татные писатели Администрации при одном упоминании имени Кирилла. Он путал им все расклады, особенно при слабом царе.
Сращение Церкви с государством может ведь обернуться сращением государства с Церковью: Патриарх Никон, если кто запамятовал, был Божиею милостию великий господин и государь. Это я к вопросу о том, что стоит за делом Pussy Riot. Ищи того, кому выгодно, – учили нас древние.
Патриарх Кирилл, так и не взлетев, пошел на убыль. Но за последний год он почти полностью стушевался, превратившись в мишень для медийных атак; все информационные поводы сочиняет за него пресса, ненавидящая и топчущая. Даже о милосердии в деле Pussy Riot первым заговорил Путин – Верховный Совет Церкви сильно запоздалым эхом откликнулся на слова президента. А Патриарх по-прежнему молчит. Нет Патриарха.
Я ничего не утверждаю. Я только сопоставляю и думаю вслух.
Сегодня на митинге, посвященном 19 августа, полицейские утащили в автозак девушку, пришедшую в балаклаве. Вообще ни за что – за чулок на голове. Ничем другим девушка не отличилась.
Понятно, что судья Сырова, упекшая за тот же чулок и, в сущности, только за него в колонию трех других девушек, благословила сегодняшних полицейских на их образцовое беззаконие и уж всяко выдала на него индульгенцию.
Как дальше жить, что делать с этим, непонятно. Зато понятно, чего делать не надо. Но даже в моем крайне умеренном дневнике комментаторы живо обсуждают, какой ответ правильней, декабристский или народовольческий, вспоминают, как «русские народники, которых сотнями судили буквально ни за что, расправились зверски, сходили в народ – и этот народ сдал их уряднику. Ну и совиные крыла, и Вера Засулич в ответ».
Дорогие друзья! Не надо Веру Засулич в ответ. Совиные крыла, конечно, печальны, но коллективная Засулич печальнее во сто крат. Проверено. Ох, проверено.
Бытие в фейсбуке убеждает в том, что люди, вроде бы умеющие читать, чтобы не сказать книжные, сплошь и рядом не понимают написанного. Минуя все смыслы, они опознают в вашем тексте не то, что там сказано, а то, что вы должны, по их мнению, сказать. Люди же более простодушные смотрят в книгу, а видят фигу. Поэтому даже нехитрый словесный скарб лучше сразу снести на помойку: оппозиции отменить, интонации забыть, изъясняться впредь одними императивами. Тогда есть шанс, что вас все-таки поймут. «Смерть немецко-фашистским захватчикам!» – этот месседж не истолкуют превратно. Но уже сказав «я нежно люблю папу и маму», вы рискуете вызвать волну праведного негодования и узнать, что вы порочный и девиантный тип.
Поэтому по следам последних дискуссий надобно сделать несколько прямых заявлений.
Панк-молебен Pussy Riot это политический антипутинский плакат. Если б его развернули не внутри, а снаружи храма, было бы, конечно, безупречнее, но и в таком виде кощунства нет. Кощунство – вещь глубинная. Оно залегает на третьем, пятом и двадцать седьмом дне, которых в акции «Богородица, Путина прогони!» не содержится. Там нет ни единого дна, все плоско и на поверхности. Величие акции определяется не столько тем, что она показывает, сколько тем, что случается в результате, скажут мне – пусть так, но невиданные ранее общественные разломы, залежи и пласты обнаружил не панк-молебен, а посадка Pussy Riot. Если бы пусек сразу после акции оштрафовали и отпустили с богом, залежи остались бы на своем месте, невиданные разломы – неувиденными. Смонтированный потом клип провисел бы неделю в топах и благополучно канул в Лету, никто бы ни о чем не говорил, за отсутствием предмета для разговора. Панк-молебен уже заполонил сеть, а ведущие деятели совриска еще не догадывались, что он проходит по их ведомству: власть открыла им на это глаза. Акцию сделала посадка и все иезуитские обстоятельства, ей сопутствующие, священная война против трех девочек. В этой истории высокохудожественно выступила только власть. Она лауреатка. Ей все цветы и аплодисменты.
Совсем другое дело Фемен с их последней акцией по спиливанию креста, установленного в память жертв репрессий на том месте в Киеве, где некогда стоял НКВД и массово расстреливали людей. Это не пуськи, здесь вам не тут, это настоящее преступление и настоящий совриск. Метафора наглядна и уходит на глубину тысячелетия. Полуголая Феменша как богиня Берегиня, вылезшая из воды, карабкается на самый верх и валит над Киевом крест, топча заодно могилы: ведьминская Лысая гора вырастает сама собой, без суфлирующих бумажек кураторов. Они не требуются. Массовый крестоповал последних дней, случившийся в России, – несомненный отклик на силу украинского искусства.
Но это, конечно, не предел. Совриск знает метафоры более глубокие и преступления более масштабные. 11 сентября как Крушение Вавилонской башни и Беслан как Избиение младенцев – пока непревзойденные шедевры акционизма.
Все это писалось не для циничного вычленения метафор, как решат наивные читатели, и даже не для глума, как сочтут искушенные. А чтобы показать связь между эстетикой акции и преступлением.
И, подражая Антону Долину, поставлю:
Dixi.
Аркадий Ипполитов, написавший замечательные «Образы Италии XXI», сейчас работает над книгой «„Тюрьмы“ и власть. Миф Джованни Баттиста Пиранези». Она будет состоять из таких глав:
Глава первая. Папа, Европа и один двадцатилетний молодой человек.
Глава вторая. Рим, Просвещение и брюхи архитекторов.
Глава третья. Prima parte: французский либертинаж и римское знаточество.
Глава четвертая. Неаполь и Венеция.
Глава пятая. Seconda parte: гротески и каприччи.
Глава шестая. Тюрьма и «Тюрьмы».
Но помимо этого там будет еще и вступление, нулевая глава «„Тюрьмы“ Пиранези в 2012 году». По этому поводу Аркадий прислал мне письмо, в котором просил «сосредоточиться на минутку и представить себе все ассоциации, возникающие при словосочетании „Тюрьмы“ Пиранези, по принципу, я говорю „морковка“ и выдаю: фарфоровая фигурка ЛФЗ кролика, впившегося зубами в морковку, у него рожа хищная, но славная – пятидесятые, время обветшания сталинизма, сказка Гофмана про огородницу Анну, на которой король овощей хочет жениться, она кольцо вокруг морковки на грядке оставила, вроде как и королева, но муж – морковка, морковный сок, яппи, Федор Павлов-Андреевич со своим морковным соком и свежим цветом лица, морковка около явно фальшивой подписи P. Bril на маленькой картинке на меди, изображающей Христа и Жену Самаритянскую, и рыжий цвет некоей умеренной радости – примерно так, причем именно ассоциативный ряд, даже без выводов».
Вот такое письмо я получил от Ипполитова и прочел его нашему общему другу художнику Николе Самонову, который тут же предложил такой ряд:
Высокие своды, и вообще много воздуха (в отличие от брежневских квартир).
Сумрачные (с перерывом) арки дома (дворца) № 18 по Фонтанке, с прозрачно-чугунными воротами Летнего сада. Как выйдешь – контрастно – ширь Фонтанки с тогда еще совсем узкой (несколько шагов поперек) набережной, всей в сиянии летнего света.
Чернота вестибюля лестницы на Моховой и, сквозь полвека не мытые стекла арочного окна – опять же торжественный летний свет – бархатный (ножной) регистр органа.
Выход на Неву сквозь ворота Львова в Петропавловской. Вообще – хоть на железной дороге – путь сквозь финские граниты проемов (пробоев) мостов и насыпей – но непременно в летний свет; зимой Пиранези не работает.
Случилось худшее. Никола оккупировал Петербург, от которого было уже не отвязаться. И у меня, увы, написалось так. Страшная модерновая люстра, которая висит над моим столом: на цепях, громоздкая и черная, из дешевого металла, в неовизантийском вкусе к 300-летию дома Романовых; в ней есть что-то утилитарно-величественное и репрессивное. Тюрьма, дарующая свет.
Русские денди 1970–1980-х годов, в которых нет ни свободы, ни воли, зато много фрустрированной элегантности.
Главная ассоциация: Петербург и даже Ленинград, все остальное на самом деле частности, и они могут быть любыми и в любом диапазоне, от арки на Галерной, где цвет небес зелено-бледный, скука, холод и гранит, до моей тети Кати с ее высокой экстатической бедностью (стоптанные башмаки и платье с выглаженным бантом, в руках авоська с мерзлой картошкой) или, наоборот, m-me Курочкиной в штанах и под вуалью.
Теперь меня мучает совесть. Мы с Николой сообща протоптались на крохотном петербургском пятачке, в то время как Ипполитов воспарил от фарфоровой фигурки ЛФЗ к Жене Самаритянской. По этому поводу у меня к вам просьба, друзья. Погуглив в памяти «Тюрьмы» Пиранези и уйдя, наконец, из вечного Петербурга в наш 2012 год с его вполне себе тюрьмами, помогите создать ассоциативный ряд под стать морковке.
Когда я был маленьким, бывшие политические зэки пели комическую блатную песню с комической блатной мечтой – увидеть хоть бы в щелочку эту самую Марсель, где девочки танцуют голыми, где дамы в соболях, лакеи носят вина, а воры носят фрак. Интеллигентные люди, они над этой мечтой, конечно, смеялись. И, конечно, ее разделяли – мечту советского человека о европейской свободе. Что вам сказать о Марселе? Дам в соболях не вижу, воров во фраках тоже. Где тут девочки танцуют голыми, не знаю – по полному равнодушию к этому сюжету. Тех, кто спешит сюда с зажатой в кулаке истиной, вынужден разочаровать: мальчики, танцующие голыми, не интересны мне ровно так же – ни арабы, рассевшиеся в тумане, ни моряки, рассеявшиеся в нем.
А интересны церкви, церкви, церкви, папский дворец в Авиньоне с фресками Симоне Мартини и Маттео Джованнетти, мрачная безысходная готика, бездонный каменный мешок, где, запутавшись в орнаменте, соловьи поют, и снова церкви, церкви, церкви, и в них опять Симоне Мартини, этот сиенно-авиньонский Рублев. Свобода из интеллигентской советской мечты, та самая европейская свобода – в церквях она есть. И, пожалуй, там она всего нагляднее. Уж поверьте мне, как защитнику Pussy Riot.