Ивану вооруженный скрепою Смердяков.
Фейсбук опять спорит о памятниках, кому ставить – Владимиру Святому, Дзержинскому, С. В. Михалкову, Солженицыну или вовсе даже Лимонову. Пустое это. Никому ставить не надо, никому, а недавно поставленных убрать – и Высоцкого, и Есенина, и Бродского, и Пушкина, конечно, с Натальей Николаевной, этих прежде всего – не потому, что поэты плохи, а потому, что невыносимо плохи памятники, и другими быть не могли: дядька в пиджаке, похожий на, изжил себя давно, сто лет назад окончательно. Это худшая традиция, какая только есть – садово-парковая скульптура второй половины XIX века, всегда исполненная пафоса и всегда сводящаяся к анекдоту. Скульптура не должна быть «похожей», она должна быть образом. Вера Игнатьевна Мухина в лучшие свои минуты так и поступила – взяла бронзовых Гармодия и Аристогитона, классических любовников и тираноборцев, и, соединив им руки, сделала из однополой пары разнополую. Получились не дядька и тетка, не рабочий и колхозница, а великий памятник и великая метафора. Метафора социалистического труда, великого прорыва и порыва, устремленного в светлое будущее. Или метафора ар-деко, разрушительного в своей салонной агрессии. Или метафора природы метафоры, мифотворчества XX века, его истоков и границ. Гениальная скульптура, многообразные смыслы, все трактовки принимаются.
Написал против дядек в пиджаках, антропоморфных памятников. В комменты пришел уважаемый и любимый мною Григорий Ревзин, чтобы выразить несогласие: «Не надо соединять память и искусство скульптуры. Гениальных скульпторов очень мало, это встречается на порядок реже, чем поэты или архитекторы, хотя и этих тоже немного. А помнить нужно гораздо больше людей. Вспомните Венецию, или Лондон, или Париж – эти города забиты отвратительной скульптурой, но хуже они от этого не становятся. Становятся лучше – выясняется, что в них много о ком помнят, они населены памятью. Важно поставить памятник Солженицыну. Если он выйдет хорошим – это нам отдельно повезло. А если не выйдет – хорошо хоть памятник поставили. Какой смогли».
Конечно, «помнить нужно гораздо больше людей», а если не помнится? Вот NN из XIX века, видный европейский государственный и политический деятель, выставленный после смерти в камне на площадь или, скромнее, в сквер Лондона, Парижа, Венеции, кто о нем сейчас скажет доброе, пусть даже худое слово? Ох. Это, наверное, не красит наших современников, но это, увы, непреложный факт: от всей блистательной и уникальной политической карьеры осталось одно уродство типового девятнадцативекового истукана – дядьки в пиджаках и с усами неотличимы друг от друга.
«Важно поставить памятник Солженицыну», – пишет Ревзин. Нам важно? Положим. Но нет никакой уверенности, что это будет важно нашим внукам, правнукам и праправнукам. Ставя сегодня на площади памятник, мы приватизируем будущее, площадь через сто и более лет. Это у нас получится. Но приватизировать память через сто и более лет мы не в состоянии, и в эту расщелину может ухнуть наш истукан со всем раздражением, которое он будет вызывать у потомков. Это я не к тому, что памятник Солженицыну не нужен, а к словам Ревзина, что «не надо соединять память и искусство скульптуры». Надо. Надежнее выйдет. В конце концов, памятник такое же произведение искусства, как роман, картина или симфония, и значит гораздо важнее, кто его создал, чем то, кому он посвящен.
Сергей Аб – спасибо ему! – тут вспомнил прекраснейшее эссе Музиля, которое хочется цитировать от начала и до конца: «Больше всего в памятниках бросается в глаза то, что их не замечают. На свете нет ничего, что было бы столь же незаметно, как памятники. <…> Можно ежедневно обходить их или пользоваться их цоколем как спасительным островком посреди уличного движения, применять как компас или дистанционный измеритель, направляясь к хорошо знакомой площади, – их воспринимают как дерево, как часть уличной декорации, и если однажды утром они не окажутся на месте, люди в замешательстве остановятся; но на них никогда не смотрят и обычно не имеют ни малейшего представления о том, кого они увековечивают, разве только знают, мужчина это или женщина».
И гениально про самого истукана: «Он сидит неподвижно на стуле или стоит, засунув руку между второй и третьей пуговицей своего пиджака, иной раз держит рулон в руках, и ни один мускул не дрогнет на его лице. Обычно он выглядит как глубокий меланхолик в психиатрической лечебнице. Если бы люди не были слепы душой по отношению к памятникам и могли бы заметить, что происходит, они должны были бы, проходя мимо, испытывать ужас, как у стен дома для умалишенных. <…> Почему же, раз дело обстоит таким образом, памятники ставят именно великим людям? Это кажется особенно изощренным коварством. Поскольку в жизни им уже не могут причинить больше вреда, их словно бросают, с мемориальным камнем на шее, в море забвения».
Я не самый страстный поклонник писателя Солженицына, но мне не хочется для него такой судьбы.
Смотрю «Оттепель» Тодоровского, которая мне пока нравится, но подробнее говорить не буду: видел только первые три серии, а это, как я понимаю, самое начало. Выскажусь по одному лишь моменту, по которому забурлила сеть.
Кровавый режим, как известно, обожествляет все советское. Действие фильма происходит в 1961 году, а герои живут не тужат, кто на даче с верандой, кто в огромной квартире, выпивают и закусывают и целыми днями говорят о своих чувствах, потом снова выпивают и закусывают и занимаются любовью, и говорят об искусстве, потому что они – режиссеры, операторы, актеры – снимают кино на Мосфильме. И все они молодые, красивые, элегантные, гламурные, и такая же у Тодоровского картинка, элегантная и гламурная, и жизнь, ею отраженная, глаз не оторвать.
Фейсбучная интеллигенция спрашивает строго: скажите, Тодоровский, где говно? Где смрад, нищета и блевотина? Где пытки, ссылки и казни? Нет их. А значит, есть заказ, есть подлог, есть отсос. И нерукопожатность по факту.
Не знаю, как будет дальше, но пока только один герой живет в огромной квартире, которая, впрочем, весьма относительно огромна: много, если двухкомнатная. К тому же он ее снимает. На даче с верандой – скромнейшей, по нынешним понятиям – обитает народный артист СССР, лауреат Сталинской премии, почему бы ему не дышать воздухом? Все остальные теснятся в коммунальных квартирах и общежитиях, как оно и было. Но дело не в том, как было.
У Тодоровского в фильме – привет депутатам и их борьбе с никотином – все курят. Курят мужчины и женщины, всегда и везде, во всех помещениях, едва прожевав пищу и сразу после секса, при любом удобном случае и при неудобном – тоже. Сидят шесть человек за столом, и все шестеро с сигаретой в зубах. Пепельницы, как в православном кино иконы, возникают не к месту, повсюду. Конечно, так не было – буквально так не было. Были и тогда борцы с курением, которые ели ваш мозг не хуже нынешних. Но в памяти осталось, как сделано в фильме, свелось к анекдоту, сгустилось до образа – образов в художественном кино депутаты пока не отменили. Зачем фейсбучная интеллигенция бежит впереди паровоза?