Поздно. Поздно писать такие письма.
Сегодня должно быть совершенно другое письмо – с предложением закрыть все музеи, вообще все. Предлагаю черновик.
Дорогая Власть!
Мы понимаем, что ты рассорилась с Западом и плодишь мракобесие, и пестуешь погромщиков. Мы понимаем, что они тебе нужны. Но ведь все заканчивается, все меняется, и Запад когда-нибудь станет другом, и погромщики стушуются, растворятся среди обывателей, как это уже не раз случалось, а знатные публицисты и даже спикеры церкви будут говорить совсем другое – не то, что сейчас, мы это многажды слышали, услышим еще. И единственное, что не станет другим, что навсегда исчезнет, это картины, скульптуры, все достояние музеев: его заново не сделаешь. Закрыть музеи – единственный сейчас выход.
В моем детстве была телепередача «Музыкальный киоск». Прекрасная ее ведущая с высокой прической и гордой спиной, когда заканчивалась программа, ставила на стол извещающую об этом табличку. Все новости рассказаны, соображения изложены, сюжеты исчерпаны, надо обозначить финал. Так и сейчас – осталось только поправить прическу и, распрямив спину, выставить табличку «Киоск закрыт».
Невозможно читать о счастье, которое было у нас 19–21 августа 1991 года. Невозможно. Победил-то ГКЧП – разгромно, как ему не снилось в самом фантастическом сновидении. А мы все равно заворожены своей ностальгией. Какое великое было похудание, за два месяца удалось скинуть тридцать кг, и снова возникла талия и даже шея. Но назад вернулись все пятьдесят, вместо двух подбородков стало пять, и жопа уже лежит на земле, и одышка не дает ходить. И все равно: три счастливых дня было у меня, три счастливых дня.
Много лет назад я знал одну артистку МХАТа – не великую артистку, но умную, остроумную женщину, которая после войны, играя уж не помню кого, длинной вереницей плелась за Синей птицей, но это в театре, а в свободное от работы время крутила роман с югославским послом как раз в тот год, когда у Сталина роман с Югославией кончился и народ каламбурил: Иосиф, брось Тито. Вышла у артистки с родиной асимметрия, за что ее арестовали и стали шить ей шпионаж в пользу Югославии. Артистка изумилась: «Алле! То, что мужчина и женщина делают друг с другом наедине, теперь называется шпионажем?» Но следователь не был расположен шутить, и артистке стало смешно: «Хорошо. Пишите! Я была югославской шпионкой, американской шпионкой, японской шпионкой, я Сталина хотела убить, мавзолей взорвать, памятник Ленину уничтожить!» Следователь аккуратно все записал, и артистка получила 20 лет.
Ровно столько же получил сегодня режиссер Сенцов и ровно за то же: за разговоры о взрыве памятника Ленину – подлинные или мнимые. Никто не был ни убит, ни ранен, никто не пострадал, в деле вообще нет жертв, есть только слова, произнесенные или не произнесенные Сенцовым. По мне, взорвать страшный памятник страшному Ленину – это благодеяние, которым государство, было дело, само занималось. Теперь передумало. Бывает. Но разве это повод давать за разговоры про взрыв памятника 20 лет, тем более – за разговоры артистов.
Юлия Латынина тут на днях обрушилась на кампанию в защиту Сенцова, в которой участвовали едва ли не все ныне живущие кинематографисты Европы. Мол, негоже строить защиту на том, что режиссер не мог призывать к теракту; это евнух не может совершить изнасилование, а агитация за теракт доступна каждому. Вдаваться в дискуссию про евнуха я не буду, хотя уверенность Латыниной мне тут кажется напрасной, но крупнейшие режиссеры Европы не до ветру вышли. Они знали, про что писали письма. В деле нет ничего, кроме разговоров, и давать за них 20 лет инженеру или пожарнику – тоже ни в какие ворота, но у режиссеров и артистов другие отношения со словом – и с собственным образом, кстати, тоже, их эскапады бывают ролевыми. Творческий человек творит не обязательно на рабочем месте и не всегда по расписанию. Заявления артистов сплошь и рядом юридически ничтожны, как у моей югославской, американской, японской шпионки. Если цель – установить вину, а не посадить любой ценой, это принимают во внимание, про это думают, об этом помнят – в том, конечно, случае, когда нет сладостной задачи поднасрать соседней братской стране, например Югославии.
Сегодняшний день выдался на редкость обильным. С утра разрешили было запрещенную «Википедию», но запретили разные чистящие средства, днем выпустили по УДО Васильеву, потом дали 20 лет Сенцову. В деле родственной власти Васильевой фигурировали адовы деньжища, в деле Сенцова, повторюсь, одни разговоры. Васильева отсидела 109 дней, на фоне 20 лет это, конечно, экстремальный, но по-своему захватывающий отпуск.
Еще до вынесения приговора Сенцову, когда царил один абсурдный бурлеск, я переделал классическую эпиграмму, вставив в нее сегодняшние события:
Не день сегодня, а феерия,
А все рыдают от бессилия:
Открыли Wiki, закрыли Fairy
И вышла по УДО Васильева.
В комментарии пришла подруга и напомнила, что приговор Сенцову тоже будет объявлен сегодня, и вечер перестанет быть томным.
А то. Вечер давно перестал быть томным.
Умерла прекрасная женщина – умная, деятельная, совсем еще не старая. Мы не были дружны, даже близко знакомы, несколько раз виделись, вместе обедали и долго разговаривали, мне она была очень симпатична. И ее смерть, неожиданная для всех, сильно меня задела, второй день мучает, не отпускает, не могу о ней не думать, не могу не написать. Но и написать тоже не могу. Невозможно назвать ее по имени – женщина была богатой. У меня открытый дневник, мудаки-комментаторы и трудолюбивые тролли придут плюнуть на ее могилу. Я не хочу их на это организовывать.
Богатства у нас не прощают никому – ни умным, ни великодушным, ни жертвенным. Богатым быть преступно. Мы люди бедные, мы люди скромные, тихие, неказистые, кривой березкой стоим на опушке. Мы – мелкий, нищенский, сквозной, трепещущий ольшаник. Мы – как все.
Есть, конечно, такие, которые привыкли пердеть шире жопы. Но теперь у них жопа с кулачок. Такие времена пошли. Лучше спасительно прибедниться, пригнуться, стушеваться – золотой дворец, и тот построен на последние. Деньги, которые себя не стесняются, это вызов. С них начинается оппозиция. И против нее что кровавый режим, что его ниспровергатели выступают одним фронтом. Народ и партия едины.
Бывшему депутату Госдумы Глущенко за организацию убийства Галины Старовойтовой дали 17 лет – на три года меньше, чем Сенцову.
И правильно. Разве можно сравнить какое-то убийство с разговорами о взрыве памятника Ленину.
Драма нынче не живет больше часа, ее превращает в фарс сам герой драмы. Вот Никите Михалкову запретили въезд на Украину. Что тут скажешь? – ничего не скажешь, глупость одна. Промолчи Никита Сергеич, и был бы он в дамках. Но Никита Сергеич – не могу молчать! – заявил Интерфаксу: «Я испытываю такое же чувство, которое, как мне кажется, испытывал бы Сергей Михайлович Эйзенштейн, если бы ему запретили въезд в фашистскую Германию в 1939 году». И нет уже новости про то, что Михалкову запретили въезд на Украину, есть новость про то, что Михалков сравнил себя с Эйзенштейном. Что тут скажешь? – какая фашистская Германия, таков и Эйзенштейн.
Ответил на вопросы Кольты про начало девяностых.
1. Где вас застали 90-е? Кем вы были, чем занимались в начале нового десятилетия?
В 1990 году возник журнал «Столица», и Андрей Мальгин, ставший главным редактором, позвал меня обозревателем. Вместе со мной обозревателями были Минкин, Радзиховский, Поздняев и Алла Боссарт – кажется, так, если не вру. Это было увлекательно, «Столица» с первого же номера стала боевой, это было необременительно – за ставку полагалось сдавать четыре статьи в месяц, две свои и две чужие, деньги при этом платили очень вменяемые, ходить на работу не требовалось, только раз в неделю на редколлегию, а для меня это было главным условием существования. Монопольной преданности Мальгин не требовал. Тогда же, в 1990-м (или это было в начале 1991-го?), Лена Чекалова, которую я к тому времени знал уже лет 10, позвонила мне с рассказом, что собирается рожать и на год, а может, и больше уйти из «Московских новостей», и попросила взять на себя ее еженедельную телевизионную колонку в газете. «Московские новости» были тогда главными, передовой линией огня, и, узнав о том, что я туда иду, моя знакомая, важная искусствоведческая дама, сказала, что пошла бы туда даже пол мыть. Телевизионная колонка, кстати, числилась не за отделом культуры, а за отделом политики, где с умирающей советской властью тогда сражались одни красавицы: в монументальном итальянском вкусе – Альбац, в тонком французском – Геворкян, очень хорошенькая Телень и совершенно сногсшибательная Бычкова. У каждой из них были свои отношения с Егором Яковлевым, главным редактором «Новостей» и главным кумиром московской интеллигенции. Я в эти расклады не очень вписывался и не слишком стремился вписаться: на меня сильное впечатление произвела статья Яковлева в журнале «Искусство кино», которая называлась «Интимно о Ленине» и начиналась со слов: «Открываю любимый (такой-то по счету) том». «Столица» мне, конечно, подходила гораздо больше, и лучшие свои тексты я напечатал там. Среди них были две большие статьи о новых медиа – «Независимая газета» мне не приглянулась, а «Коммерсанту» я объяснился в любви. Володя Яковлев откликнулся на это объяснение, пригласив меня в тогда создаваемый им холдинг своим «личным критиком» – мне надо было раз в неделю рецензировать все выходящие в ИД издания и думать над новыми. Дело происходило в мае 1992 года. На сентябрь был намечен выпуск ежедневного «Коммерсанта», который должен был стать правильной газетой для правильной буржуазии – уравнение с одними неизвестными. И правильную газету, и правильную буржуазию предстояло выдумать, но это была уже новая задача совершенно нового времени.