Николай Львов – едва ли не лучшее, что есть в русской архитектуре, но уже через несколько лет этому придется верить на слово, его наследие исчезает на глазах, гниет и рушится; прекраснейшие церкви доживают последние дни, без крыш, с проваленными полами. Теперь обвалилась колокольня. Взывать к власти бесполезно. Она горазда только пиздеть про патриотизм, про духовность и скрепы, и что американка гадит. Русская петербургская культура XVIII – начала XX века ей прямо враждебна, тем более вызывающе европейский Львов. Но господа буржуи, те, которые поумнее, о чем думают? Авен, Беляев, Мамут, Прохоров и его высокоученая сестра неужто не понимают, что им нельзя оставаться наедине с родиной, что нужна прокладка, что русский европеизм, русский Золотой век и его строитель Николай Львов, петербургская культура вообще – их единственная опора, эфемерная, конечно, но другой у нас нет, другое – с раскосыми и жадными очами. Держаться им можно только за колонны, больше – не за что. И ведь спасти Львова для них копейки, а сколько будет профиту – и дежурную социальную ответственность можно Пу предъявить, и знак сохранить, великий русский, великий европейский знак, без него их съедят – ам, ам – и выплюнут. И правильно сделают вообще-то.
В Прадо сейчас выставлены 10 картин Пикассо из Базельского музея. Пикассо всегда хотел, чтобы его картины висели в Прадо, и в 2006 году это временно осуществилось. Тогда прошла огромная выставка Пикассо, раскиданная на музей королевы Софии и Прадо, где работы Пикассо показывали в рифму – «Менины» рядом с «Менинами», а «Махи» с «Махами». Никакого концептуального смысла в нынешней экспозиции не заявлено – просто базельский музей закрыли на ремонт, и десять картин из его коллекции выставили в центральной галерее Прадо, одну за другой посередине зала. Рифмы там, само собой, есть: Пикассо во всех своих периодах искал новый язык классики, но первоисточник в Прадо не всякий раз присутствует. Вот прекрасные «Девушки на берегу Сены», они отсылают к картине Курбе, которая в Париже, вариант в Лондоне, но в Мадриде нет и варианта. В Прадо работа Пикассо окружена Тицианом, Тинторетто и Рубенсом. И этот контекст она выдерживает. Как Бродский – единственный из русских поэтов последнего времени естественно входит в список, начинаемый Пушкиным, Тютчевым, Лермонтовым и Баратынским, так и Пикассо, большую часть XX века бывший главным знаком современного искусства, давно стал совсем в другой ряд, и выставка в Прадо получилась про это. Нет в картинах Пикассо прямых рифм с «Дианой на охоте» Рубенса, например, но они из одной истории искусств с долгим эхом друг друга. Выставка по случаю ремонта оказалась вполне концептуальной, с двумя, мне кажется, напрашивающимися выводами. Начну с организационного.
Музею Прадо, когда-то передавшему «Гернику» в музей современного искусства королевы Софии, мне кажется, пора вернуть ее назад. И сделать в постоянной экспозиции зал Пикассо. Его мечта висеть в Прадо не должна осуществляться время от времени, он давно уже там, осталось развесить картины.
Художники не делятся на нынешних и старых мастеров. Они бывают существенными и не очень. Нет никакого современного искусства. Это химера XX века. Он уже 15 лет как закончился.
Вчера в адской жаре Мадрида в одном из бульварных парков, где я по всем правилам приличия глотал, сидя на лавочке, тень, огромная шерстяная собака, которой ничто не указ, примчалась к фонтану и, прыгнув в него, стала красоваться, как Анита Экберг в «Сладкой жизни»: и так выгнется, и эдак, одним боком, другим, то голову подставит под струи, то хвост. Кокетство все-таки – высшее проявление естественности, физиология свободы.
Вася Пичул умер. Я его знал много лет и всегда любил. Он был красивый, умный, исключительно талантливый, но давно и совсем потерявшийся. Во всех его фильмах, снятых после «Маленькой Веры», даже удачных, недооцененных, есть какая-то тяжесть, мешающая их смотреть. Но «Маленькая Вера» – чистый шедевр, один из лучших наших фильмов последних тридцати лет, где все пронизано родством, отвращением и нежностью. Про Мариуполь и тамошний русский мир это вдохновенное, исчерпывающее высказывание – очень художественное, поэтому ни одним, ни другим сегодня совершенно не нужное.
Литературно одаренный блогер, но полный нравственный аутист, с дыркой в том месте, которое Кант считал доказательством бытия Божия, написал текстик, ничего на этот раз страшного, никому не пожелал сесть в тюрьму, ни в кого даже не плюнул, просто лирический еврейский анекдот рассказал бунинским дворянским синтаксисом. Получилось остренько. Дамам нравится, они взволнованно обмерсикали его сочинение – «как изящно», «как написано», «спасибо», «спасибо» – и принялись шарить. В одно из расшариваний пришел грозный судия, жрец рукопожатности, и разразился бранью: «Зачем вы это публикуете?! Он конченый мерзавец!! Он весь в крови!!!» Это про политическую физиономию автора, которая в текстике никак не отразилась. Ведущий телеканала, статный румяный молодой человек, немного блондинка, тоже поучаствовал в дискуссии: «Пошлость. Какая пошлость!» – прошептал он.
Бывший поэт Панцербитер, нашего прихода честный пресвитер, да молчел Риттер. Это в фейсбуке.
А на даче воет буря, качаются мои двухсотлетние деревья, одна из сосен предательски накренилась, чтобы всей мощью упасть на гараж, на дом, на провод. Даже если только на провод, и все останутся целы, то не будет электричества, а значит, ничего не будет – ни света, ни тепла, ни воды, ни слива в толчке, никакой связи, ни телефона, ни интернета, ни фейсбука. Отсутствие электричества за городом это полное обрушение в Средневековье, о чем Эко эссе написал. Наступит такая тишина, в которой, как у Фра Беато Анджелико, слышна поступь ангелов.
Читаю про российское вето на трибунал по Боингу, который нельзя учреждать по тысяче причин, – и потому, что расследование еще не закончилось, и потому, что пиндосы сбивали самолеты, а трибуналов не было, и укры их сбивали, и тоже обходилось без трибуналов, и, главное, потому, что это будет политический процесс над родиной, а судьи кто? И вспоминаю нынче позабытого Виталия Калоева, который после долгой разлуки встречал свою семью – жену и двоих детей – в Барселоне, но так и не встретил, а вылетел в Цюрих и оттуда в Юберлинген, где упал самолет, и прорвался на место катастрофы, и нашел свою дочь в трех километрах от падения лайнера, сначала бусы нашел, а потом уже тельце, и полтора года ждал, что кто-то ответит за преступление, что будет суд, но так и не дождался, и 24 февраля 2004 года убил авиадиспетчера Питера Нильсена, которого – справедливо или нет – считал главным виновником катастрофы. Хорошо помню, как тогда писали, очень страстно и убедительно писали, что преступление не может оставаться без наказания, должен быть суд, иначе самосуд неизбежен. Видимо, за прошедшие десять лет эти доводы устарели, стерлись в труху.
Выскажусь-ка и я на модную тему часов и пр. знаковых атрибутов. В конце девяностых годов я три утра подряд провел с одним богатым ньюсмейкером, которого надо было подготовить к выступлению. Я, понятное дело, отвечал за слова, а двое коллег по консалтингу, приглашенных независимо от меня – молодой человек и его напарница, – за сценический образ: как выйти, как встать, куда деть руки, какие делать паузы. За три дня, за три занятия надо было научить ньюсмейкера разным премудростям.
Молодой человек был и в самом деле молодым, лет 25, и такого же возраста была его товарка, они тогда считались восходящими звездами, а в двухтысячные уже воссияли. Я был пятнадцатью годами старше, и между нами пролегала пропасть, я сам по себе, одиночка с листочками, они несут бренд, представляют фирму, вместо моего самиздата хорошо упакованная презентация: дизайн, картинки, шрифты, все, как у взрослых. Москва между уходящим Ельциным и надвигающимся Путиным была тем местом, где наши два мира могли еще встретиться. Разница, однако, была кричащей и начиналась с одежды. Я сунулся в гардероб и – ура! – обнаружил там фуфайку, удачно скрывавшую мою толщину, мысль залезть в костюм даже не приходила в голову, я костюмы терпеть не могу, но дело не в этом – занятия наши начинались в 10 утра, какие в такую рань костюмы? Черта лысого! – молчел явился в белой рубашке с галстуком и платком, торчавшим из пиджака. И под стать ему была молодуха, с обручальным кольцом на пальце, накрашенная, отштукатуренная, с тяжелыми ресницами, в жакете, на отвороте которого сверкала, переливаясь, огромная жирная брошь, усыпанная красными, зелеными и голубыми камнями, – как у Мадлен Олбрайт, которая тогда была госсекретарем Америки и ковровыми бомбардировками утюжила Белград. Олбрайт носила бижутерию, американский налогоплательщик другого бы не понял. И это, конечно, тоже была бижутерия. «В каком табачном ларьке ты прикупила ее, подруга?» – подумал я.
«Самое смешное, что она настоящая. Фи, она настоящая. Это сапфиры, изумруды и рубины. Дорогая брошь для делового утра», – смеясь, заметила моя приятельница, когда я ей описал наш первый урок с ньюсмейкером. Приятельница знала эту пару и продолжила свой комментарий: «Вы не понимаете, она брошью посылает сигнал, как и Мадлен Олбрайт. Эта нацепляет дешевую демократическую голубку, чтобы показать миролюбие, а та богатой брошью обозначает цену, стоимость своего консалтинга. Приглядитесь, он наверняка делает то же самое».
И действительно, молчел невзначай и очень элегантно выпрастывал руку, демонстрируя манжету с бриллиантовыми запонками, а под нею часы – не спрашивайте, какие, и почем был овес, я часов отроду не носил и ничего в них не понимаю. Но элегантность движения, как бы случайного, меня поразила. Молчел был слободским в анамнезе, с мясистыми чертами, проступавшими сквозь стертый офисный облик, но рука от многократно повторенных механических движений стала воистину выразительной: короткие толстые пальцы, широкая кисть, уже приученная к великосветской небрежности.