льщики, которые, дыша духами и туманами, путешествуют по рюмочным, здесь дают водку, а к ней бутерброд с килькой, тут – портвейн-жопомой и конфету-каракум. А за ними уже брезжит сияние, за ними прямой путь к истине, а значит, только из горла. И безнадежным промозглым утром все начинается по новой.
Так мы жили тридцать, сорок лет назад при советской власти, а потом в проклятые девяностые, в краткий миг демократии, так живут и теперь, при новейшем авторитаризме, в Питере – пить это вечная ценность, не колеблемая временем. Клерк, обматеривший офис, продавщица, сбежавшая из магазина, экскурсоводша, бросившая свою экскурсию, гаишник, выкинутый, как Распутин, в речку, но выплывший оттуда, таксист-кавказец, не очень знающий по-русски и конфликтующий из-за этого с навигатором, все они – маргиналы, все парии, все отверженные. Не ведающие никакой культуры и высокодуховные, трепетные, в немыслимом розовом берете. Разные, но дружно пославшие жизнь нах.
Это и есть прекрасный русский мир, навсегда задумчивый, навсегда одинокий. Он не сверкает кремлевскими звездами, не плюется фашистами в телевизоре, не стреляет в далекой Новосирии. Он вообще не стреляет. Он качается, кончается, исчезает в промозглом утреннем тумане. И так сохраняется навеки. Как завещал нам Тот, Кого мы вспоминаем сегодня – смертию смерть поправ.
Зам. министра культуры, обвиняемый в захватывающем воровстве на беззащитных памятниках, сказал о себе в суде: «Я человек положительный». Прямо жених из чеховской «Свадьбы», напыщенный жулик: «Я человек благородный, и у меня в душе свой жанр есть». Тоже русский мир, и тоже неизменный.
Я уже вспоминал великую фразу Ахматовой, которая после доклада Хрущева, когда народ стал возвращаться из лагерей, сказала: «Теперь две России взглянут друг другу в глаза – та, что сидела, и та, что сажала». С тех пор прошло ровно 60 лет. Двух Россий как ни бывало – там за далью непогоды есть блаженная страна, полная благородных воинов, в ней никто не изуверствовал, не крысятничал, не кропал доносов, не проводил чисток, не расстреливал несчастных по темницам, пламя войны все озаряет и очищает. От жуткой советской истории «Бессмертный полк» оставил четыре года, одни святые воспоминания. Когда 700 тысяч человек вливаются в улицы и каждый идет со своим мемориалом, это величественно и трогательно до слез. Тут и праздник, и память, и 9 мая, и новые совсем граждане. Все деды у них родом из Победы, все героические, все жертвенные, все прекрасные, все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор. Усатый, с трубкою, дядька возникает сам собою, со всей неизбежностью.
P. S. 9 мая 2017
Оказывается, Вторую мировую войну «не удалось предотвратить прежде всего из-за попустительства преступной идеологии расового превосходства, из-за разобщенности ведущих стран мира». Это сегодня Путин рассказал. Кто же попустительствовал? Надо полагать, Англия, Франция, Америка, занятые разобщением с СССР – его идеологию тоже ведь считали преступной, и не то чтобы совсем беспочвенно: на месте расового превосходства у нас было социальное. Торжество гегемона, классово сознательного пролетария отправило в небытие целые сословия – дворян, священство, купечество, не говоря уж о миллионах крестьян, замученных и уничтоженных в коллективизацию. Чем социальное превосходство менее преступно, чем расовое? Разница лишь в том, что социальный uber alles обслуживал внутренние нужды, борьбу с контрреволюционной сволочью, а расовый – был направлен вовне, на господство во вселенной. Сталин, разумеется, тоже о нем мечтал, но Гитлер выбрал прямой путь, угрожающий всему миру сразу, и жуткость коммунизма на время стушевалась, он стал меньшим злом, а, значит, добром, великую победу которого мы со слезами на глазах празднуем.
Конструкция «меньшее зло против большего» тяжела и тягостна, в ней безысходность драмы, но в ней и освобождение от немецкого нацизма, от всякого фашизма, в том числе, и советского, в ней человечность воина-победителя, выстраданная и кровавая. В ней Георгий топчет Змия: за безысходность положена премия. В конструкции, озвученной Путиным, где есть преступная идеология и державы-попустительницы, разобщенные с СССР (и чего это они нос воротили?), безысходности не содержится, а, значит, не видать и премии, накал драмы падает. К тому же реальные победители, герои войны, тонут в арифметическом множестве святых на палке, зато новый пантеон, с каждым годом только ширясь, затопляет собою нынешние постсоветские города и советские кровавые десятилетия.
Три года прошло со смерти Балабанова. Самый крупный, самый глубокий и важный его фильм, конечно, «Груз 200» – про поздний Советский Союз и то путинское, что в нем было. Про террор, растущий из родины, про мертвого жениха и старые песни о главном. Собственно, путинская Россия со старых песен о главном и началась, когда в середине девяностых из них стали лепить оптимистический миф времени. «Груз 200» – ответ на этот миф, никто так художественно, так убийственно не возразил: жених в муках и в мухах, в звуках му, одних и тех же, сквозной образ последних тридцати лет, груз 200 из Афганистана, Донбасса, Сирии.
Когда все это кончится – то, что сейчас, «Груз 200» будут изучать в школах. Вряд ли я доживу до этого времени, но оно, безусловно, настанет.
Горбачев тут поддержал Путина за Крымнаш: мол, я бы в такой ситуации тоже присоединил, – сказал Михаил Сергеевич. Ну, сказал и сказал. Но лента моя вспучилась. Кругом дискуссии негодующие и совсем звенящие – одним звуком, настолько, что слово «дискуссия» уже пустое, коллектив единомышленников дружно и страстно топчет отщепенца:
– Тоже мне патриот меченый.
– У него как будто синдром Дауна ваще.
– Ссучился.
– Пошел путлеру сапог целовать, номенклатурная жаба…
Ну и так далее. Это за то, что очень пожилой человек, четверть века назад ставший частным лицом, высказал сейчас свое мнение, и только. Мнение, из которого ничего не следует, никаких оргвыводов. Мы думаем так, а он думает иначе.
Хуй ему, не сметь думать иначе!
Тут самое интересное, что люди, которые сейчас пишут про номенклатурную жабу, это ровно те, судьбу которых Горбачев самым благотворным образом изменил, разрушив коммунизм и дав свободы. Вольно или невольно он это сделал – вопрос глубоко третьестепенный. Первостепенно то, что сделал это именно он, а никто другой даже не подступал к такой задаче. Не Иван Иванович, не Петр Петрович, а Михаил Сергеевич Горбачев – наш общий благодетель.
Предательство благодетеля у Данте самый страшный грех. Вместе с Иудой он помещает в девятый круг Ада Брута и Кассия, предавших Цезаря, свою номенклатурную жабу, которая ссучилась.
Но клубу единомышленников эта участь не грозит. Право на отдельное мнение они не считают ценностью и даже наоборот, а тогда с чего бы им видеть в Горбачеве благодетеля? Вольно ж ему было разрушать коммунизм ради свобод, которые дружно для всех сделались ненавистными.
Есть артистка Полина Стрепетова. Те, кто изучали историю театра, ее знают: она великая и трагическая, огнедышащая и влажная, она Катерина из «Грозы», луч света в темном царстве. И есть знаменитый портрет Репина, известный всем, кто хоть немного знает русскую живопись. И там Стрепетова ровно такая, как в мифе, который они в четыре руки с Ильей Ефимовичем сваяли – луч жарко пробивается из темноты.
Стрепетова прожила всего 53 года. Директор императорских театров И. А. Всеволожской, в злобной кабинетной тиши творивший свои карикатуры, запечатлел Стрепетову, когда ей было вообще 40–45 лет, не больше. Но изображена им бабка-функционерка, матерая, дама треф за 70. Эта бабка, наверное, жила в Стрепетовой, вечно юной, как и положено героине трагедии. Эта бабка наверняка жила и во Всеволожском, иначе бы он ее не изобразил. То, что он делает, потом обозвали «деконструкцией мифа». Сейчас с подобными деконструкциями власть вступила в смертельный бой, что, прежде всего, смертельно глупо: деконструкция только выявляет миф, а значит, позволяет ему жить. Без матерой бабки, без ума холодных наблюдений и сердца горестных замет, луч света посиял бы чуток и заглох, навсегда похороненный в невозмутимо прекрасном темном царстве.
Сегодня в Царицыно открывается выставка «Тузы, дамы, валеты. Двор и театр в карикатурах И. А. Всеволожского из собрания В. П. Погожева». Куратор выставки Аркадий Ипполитов всех зовет и приглашает.
Вчера был день рождения Ходасевича, и Глеб Морев запостил изумительные его стихи:
Палкой щупая дорогу,
Бродит наугад слепой,
Осторожно ставит ногу
И бормочет сам с собой.
А на бельмах у слепого
Целый мир отображен:
Дом, лужок, забор, корова,
Клочья неба голубого —
Все, чего не видит он.
Я вспомнил картину Магритта «Ключ к пространству» из коллекции Тиссена в Мадриде и написал, что стихотворение Ходасевича это русский и поэтический вариант того же самого. У Магритта пейзаж сохраняется в разбившемся стекле, как на бельмах у слепого, где дом, лужок, забор, и это названо «ключом к пространству». В ключе отныне нуждается окно, которое распахнуто в мир, ведь сам мир распался на куски и сохранился в осколках. Что при этом видит человек, глядящий в окно? – он подобен слепому.
Глаз, кстати, тоже окно.
Магритт и Ходасевич тут близки, даже очень, но, сказав, что стихотворение – русский и словесный вариант картины, я ошибся: поэзия на тринадцать лет опередила живопись. Ходасевич со слепым были первыми. При этом Магритт в 1936 году пришел туда же своим ходом – стадиальная общность самая непререкаемая. Ведь как бывает? – Богу нужно что-то сейчас сказать, и разные души на разных полюсах земли угадывают какой-то смутный зов и, откликаясь на него, сочиняют единственные слова, линии, звуки, божественные слова, божественные звуки, а потом выясняется, что все это части общего замысла, что 1923–1936 это одна эпоха, одни приоритеты, один в конечном счете стиль, одно, прости господи, ар деко.