Акция Павленского «Горящая дверь Лубянки» выразительная, даже красивая, вполне художественная. Образ есть – дверь в ад, охваченный пламенем. И воля, и отчаянье, и гражданский жест – все на месте. У Павленского, кстати, акции всегда красивые, пластичные, not in my line, как говорил Вронский, но не могу не отдать должного. Совсем не мое искусство, а вчуже мне Павленский нравится. Но именно эта акция все же – нет. И даже – конечно, нет. Не нравится.
Тут простое соображение. В мошонке, прибитой к брусчатке на Красной площади, тоже был образ и воля, и отчаяние, но вред наносился только себе. За дверью, подожженной Павленским, мог быть кто угодно – сторож, вахтер, лифтер, и не надо мне говорить, что он тоже злодей из ФСБ и весь в крови, нет, он – сестра ее Лизавета. Даже если там никого не было и быть не могло, и Павленский это просчитал, с метафорой все равно проблема: огонь не знает различий, мировой пожар в крови не бывает только в крови, пламя взлетает и рвется во все стороны, и кончается всегда пепелищем. Остаются одни головешки. А вокруг них водят хоровод и песни поют. Взвейтесь кострами, синие ночи. Плоский затылок, уши без мочек.
«Павленский великий художник. 8 ноября – новая веха в истории России… Мне кажется, я и не доросла, чтоб говорить об этом – тут историческое и культурное событие такой величины, что просто немеешь… Теперь мы знаем, что вместо памятника Дзержинскому на этом месте будущее страховое общество „Свободная Россия“ воздвигнет памятник Петру Павленскому. Героям – слава!» Это не один и тот же восторженный голос, это разные люди и разные записи, общий экстаз сегодняшнего фейсбука. На таком фоне Глеб Морев, сравнивший Павленского всего лишь с Репиным, выглядит позорным филистером, Достоевским, поставившим Некрасова рядом с Пушкиным, – только рядом, с каким-то Пушкиным. «Нам эти слова показались вопиющей несправедливостью, – писал потом Плеханов. – Он был выше Пушкина! – закричали мы дружно и громко».
Были вопросы, по которым среди нас – московско-питерской антисоветской богемы, молодой при позднем Брежневе, царил полный консенсус. Советская власть рухнула, а консенсус сохранялся. Никто из нас не жаловал народовольцев, террористов, бомбистов, всякого Желябова и Перовскую; в них видели протобольшевиков; к тому же их безумная многолетняя охота на царя-освободителя, успешно завершившаяся его уничтожением, привела к тому, что Конституция Лорис-Меликова была положена под сукно, а Победоносцев над Россией простер совиные крыла. 1 марта 1881 года заморозило Россию почти на четверть века.
Ненависть ко всей революционной сволочи, огнем и мечом прокладывающей путь в светлое будущее, а на самом деле назад, в пещеру, была у нас так сильна, что распространилась на тех, кто стоял рядом, сбоку и поодаль – на нигилистов, на интеллигентов, ходивших в народ и ни в чем, кроме глупости, не повинных, даже на художников-передвижников и поэта Некрасова; я годами это потом в себе изживал и только в самое последнее время научился видеть хоть что-то хорошее в русском освободительном искусстве конца XIX века.
Вторая презумпция, тесно связанная с первой, относилась к самому самодержавию. Конечно, оно – душная тюрьма народов и ужас что такое, но пускающий красного петуха люд все же ужаснее. Нет, не так – определенно и гораздо ужаснее. Пусть будет лучше тюрьма, чем такая воля. Власть отвратительна, как руки брадобрея, но народ-брадобрей еще отвратительней.
Теоретики современного искусства считают, что одна из его задач – выявлять драмы, обществом не осознанные, делать видимым – невидимое. В свете пламени от сгоревшей двери на Лубянке стало очевидным, что обе презумпции, о которых я тут писал, давно рухнули. Красный петух, пущенный Павленским, был встречен дружными криками радости, венчан, коронован, вознесен на небеса и уподоблен Иисусу Христу. На мой взгляд, это очень грустная метаморфоза. Но уж какая есть. И за то, что Павленский ее вытащил наружу, сделал видимой, даже наглядной, ему полагается искреннее спасибо.
Чужая смерть невнятна нам —
Поахали – и по делам:
Кто на завод, кто в магазин,
В контору, в банк – и ни один
Из них не думал, что когда —
Нибудь исчезнет навсегда.
Вчера всю ночь сидел в интернете, и смерть была совсем рядом, я знаю эти места в Париже, кафе Маленькая Камбоджа, мы в нем не раз обедали, где стол был яств, там гроб стоит, прямо тут у меня в комнате, компьютер уничтожает все расстояния, и вздрагиваешь от любого звука. Но утром ночные кошмары уже почти выметены, Ортиджия стоит свежевыбритая, по-субботнему чистенькая, базар, успокаивающе крикливый, покупайте моцареллу, копченую, с перцем, с миндалем, и надо выбрать, и еще успеть заплатить за интернет, и пообедать в котлетной, здесь лучшие в мире котлеты, а потом обязательно надо поплавать, вода сейчас теплее воздуха, и особенно хорошо плыть назад, к берегу, смотреть на дворцы, на сад, в котором кривые тысячелетние фикусы, на Аретузу, нимфу, превратившуюся в поток и поившую еще греков, теперь в ней гуси, которые Рим спасли, и почему-то растет водно-болотный папирус. И все это вместе – Греция, Рим, Египет, барочные дворцы на набережной, фикусы и стаи птиц над ними – надвигается, обступает, забирает к себе; и хочется уйти в самую глубь, спрятаться в тепло воды, как под одеяло.
Лучшие стихи про русско-турецкое безумие, конечно, «Мушкет» Бунина. На века написаны. Там вся беспомощность русской агрессии, вся ее людоедская жертвенность, нервный, прерывистый сон о Царьграде.
Твой крестовый брат
В Цареграде был посажен на кол.
Брат зовет Мушкета в Цареград —
И Мушкет проснулся и заплакал.
Встал, жену убил,
Сонных зарубил своих малюток,
И пошел в туретчину, и был
В Цареграде через сорок суток.
И турецкий хан
Отрубил ему башку седую,
И швырнули ту башку в лиман,
И плыла она, качаясь, в даль морскую.
И глядела в высь, —
К Господу глаза ее глядели.
И Господь ответил: «Не журись,
Не тужи, Мушкет, – попы тебя отпели».
Юрий Альберт пишет: «Забавно видеть, как знакомые, спокойно продолжающие ездить в Крым, огорчаются, что теперь придется отказаться от Стамбула».
А почему надо отказываться от поездок в Крым или в Стамбул? Пока самолеты туда летают, можно сесть и полететь. И если запретят прямые рейсы, можно полететь кривыми. Я вот не сяду и не полечу ни в Крым, ни в Стамбул, но политические соображения будут последними в этом решении. Дороги мои туда не идут, все дороги ведут меня в Рим, вели бы они в Стамбул или в Крым, я бы туда двинулся. Уж будьте покойны. И это для частного лица, по-моему, самая естественная позиция.
И не надо мне навязывать ваших фальшивых презумпций. Я отвечаю только за себя, за себя и своих близких, и этого мне достаточно. Нет никакой связанности частного лица и государства. Она ложная в обоих случаях – и с Крымом, где ее от частного лица требует либеральная российская общественность, и со Стамбулом, где ее от частного лица требует авторитарная российская государственность. Источники требования разные, а само требование одно. И ответ на него у меня один: хуй вам. И никакого другого ответа никогда не будет.
Рязанова оплакивают в Москве, как в Копенгагене оплакивали Андерсена, а в Барселоне – Гауди. Подобно другим великим сказочникам, Рязанов обустроил пространство, в котором все живут, с той лишь разницей, что мир его возник 30, 40, 50 и 60 лет назад, а как раз в последние четверть века образовалась тут новая жизнь, к Рязанову уже имевшая опосредованное отношение. Жизнь эта была для кого-то отвратной, для кого-то манящей, но выглядела для всех реальной и вдруг улетучилась с какими-то ужасными гримасами. А рязановский фикшн живее всех живых – панельный, малогабаритный, сердечный, как ничто другое, одним ключом открывающий сразу все двери.
Правозащитный центр «Мемориал» требует освобождения Ильдара Дадина. И я вместе с ним. Я тоже считаю, что Ильдар Дадин, посаженный за одиночный пикет, который не нуждается в согласовании, должен быть немедленно освобожден. Ильдар Дадин вызывает у меня уважение и восхищение.
Но вот известная сценаристка считает иначе. И это ее право. И не потому, что она известная сценаристка, а потому, что всякий человек вправе считать иначе, не так, как вы, не так, как я. И не надо искать в этом заказ кровавого режима, отработку чечевичной путинской похлебки, желание услужить и подсказать власти – множащиеся догадки бесчисленны и безумны. И не надо приходить к несогласному с такими речами: «Ты гнида! Ты мразь! Ты тварь! Ты сосешь у Путина! Ты со своими внуками – человеческая труха! Ты получишь гробики со своими внуками!»
Милые, интеллигентные люди, это понаписавшие! Не гоните говно по трубам. Вы реагируете всего лишь на мнение. Каждый имеет на него право – и Ильдар Дадин, и известная сценаристка, и неизвестные, никому неведомые рты. Каждый имеет право на свой одиночный пикет.
Иван Давыдов пишет: «Посмотрел вчера минут десять программы Караулова „Момент истины“ на Пятом».
Господи Сусе, этот «Момент» до сих пор в телевизоре, а в нем до сих пор Караулов. Какая великая стабильность «Момента». А лет 25 назад я, впервые увидев это название, говорю Караулову: «Слушайте, это же гениальный бренд для рюмочной. Нужно сделать такую сеть по Москве и Питеру, по всей стране. Сто грамм, соленый огурец, бутерброд с килькой и яйцом и с глазами кроликов момент истины кричим». Он злобно на меня посмотрел и навсегда обиделся. Рыдать не буду. Но какая маркетинговая идея пропала. И жизнь двинулась не в ту сторону. И очи синие бездонные не цветут на дальнем берегу.