Все напрашивающиеся вопросы – как это могло случиться, ведь переводчик весь фильм спотыкался и падал, как же он вдруг так ловко бегает и еще ловчее убивает, ведь он ножом только за столом пользовался, а автомата в руках не держал? – все эти глупые вопросы Прошкин снимает, пародируя голливудский финал и собирая штампы в кучку, включая совсем серийную сцену с вроде бы убитым героем, который восстает из мертвых, чтобы прикончить начальника, главного супостата. Пародия идет не только через комиксовое занижение, но и через сомнамбулическое завышение – замечательна вся прелюдия к расстрелу, медленная, торжественная, с глаженьем белой рубашки и разглядыванием себя в зеркале. Это не подготовка к операции, а священнодействие, ритуал, дышащий местью, и кто знает, может, все это произошло в воображении героя, привиделось ему, когда он рыдал над трупами матери, жены и младенца? У меня нет претензий к финалу: хорошо придумано, хорошо сыграно. И вообще Прошкин и Хаев отличные.
Время поганое.
Про конкурсы песни я не понимаю, про Евровидение – тем более. Но крик стоит такой, что пришлось посмотреть Кончиту. И что всех так потрясло? – Кончита как Кончита, артист в образе. Это много раз воспетый аттракцион: Лондон, рынок, бородатая женщина. Поэтика Диккенса. Публика в изумлении, открыла рот, дети в восторге, все билеты проданы. И что в том плохого? И разве это не метафора попсы как таковой – самой благонамеренной? Почтеннейшая традиция, ей миллион лет. В интересное время живем: чем в большем раже сторонники скрепы, тем меньше они могут ее опознать.
Владимирский двенадцатый век, русская романика, наше все – высокий портал, прямая спина входящего. Европа. Свобода. Потом, когда татары, ну, думают, не трусь, надели шаровары, приехали на Русь, все сгорбилось, ссутулилось, портал стал лазом, щелью, куда надо было проникать на четвереньках. Собственно, вся русская история это редкие мгновения прямой спины, чередующиеся с длительным коленно-локтевым унижением. Одичание, обрушение в варварство, в пещеру, случившееся в последние пятнадцать лет, в этом смысле вполне наглядно. Россия – не Европа. О, да. Встала с колен, чтобы ползать на карачках. Но ведь высокий портал был? Был. Значит, еще вернется.
Валентина Корсакова – спасибо ей! – в одной из дискуссий подарила сегодня чудесное выражение про дамочек, которые хлеб берут двумя пальцами, а хуй – двумя руками. Весь образ-характер, строй речи, души и чувств, вся жизнь и судьба в одном выражении. О, великий, могучий. Ты один мне поддержка и опора. Почему, за что тебя хотят запретить?
Не прекрасный русский мат, а слова «фашизм», «нацисты» как определения, относящиеся к современникам, это единственное, что бы я запретил. Ко всем одинаково не подходит, ровным счетом ничего не значит. Выброс адреналина через словесный мусор, беспримесная агрессия, тягостная пустота.
Антон Красовский, рекомендуя у себя в блоге беседу Соколовой со Смирновой, пишет: «Читать с того момента, когда начинают говорить про Любу Аркус. И уже – до конца».
Поясняю. С того момента, когда начинают говорить про Аркус и уже до конца, беседа делается о том, как помочь ближнему, как жить, чтобы не чувствовать себя свиньей, и о проблемах, с этим связанных: об индивидууме и обществе, об обществе и государстве. До того разговор был про эксцентрическую девушку. Зря Красовский пренебрегает композицией, тонко и осмысленно выстроенной Ксенией Соколовой. Эксцентрика это свобода. Свобода это ответственность. Ответственность это помощь ближнему. И никто лучше, чем Авдотья Смирнова, не показывает эту взаимосвязь.
Русский либерал часто бывает поверхностным, даже глуповатым, склонным к самой тухлой догматике: отсюда культ разнообразных УЖК, комплекс рукопожатности и прочие многократно осмеянные черты. Приземленный монетаристский либерал склонен к линейности, спрямляет углы, сторонится поэтического тумана и обмана, избегает бездн, а значит, любой метафизики, и вообще сильно преувеличивает ценность здравого смысла. Сплошь и рядом это здравый смысл во всей своей ограниченности.
В обычной мирной жизни либерала можно критиковать и этим следует заниматься. Во дни торжеств и бед народных такое желание пропадает напрочь. Потому что на противоположном фланге вырастает патриотическое нечто и сеет вокруг себя ненависть, ненасытную и безудержную. Сумасшедший с бритвою в руке правит бал. Зрелище это до такой степени тягостное, что оно мгновенно превращает мещанский здравый смысл в «наше все», в сияющий во тьме маяк, в спасительное бомбоубежище. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас. И теснее вжимаешься в любой УЖК, где руки, ладони, тепло человеческого рассудка.
Ездил сегодня на дачу к друзьям и обрел водителя, обязательного, расторопного, тактичного, что совсем немаловажно, – он работает на собственной машине в одной из фирм, куда я обратился, и готов возить и днем, и ночью за две трети цены, без накруток родного таксопарка. И вообще чудесный парень, живет в собственном доме недалеко от дачи моих друзей, а это совсем рядом с Москвой, в паре километров от усадьбы Валуево. У него 25 соток, все помещается, и сад, и огород, и свиней он там же разводит. Купил, считайте, задаром в 1998 году, во время кризиса, 20 тысяч рублей стоила земля, половину дал комбинат, который выделил участок, а за 10 тысяч, огромные деньги – ему страшно повезло, рубль тогда обвалился – он продал своих поросят, еще летом они так не стоили.
И что, спрашиваю, растет на участке? Все растет, говорит, расцветают яблони и груши. Они были? Нет, конечно, сам посадил. А что было, поле? Нет, не поле, липовая аллея была. Как липовая аллея? – изумляюсь я. Это что, территория школы? Нет, школы никакой не было. Липовые аллеи, терпеливо объясняю я, сами не растут, их высаживают, крестьяне такими глупостями не занимались. Это либо школьный двор, либо сад при больнице, тогда липы советские, либо остатки барского парка. Ну да, говорит он, это ж с другой стороны Валуево. Липы там были и дубы, очень старые, огромные, ствол руками не обхватить, их обязательно срубать надо, они опасные; вот сосед не срубил, и у него такой дуб упал на забор, ничего от забора не осталось.
Стояли темных лип аллеи. Больше не стоят.
В поисках темных аллей (остатков, обрубков) я спустя десять лет, в 2008 году, когда решил обзавестись дачей, объездил буквально все Подмосковье.
А тридцать пять лет назад, в далекой советской юности путешествовали мы с другом по Тверской области ради церквей и усадеб Львова. С гостиницами тогда было туго, да и деньги на них откуда взять? – ночевали мы у бабок в деревенских избах. Одна из них, сморщенная, добрейшая, угощала нас утром своей стряпней с огорода, картошкой с чесноком и укропом и хрустящими малосольными огурцами. Огурцы покоились в огромной фарфоровой супнице конца XVIII века, с тончайшими и легчайшими венками и крышкой с пипочкой. Самого строгого вкуса была супница, без излишеств. Одна архитектура, только пропорции, львовские, палладианские.
Ровно то, ради чего мы путешествовали, стояло на столе, как воплощенный мираж. Я не мог оторвать от супницы глаз: продайте, говорю, хотя пяти лишних рублей у меня не было. Бабка еще больше сморщилась, чуть не расплакалась: не могу, это память о маме.
Супница, конечно, не дуб – забору не угрожает, но дом крохотный, тесный, сколько кастрюль и сковородок можно взгромоздить на буфет вместо бессмысленной парадной супницы, да и огурцы сподручнее солить в банке. И ведь мама с папой – с большой вероятностью – скоммуниздили супницу из господской усадьбы, которую для верности и спалили. Иначе откуда этой красоте взяться в крестьянской избе? Но бабка уже свою супницу любила, бабка ее берегла, за полушку не отдавала. Всего одно поколение и самая короткая связь: память о маме. А уже связь, уже память. Для миража достаточно.
Когда в очередной раз напишешь, что закон против курения людоедский, обязательно кто-то возразит, что это европейские нормы, наконец пришедшие в Россию, ура! Нет, мои дорогие. Европейские нормы существуют не в вакууме, а, как все на этом свете, определяются обстоятельствами места, времени и образа действия. В Европе другой климат и другие расстояния. Поезд из Владивостока в Москву идет семь суток, а не семь часов, как это в худшем случае бывает в Европе. И за все семь суток нет ни одной возможности покурить: это отныне запрещено в любом месте поезда и на всех остановках. Для курящего человека это путь не из одного города в другой, а в сумасшедший дом. Выносные столики, за которыми в Италии все сидят и курят, у сибирских ресторанов не поставишь; там народ, разгоряченный после выпитого, будет выбегать на улицу пару раз затянуться, и никто не станет просить в гардеробе шубу, а это верное воспаление легких, и врачи уже с ужасом предвкушают эпидемию, поминая добрым словом европейцев из Государственной думы. Европейский закон против курения в России – прямое человеконенавистничество, сеющее депрессии, болезни и смерть. Хорошо бы об этом помнить дамам и господам, которые, розовея от нахлынувшего удовлетворения, от подаренной им сатисфакции, сейчас возбужденно вспоминают, как задыхались в дыму.
Пока не кончилось 6 июня и есть формальный повод, запощу-ка еще один любимый черновик, самый великий из любовных, самый беззащитный:
Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь
И без надежд и без желаний.
Как пламень жертвенный, чиста моя любовь
И нежность девственных мечтаний.
Так, наверное, выглядела липа Леверкюна, воспетая в «Докторе Фаустусе». Нашел ее у Сергея Аба, который пишет: «Липа огорожена, чтоб не подходили. 250 лет, первый раз видел такую старую. Деревья тоже стареют по-разному, такая огромная и такая беспомощная».