Наша общественность как-то совсем неправильно стала бороться с памятником Владимиру Святому, который хотят установить на Воробьевых горах. Памятник опубликован, он, в самом деле, ужас-ужас-ужас, но вовсе не потому, что Владимир Святославич кого-то там трахал в чьем-то присутствии, как доложила общественность, словно у нее припасено селфи, снятое на айфон, а не сведения из мутного источника, почерпнутые при чтении Википедии. То, что захватывающий сюжет тысячелетней давности в любом случае слабо документирован, разоблачителей не смутило, а того, что все грехи смываются крещением, они, видимо, не знают, иначе не стали бы облизываться на злодеяния Владимира-язычника, совершенные до того, как он крестился сам и крестил Русь. С тем же успехом можно перечислять преступления благоразумного разбойника, раскаявшегося на кресте: он вообще-то первым вошел в рай.
Не было никакой надобности топтаться со слоновьей грацией в житии Крестителя Руси, почитаемого православными, уж не говоря о Владимирах, носящих его имя, когда речь всего лишь о памятнике, который в тысячный, в сто тысячный раз воспроизводит одно и то же – как бы похожего портретного дядьку, реалистического, прямо из древнерусской жизни. Этот дядька – в плаще, в пиджаке или в доспехах, если он про прошлое – появился в 19 веке и там навсегда остался, он сам по себе не великое завоевание искусства, но размноженный в бесчисленных повторениях давно стал садово-парковым китчем, проклятием улиц и площадей.
Не надо плодить дядек, ставите памятник – думайте про образ, он может быть любым, а вовсе не только антропоморфным. Хорошо найти редкий, единственный образ, но и напрашивающийся бывает уместным. Почему бы не воздвигнуть на Воробьевых горах Крест – разве это не лучший памятник Владимиру Крестителю?
Глава Департамента культурного наследия Михаил Брызгалов заявил, что Версаль – конкретная задача, которую поставили перед новым директором «Архангельского». Ох.
Версаль это королевская резиденция, она про мощь и величие самой могущественной короны в мире. Про масштаб государства, масштаб правления и правителя. Про короля-Солнце и его вечное сияние.
Архангельское это частное пространство частных лиц. Оно про Элизиум, про «вздохнуть о пристани», как завещал Пушкин, про свободу и прихоть отдельного человека. Про свободу и прихоть, про свою отдельность и его владельцы, князья Юсуповы – от Николая Борисовича, воспетого Александром Сергеевичем, до Феликса Феликсовича Сумарокова-Эльстона, воспетого Серовым.
Партерная часть, весьма отдаленно напоминающая Версаль, занимает там сравнительно немного места, в основном это пейзажный парк со всеми его изгибами и извивами. Именно пейзажным парком, пришедшим в запустение, всегда тяготилась дирекция, для нее он лес, который лучше вырубить, а землю, бесценную в этих местах, пустить в оборот: сколько портянок выйдет для ребят. Отсюда навязчивая идея дирекции сменить статус «ансамбля», в котором ничего нельзя менять, на статус «достопримечательного места», позволяющего любое строительство.
Чисто конкретная задача сделать из Архангельского Версаль узаконит уничтожение пейзажного парка, чуждого версальской регулярности. Под вырубку десяти гектаров вековых деревьев, уже сейчас заложенную в скандальный проект «развития Архангельского», подведена идеологическая база. Изгибы и извивы станут геометрией, украшенной строи-тельным новоделом – припудренным, позолоченным, с торжественной халой, как у них, в Версалях, носят. И всюду боскеты, боскеты, боскеты.
Татьяну Ларину и Анну Каренину примутся превращать в госпожу де Ментенон и маркизу де Монтеспан. Что из этого выйдет? Правильно – выйдет спикер Матвиенко и сенатор Петренко.
Вчера умер человек, с которым мы в юности нежно любили друг друга, страстно и пристрастно, мы с ним каждодневно и вдохновенно дружили, лет, наверное, семь, не меньше. Потом пришли прочные сердечные отношения, мы дружили вяло, но мило, по инерции, но очень родственно. Потом родственность ушла, осталась инерция, потом и инерции не осталось. И мы уже совсем не дружили, годами, десятилетиями не виделись. Оба старели, тяжелели, глупели, считая обиды и бережно их перебирая. И вот он умер. И куда теперь бежать? И что говорить, зачем, кому? Обыкновенная история. Мои года – мое мусорное богатство.
Не спал сегодня всю ночь, не мог заснуть, проклятая кукушка в саду стучала по голове, вынимала душу, клевала печень. Только, я думаю, она успокоилась, зараза с новой силой бралась за свое. И не было этому конца и края. Включил свет, полез в любимые Записки: «Словами не выразить, как я люблю кукушку! Неожиданно слышится ее торжествующий голос. Она поет посреди цветущих померанцев или в зарослях унохана, прячась в глубине ветвей, у нее обидчивый нрав… С приходом шестой луны кукушка умолкает, ни звука больше». В ожидании шестой луны предадимся литературе. Она никогда не обманывает или всегда обманывает, неважно. Важно, что утешает.
Есть вещи, которые простой человек не понимает совсем – абстракции разные, «Критику чистого разума» или Томаса Манна. В филармонию ходила, слушала Бетховена, ничего не поняла, ну и так далее. И то сказать, поди пойми. Зато простой человек твердо знает, что не надо обсирать жену друга или мать его, или сына. Ну вот не надо, и все. Не то что в глаза, но и за глаза жен-матерей-сыновей не трожь, у нас сейчас интернет, все тайное обнаруживается в секунду, избави боже от такой напасти. Простой человек это понимает животом и не спрашивает, почему. Нет для него этого вопроса, если он, конечно, не хочет стать другу женой, или матерью, или сыном – всякое бывает.
Не то сложный человек. Он тверд и бескомпромиссен, он предан одной истине, нет ему преград ни в море, ни на суше. Как не сказать правду жене про мужа, матери про сына, если он у нее кровавый Сечин или, прости господи, Греф. Бросить в лицо железный стих, облитый горечью и злостью, – гражданский долг сложного человека. Исполнив его, он рассудительно объяснит, что государство – морок и тлен, любое, что главное в жизни это частное пространство, что его надо беречь, холить и лелеять, нет у нас в жизни большей ценности.
Поэтому простому человеку сложность часто кажется только неопрятностью. Что тут скажешь? – сами виноваты.
Вчера отпели Колю.
Узнав о его смерти, я написал пост про нашу с ним пылкую дружбу, завершившуюся ничем, многолетней злобной пустотой. Читатель, равнодушный к виражам чувств, но озабоченный фактчекингом, стучал в личку, любопытствовал: «Сон был?» Нельзя никого разочаровывать, и Платон мне друг, но сна не было. Была молодость, напряженно эротичная, в каждом движении и звуке, в словах, словах, словах, такая ненасытная явь, что сон не нужен. Коля был самый умный, самый красивый, самый одаренный, захватывающий, как роман, который пожираешь, с тоской думая о том, что непрочитанных страниц остается все меньше и ты сам губишь собственное счастье, ведь сейчас роман кончится, и что тогда? И роман кончился, и ничего не осталось. Мне казалось, совсем ничего. Дуновение вдохновения превратилось в потную одышку. Но вчера на отпевании в гробу он был таким, каким я знал его 35 лет назад. Это крайне редко бывает с покойниками: черты так обостряются, что проступает юный, вечный облик. И не это ли произошло с Симеоном Богоприимцем, когда, увидев, наконец, Младенца Христа, он произнес свое «Ныне отпущаеши». Ны́не отпуща́еши раба́ Твоего́, Влады́ко, по глаго́лу Твоему́, съ ми́ромъ; я́ко ви́деста о́чи мои́ спасе́нiе Твое́. И трехсотлетняя бессмысленная, изматывающая жизнь – жизнь после конца, данная в поучение, отодвинулась и ушла, навсегда отпустила.
Евгений Соседов сообщает: «Из Павловского Посада пришел ужасный сигнал. Уничтожены остатки забытого кладбища героев Отечественной войны 1812 года. Деревья вырублены, надгробия на сегодняшний день уже вывезены, площадка укатана и подготовлена под строительство».
И построят там отель-мотель-бордель, все три в одном флаконе, многофункциональный центр с подземной парковкой. И на открытие приедет чиновник с красной шеей и произнесет торжественную речь, и ближе к концу вспомнит национал-предателей из пятой колонны, и пригвоздит их стихами, популярными нынче в Администрации президента:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
Приехали вчера на день с дачи в Москву, начали парковаться, а ставить машину негде: все стоянки заняты. Делать нечего, сели в засаду, и как раз в этот момент какая-то дамочка выскочила из своего подъезда, и, очевидно, спеша, устремилась к машине. Уже схватив руль, она заметила нашу нетерпеливость и тут же поменяла планы, решив навести марафет: укрупнить помадой губы, попудрить носик (в буквальном смысле) и тщательно, занудно накрасить очи – бесконечно долго. Закончив свое священнодействие, она достала из сумочки темные солнцезащитные очки и, закрыв ими наведенную красоту, все-таки отчалила. Шикарная женщина. «Она носит под джинсами целые колготки», – завистливо говорили о таких в моей бедной юности.
Советский Союз со всеми его трепетными кодами – уже затонувшая Атлантида, мало кому доступная.
Вспомнил я тут крылатую советскую фразу «она носит под джинсами целые колготки», которая тогда не нуждалась ни в каких объяснениях, и в комментах мне заметили, что фраза не про джинсы, а про брюки, «джинсы тогда были удивительнее, чем колготки, пусть и целые». Но во фразе этой совершенно не важно, что надето, джинсы или брюки, да хоть комбинезон, и сколько стоит верх, важно, что честная советская девушка – трудовая, пыльная и рачительная – никогда не наденет вниз целые колготки, скрытые от глаз, она наденет – дырявые. Колготки – дефицит. Целые колготки под штаны наденет та, у которой жизнь удалась, редкая и шикарная, ей все доступно, она не ведает дефицита, смотрите, лярвы, и завидуйте.