Очень простодушная, очень наглядная демонстрация того, что такое технологии XXI века. И, в самом деле, «настоящий двадцатый век» окончательно завершился – как раз со смертью Гюнтера Грасса.
Бродский, конечно, замечательный поэт, наверное, самый крупный русский поэт последней трети XX века, но ссылаться на него как на святцы все же не стоит. Сейчас по фейсбуку гуляет запись из его дневника 1970 года: «Вторая мировая война – последний великий миф. Как Гильгамеш или Илиада. Но миф уже модернистский. Содержание предыдущих мифов – борьба Добра со Злом. Зло априорно. Тот, кто борется с носителем Зла, автоматически становится носителем Добра. But second World War was a fight of two Demons». Понятно, что запись вытащили из-за английской фразы, меня она не покорила. Ну да, во Второй Мировой войне сражались два Зла, но одно Зло было все-таки меньшим – то, что победило. Понимаю, что есть адепты другой точки зрения, и не хочу плодить говносрач: пусть английская фраза будет величавой, пусть. Но все, что до нее, все, что по-русски, это как? Это же не точно до изумления. Где в Илиаде борьба Добра со Злом? И кто там Зло, тем паче априорное? Неужто троянцы? Уж если говорить о борьбе понятий, кивая на Илиаду, то это Любовь Небесная (Ахилл и Патрокл) vs. Любовь Земная (Гектор и Андромаха) – разные виды Добра, Зло тут сбоку, и оно всяко не определяется пропиской по линии фронта. Даже в «Войне и мире» нет прописочной борьбы Добра со Злом. Вот Растопчин – несомненное Зло, но он сражается с Наполеоном, уж как умеет. Борьба Добра со Злом это именно про Вторую Мировую, где в роли Добра меньшее зло – отвратительное, благословенное, ну, что тут поделаешь.
К 30-летию Апрельского пленума ЦК КПСС Weekend опубликовал 8 текстов о том, кто, когда и как осознал перестройку. Свое сочинение я вынесу сюда, а все остальные рекомендую прочесть в журнале.
Март 1985 года был вовсе не такой, как нынче. Мерзкий был март – скользкий, пасмурный и промозглый. Я жил тогда в Ленинграде и валялся целыми днями дома с книжкой, вечером 10 марта пришел Аркадий Ипполитов, который тогда был столь же прекрасен, как нынче, но гораздо менее знаменит. Как и нынче, он работал в Эрмитаже, и весь ужин был посвящен высоким культурным обстоятельствам и низким музейным страстям. В самом конце Ипполитов вдруг что-то вспомнил и сменил тему: «А… ты, наверное, не знаешь: Андропов умер». Так я узнал, что умер Черненко.
В апреле – журчат ручьи, слепят лучи, и тает лед, и сердце тает – состоялся исторический пленум, которого, конечно, никто из нас не заметил, но уже в мае возникло диковинное слово «перестройка». «Видимо, товарищи, всем нам надо перестраиваться. Всем», – сказал Горбачев. Это как так – перестраиваться? Они же боги, куда еще лучше? Они же всегда «верной дорогой идем, товарищи!». А выходит, не туда пришли. Это имело вид дворцового переворота, и я ринулся обсудить его со своей взрослой подругой Надеждой Януарьевной Рыковой, которой было тогда 83 года.
Выдающаяся переводчица и великая умница, я о ней уже здесь писал и напишу обязательно еще, Надежда Януарьевна происходила из крымских дворян и с юности была девушкой политически ангажированной, помнила газеты 1916 года с пустыми полосами вместо кадетских речей и Белое движение у себя под домом. Будучи неистово антисоветской и ненавидя «их» со всей страстностью своей поэтической натуры, Рыкова всегда живо интересовалась разной житейской прозой и особенно политикой.
Надежда Януарьевна тоже заметила новое слово, и оно ее тоже смутило. «Предположим, – рассуждала она, – они это всерьез. Предположим, они, в самом деле, задумали перестраиваться. Но это ведь невозможно. Чуть-чуть подправить, слегка подкрасить – это да, но радикально изменить не получится. Вы понимаете, они создали совершенную в своем роде штуку: к ней не подступиться. Это самая мерзкая политическая система – и самая крепкая, нерушимая. Это великое произведение, в нем все продумано. Его невозможно менять кусками, его можно только целиком уничтожить. Разбомбить. А это значит, пойти на голод, на мрак, на распад, на кровь. Иначе оно не отпустит, иначе оно не отступит. Всю страну придется залить кровью. Вы знаете, как я их ненавижу? – люто! Но, думая о том горе, которое неизбежно, я не скажу, что хочу этого».
Все, однако, складывалось иначе. Наступил сон в летнюю ночь. Перемены были лавинообразными и поначалу почти бескровными, и даже когда случился Карабах, а потом Беловежская пуща и таджикский ужас 1992 года, все равно казалось, что мы счастливо выпутались, откупившись совсем не той бедой, которая была суждена и положена. Может быть, так считала и Надежда Януарьевна: не сбылось ее страшное пророчество – и слава богу; по крайней мере, когда я видел ее в последний раз в сентябре 91-го на набережной в Коктебеле, она праздновала и ликовала: «Вы представляете, я их пережила! Они при мне пришли и при мне вышли. Просто вышли вон. Это невозможно, немыслимо, этого никак не должно было случиться, но это произошло: я их пережила!»
Надежда Януарьевна умерла осенью 1996 года; мы долго не виделись, и я не знаю, что она думала пять лет спустя той коктебельской встречи. Но теперь я точно знаю, что она была права весной 85-го. Вот война на Украине – про что она? Конечно, у нее есть внешние источники, кто бы спорил, но все ведь не сводится к тому, что «русские идут» или «американка гадит». Внутренняя коллизия существенна. Одна часть народа рвется в Россию, где никого не ждут, в ту Россию, которой нет, а на самом деле хочет вернуться в Советский Союз. Другая часть народа рвется в Европу, где никого не ждут, в ту Европу, которой нет, а на самом деле хочет вырваться из Советского Союза. И с той и с другой стороны Советский Союз – он в центре этой идеальной симметрии, он – главный, он рулит, он густо сеет смерть. Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. И тридцать лет не отпускает.
Наткнулся в фейсбуке на то, как один патриот восторженно цитирует другого: «Я очень люблю памятники Рима – и никогда не был в Горловке, с ее советской застройкой. Но если нужно будет уничтожить Рим, чтобы спасти Горловку, – я сделал бы это, не задумываясь».
Попытался представить голландского патриота, немецкого, испанского или французского, готового уничтожить Рим ради родного захолустья. Не представить.
Вот поэтому нас боятся, поэтому ненавидят. Мы для них православный ИГИЛ, от которого ждут космического зла, Sacco di Roma, как минимум. И правильно ждут – раз сакку пообещали. Но ведь наш патриот не ИГИЛ. Борода – его оружие, знатные доспехи, и на вилы он никого не подымает, только на вилку. Он обручен с телевизором и видит себя во славе, и машет мечом картонным. Он плотно, хорошо отобедал, и тепло разливается по его членам, ему хочется говорить, говорить, говорить. Постмодернистский писатель с имиджем. Зачем его бояться, кого ненавидеть?
Ольга Романова рассказывает гениальное: «Читаю протокол допроса женщины 50+, работницы муниципалитета:
– Где Вы хранили искусственный половой член телесного цвета?
– В кухне, за иконами».
Жаль, нельзя спросить, оскорблялась ли работница в своих религиозных чувствах от художественных выставок и оперы «Тангейзер». И у самой ведь никакого кощунства, наоборот, самый почтенный цикл – согрешила, помолилась, раскаялась – в одном углу бесперебойно работающее хозяйство. Наверняка чисто вымытое, опрятное, ну разве что немного пропахшее луком от хорошо прожаренных, с корочкой, котлет.
Слова «русский мир», мало кому понятные еще вчера, сегодня уже залапаны донельзя. Но Россия, Украина, Белоруссия и северный Казахстан это ведь действительно единый мир, одно культурное пространство. Разные государства, и что с того? Какая в том беда? Что за дело современному человеку, живущему в мире без границ, куда входит тот же Крым, в Украину или в Россию? Да куда угодно. Важно ведь жить свободно, говорить свободно – на том языке, на котором привык изъясняться, зарабатывать свободно и свободно передвигаться, забыв навсегда и про территориальную принадлежность и про государство, и про власть – это, в конце концов, детали.
Присоединением Крыма по единству России, Украины, Белоруссии и Казахстана был нанесен такой удар, который уже никогда не избыть и не забыть. Взяв Крым, похоронили бесконечно более важную идею многовековой общности огромного единого пространства. Она, эта идея, сегодня мощно обосрана. А теперь смотрите.
Присоединение Крыма оставило нас без Европы. И одновременно присоединение Крыма оставило нас без того надгосударственного союза, который должен был со временем сложиться между четырьмя странами, связанными между собой так, как никакие другие в мире. Потому что не только Украина теперь смертельный враг, но и батька нос воротит, и Назарбаев рвется прочь. Братская любовь, не различающая своего и чужого, кого хошь напугает.
Присоединение Крыма застопорило, если не прервало, и европейскую интеграцию России, и постсоветскую. И с той, и с другой одинаковая беда. Нам все время объясняют, что это противоположные, взаимоисключающие векторы. Ложь. Между русским и европейским нет никакого природного конфликта. «Наше все» Пушкин – самый убедительный русский европеец. Это и есть русская традиция, а не слободские скрепы, которые нам пихают. Вот снохачество – когда отец имеет невестку наперед сына или хотя бы, так уж и быть, после него – тоже знатная скрепа. Будем насаждать?
Посмотрел ролик с новороссийскими девочками, которые сплясали на фоне мемориала «Малая земля» и получили за это 15 суток. Ничего вызывающего в их танце нет, ничего эротического, ничего рискованного, даже чересчур раскованного. Танец как танец, похож на аэробику. Грации ноль, одна физкультура, ну и молодость, конечно. Они, видимо, и оскорбительны. За них, как выяснилось, теперь 15 суток дают, и это впечатляет не меньше, чем история с «Тангейзером» – российский талибан неустанно на марше. Талибан говорит: нельзя плясать на фоне памятника. Почему нельзя? Кто сказал? На Красной площади плясали много десятилетий подряд, хотя там вообще кладбище со спрятанными в стену, в землю и выставленными напоказ мертвецами, а спортсмены со спортсменками в сексуальных трусах прыгали, проходя перед ними, и ничего, никто не икал. Мемориал «Малая земля» – наоборот, вещь в себе, стоит покинутый и забытый, о нем по разнарядке вспоминает начальство и, кряхтя и пердя, возлага