Драматичнее всего разрыв шаблона. Вы любите родину, но не любите Путина. Вы преданы свободам, но не заукраинец. Вы за выбор каждого и за Господа нашего Иисуса Христа. Вы ненавидите тех, кто уничтожает старину, но также ненавидите слово «скрепы». Зато вы обожаете предания и сказания, но вовсе не про то, что англичанка с американкой нам в два очка гадят. Ну и так далее и тому подобное. Современное сознание очень этому сопротивляется. Оно жаждет единства, оно требует стройности. Звенья должны соединяться в цепь, маркируя друг друга, иначе они не нужны. Иначе, ничего не понятно. Шаг в сторону, причудливый и своенравный, рушит всю картину и оскорбителен для собеседника, его умственное хозяйство покоится на целом, которое взяли и вынули. Если вы любите тощих костлявых брюнеток, то к ним полагается белое вино, интернациональная готика и музыка Шенберга. Уж будьте добры понимать это. А вас застукали уткнувшимся в сиську толстухи, в жизни или на картине Рубенса. Все, стройность рухнула, а с ней и мироздание, садись, Петров, два, ты не сдал экзамен.
Ревзин нескончаемое благоустройство Москвы объясняет тем, что «довольно трудно пить кофе на тротуаре шириной метр, сидя напротив пробки из сотни машин с включенными двигателями». Геворкян на это возражает: «Я живу в городе, где именно так и происходит, и это не худший город на земле». Геворкян живет в Париже, в Марэ, и ширину в метр там холят и лелеют. Средневековому городу никто ляжки не раздвигает. Это немыслимо. Барон Осман давно преодолен. А до Москвы он как раз сейчас докатился, сто пятьдесят лет спустя. Москва – новодел, теперь переживающий османизацию-собянизацию.
Когда-то Москва тоже была Европой, кривой и узкой, сорок сороков, со старушечьми ухабами и путаным раздольем, с вросшими в землю домами в садах – чудесный XVIII век, простодушное слободское палладианство. И где это все? В книжках встречается до сих пор.
Мне тут возражают, что Москву постоянно уничтожают и отстраивают заново. Да-да, но основные структурные элементы раньше сохранялись – посредине Садового кольца, у Театра кукол, где сейчас ездят, а все больше стоят автомобили, до Олимпиады 1980 года был островок с вековыми деревьями и заброшенными дачками, сладчайший приют любви, доложу я вам. «Москва – большая деревня» там еще живо угадывалась.
Это зачистили так, чтобы не осталось ни одного микроба, выжил только Кремль, под стенами которого плодятся церетелевские звери. Через дорогу от них есть сталинско-брежневский, лужковско-собянинский город. Он еще бодрый и все время молодится. Мне этот город абсолютно чужой, и что с того? – он ничем не плох, таких городов миллион. И почему бы его не благоустраивать до бесконечности, в нем все под это заточено.
К вечно продолжающейся дискуссии. Чистым все чисто. Невозможен хейтспич, коли нет ненависти. Это абсурд. Любые вообще слова можно употреблять, все зависит от того, как они произносятся и что в них вкладывается. Интонация преображает все, малейший сдвиг, и волк оказывается ягненком, стервятник – голубем, и это вызывает одно восхищение. Можете плеваться жидами и пидорами и быть при этом безвредным, быть очаровательным? – тогда вперед, отчего же не плеваться. Не можете? – засуньте язык себе в жопу. Речевые правила придумываются не для тех, кто умеет их нарушать, а для тех, кто этого не умеет, а, значит, обязан соблюдать – строго и неукоснительно.
Посмотрел видео про убийство двухсотлетнего дуба в Кусково. Дело было позавчера, 2 июля. Заняло 15 секунд. Это барский парк, барский дуб, живой свидетель истории и культуры, сам история и культура, бесконечно большая ценность, чем многие здания, возбуждающие общественность на защиту. По мне так пусть всю Москву еще пятьдесят раз перероют и все АТС снесут – плакать давно не над чем. А тут как человека зарезали – почтенного, редчайшего, еще дружившего с Пушкиным.
Андрей Громов справедливо пишет о том, что мужчины не меньше женщин страдают от насилия: «Очень многие мужчины тоже боятся и тоже „держат в руке ключи так, чтобы можно было использовать их как оружие“. Только с той разницей, что позволить себе бояться они, как мужчины, не могут. И если вдруг исключить слово „сексуальное“, а оставить только насилие, то окажется что любой практически мужчина сто очков даст вперед большинству женщин… И поверьте, мужчине, которого избили и ограбили, крайне херово. Не менее херово, чем девушке, которую облапали».
Все верно в этом рассуждении, только слово «сексуальное» не надо исключать. Оно – ключевое. Уличное насилие почти всегда сексуально, даже то, которое так не осознается и не воспринимается и даже оно в первую очередь. Я понял это, когда постарел и неожиданно обнаружил, что могу спокойно перемещаться по любому, самому драматическому пространству, будь то условные здешние Люберцы или мусорные углы возлюбленного Неаполя. Конечно, старикам тоже дают просраться, бывает, но это происходит в разы реже, нет тут простора для энтузиазма, для доблестного молодечества. Агрессию возбуждает юность, она ее притягивает, и молодому человеку ровно так же, как и девушке, страшно в этом мире бушующем. И да, в каком-то смысле у него больше угроз. Но как только он стареет, все эти угрозы сразу исчезают, в один миг, он никому нах не нужен, и – о счастие, о радость! – может в любой точке света испытывать всю полноту целомудренного блаженства.
Ездил сегодня на кладбище, где вся Вена похоронена, там же могилы советских солдат, освобождавших город. Одинаковые надгробия, однотипно оформленные: даты рождения и смерти, к-ц Петров, к-ц Петренко, русские и украинцы, по большей части. Не сразу сообразил, что невнятный канцелярский к-ц это красноармеец, все застили даты рождения, глядя на которые сразу хочется плакать: 1925, 1926, даже 1927 год. Не великие разночтения, зато смерть вообще без них: апрель 1945 года. Значит, погибшим было 20, 19, 18 лет. Какого-то месяца не хватило им до возвращения домой, остались они в неведомой земле, еще такое несчастье. Но спустя семьдесят лет это выглядит иначе. Здесь нет ни бедности, ни злобы, ни срачей-грачей, нет внуков, которые с криком «фашистская сволочь!!!» убивают друг друга, зато есть газоны, всегда заботливо постриженные, и привольно выросшие на них березы, точь-в-точь как на родине, и всюду цветы, чудесно запутавшиеся в колосках. А вообще тут царит ясность: липовые аллеи, как по линейке прочерченные, уходят в бесконечную даль, и там могилы, могилы, могилы, но рядом с русским мемориалом, прямо за церковью, в сотне метрах от наших солдат лежат Бетховен и Шуберт, и Брамс, и Штраус, поди, плохо.
«Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна», – говорил Розанов. Немузыкальную мысль не надо записывать, даже пробовать не стоит. То, в чем нет звука, пусть остается не озвученным. «Некрасивые люди во сне становятся еще безобразней и потому должны спать ночью», – завещала Сэй Сенагон.
Комментируя олимпийские страсти с пробирками, приятель сказал: «У нынешней власти руки по локоть в моче». Даже не знаю, пригвоздил он кровавый режим или выгородил.
О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух. Оказывается, МОК, дав возможность конкретным людям, многим российским спортсменам, доказать свою непричастность к допингам и выступить на Олимпиаде, поступил, как плохой пацан. Надо было запретить чохом всю команду. Просвещенные люди нынче выбирают коллективную ответственность. Да-да, мы не ослышались. И пишут теперь так: «Нет или-или, или личная ответственность, или коллективная. Обе две одновременно присутствуют – одна как личный выбор, другая как независимая от нашего желания реальность».
Ох. Решение МОК это не «независимая от нашего желания реальность». Решение МОК это решение. МОК проголосовал за личную ответственность.
Коллективную ответственность можно испытывать, к ней даже можно взывать (немцы, покаемся перед миром за фашизм!), но ее нельзя вменять (немцы, вы должны чувствовать вину перед миром!), и за нее нельзя наказывать, ни уголовно, ни административно (все немцы должны посидеть или хотя бы поседеть потому, что они немцы). Это чистый товарищ Сталин, извините за пример, навязший в зубах, но у нас он, увы, неотступен.
Друзья! Даже если это вредит кровавому В. В. Путину, нет ситуаций, позволяющих оборачиваться товарищем Сталиным. Таких ситуаций не существует в природе.
Мне тут подарили чудесное кузнецовское блюдо, и как раз подоспел яблочный урожай, добытый на рынке, белый налив и какой-то румяный сорт, название, которого я позабыл, были свалены вместе и поставлены благоухать на веранду – сидишь там, как в розарии. Прекрасное никакой твари не чуждо, божественные запахи воодушевили ос, и я с тоской наблюдал, как одна из них облюбовала мое яблоко, съеденное до половины и оставленное на тарелке. Она на нем расположилась, она им угощалась. Воровка, с тоской подумал я, и, дождавшись того момента, когда она отлетела в сторону, чтобы отдышаться, отплеваться и с новыми силами сесть за стол, за который ее не звали, схватил свое яблоко и быстро его съел. Потрясенная таким коварством оса мгновенно поменяла тактику и устремилась вслед за исчезнувшей добычей. «Она влетела к тебе в рот!», – закричал мне друг Никола, но я уже сам чувствовал злодейку, сглатывал ее и пучил глаза. Умирая, оса пустила яду, отравившего меня почти на сутки: горло болело, как при сильнейшей ангине. А еще говорят, что твари не бывают ни жертвенными, ни героическими. Еще как бывают – поверьте человеку, который отныне знает это на вкус.
Умерла Зинаида Шарко. Ей было 87 лет, а представить себе, что ее не стало, невозможно. Последние четыре минуты из «Долгих проводов» Киры Муратовой с мимом на фоне простыни, с песней на стихи «Белеет парус одинокий», со зрительным залом, забитым, взволнованно дышащим, с трогательным партикулярным мальчиком, вытаскивающим героиню Шарко из скандала, с требовательным ее в скандал возвращением, с торжественным стоянием посреди него, как на сцене, со сталинской гипсовой вазой, рядом с которой только и можно сесть, с огнями иллюминации, с париком, стащенным с хорошо уложенной головы, это такое сочетание искренности, фальши, сценичности, деланности и подлинности, что слезы сами кат