«Бывает, что мой народ ошибается, но это все равно мой народ» – это та же холера, что и «народ никогда не ошибается», чуть более продвинутая. Ошибка признается, но сразу откидывается как пустячная: на фоне битвы за Севастополь не стоит разговора. Сравните с тем, что было у Фассбиндера: мой народ – крамольный, кромешный, кошмарный, но это мой народ; мой народ преступник, но это мои преступления. Такую конструкцию в России последних лет одолел только Балабанов, сняв «Груз 200». Остальные не взошли. Остальные отбросили ее как навязанную извне, как чуждую нашей ментальности, самой природе русской человечности. Не пролилось здесь мертвой воды, одни бурные, орошающие и всепрощающие слезы. Но без мертвой воды они сопли в маникюре, даже если и были рыданиями.
Песков тут высказался о цензуре: «Цензура недопустима, но при этом надо четко дифференцировать те постановки, те произведения, которые ставятся или снимаются за государственные деньги, и те, которые снимаются с привлечением каких-либо иных источников финансирования», – уточнил он. По словам Пескова, «естественно, если государство дает деньги на какую-то постановку», то «вправе обозначить ту или иную тему».
Понятно, что теперь такая цензура, что ни вздохнуть, ни пернуть, и это касается вовсе не только политики: знакомые сценаристы стонут, что в сериалах нельзя ни прямым путем на коне скакать, ни кривым – на козе объехать. Все запрещено. Это у них называется «вправе обозначить ту или иную тему».
Кто девушку ужинает, тот ее и танцует. Если ужинают иные источники финансирования, они и обозначают, но если государство накрыло поляну, то тут уж вправе оно, – сказал пресс-секретарь президента России.
Очень простодушно.
Государство вообще-то есть не только в России, оно имеется и в других странах, на разных континентах, но «ту или иную тему» в искусстве не обозначает нигде, кроме Северной Кореи, по крайне мере, старательно создает такой вид. Все в меру финансовых возможностей ужинают девушку и в меру демагогических способностей уверяют, что она танцует сама, даже сама-сама-сама. Так принято. Мысль про девушку, которую ужинают-танцуют, у нас убежденно исповедуют, она дорога многим. Но ее полагается скрывать. За это, собственно, и спичрайтеры, и сам Песков получают зарплату. Скрывать не значит выпячивать. Это противоположные действия. Ну, по крайней мере, так считалось еще совсем недавно.
А ведь ничего особенного Райкин не сказал. Одни общие места, по тыще раз на день произносимые другими. Но это слова, которые нынче не звучат в высоком собрании. Драматург Розов так, помнится, выступал – выйдет и что-нибудь как скажет, что хоть стой, хоть падай, то есть ничего потрясающего основы, ни боже мой, он не Солженицын, но сплошь такое, что говорят только на кухнях, а в Колонном зале Дома Союзов выражаются иначе. Вот этот разрыв совсем из 1980 года – как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя.
Посмотрел две серии «Молодого папы» Паоло Соррентино – Анна Балала, спасибо ей, подарила ссылку. Это выдуманная история сегодняшнего папы, пленительного, как Джуд Лоу, который его играет, и отвратительного, как должен быть папа Римский. Про сам фильм говорить нелепо, я видел только маленькую часть, но одно замечание созрело.
Оно про папу, который должен быть не только пленительным, но и отвратительным. Возможно, в будущих сериях он станет святым, но в первых двух показан человеком, не верующим в Бога, такого избрал конклав. Конечно, всякое бывает, но все бы сильно удивились, если бы вышло иначе. Вышло бы иначе, Сорентино был бы гением, а так он – правильный, современный, прогрессивный художник, непримиримый к истеблишменту, смело бросающий в лицо любой власти стих, облитый горечью и злостью.
Что-то не складывается у меня роман с Соррентино. «Великая красота», заваленная кучей призов, включая «Оскара», не кажется мне великой, да и про «Молодость», которая определенно глубже, можно всласть побрюзжать. Само собой, Соррентино талантливее многих и, как полагается итальянцу, многих пластичнее. Но видали мы итальянское кино, которое было тысячекратно выразительней, и по части пластики тоже. Висконти, Феллини, Антониони, Пазолини – исчезнувшая давно реальность, навсегда, напрочь, но из памяти-то не стирается. И как теперь рыдать над Соррентино? Не производят больше черной икры, ни осетровой, ни белужьей, и красной икры тоже не делают, есть только щучья; да, она не фейк, да, не из того, что нынче $50 за баррель, настоящая, вышла из рыбы. Конечно, щучья икра – ценность, кто бы спорил.
Это моя Ортиджия, где я опять нахожусь. Прекрасную фотографию сделала Алиса Голубева, дочь Евгении Пищиковой, навсегда любимой писательницы. Обе сейчас здесь. И никаких погодных девиаций, все в высшей степени обычно, вчера купались в море, вода +23, а сегодня тут черная буря: так и вздулись сердитые волны, так и ходят, так воем и воют. И плюются на берег пеной, которая совсем, как снег. Понятно, как из такой пены Венера родилась – дева римская среди своих снегов.
Я никогда не праздновал Хеллоуин, толком не знаю, про что он, и не желаю знать: не нужны мне чужие праздники. Но люди, которые с Хеллоуином воюют, вывешивая в сети плакатики, хватают за руки празднующих и готовы к ним прийти в ночи, чтобы оскорбиться в религиозных чувствах, – куда большая чума, чем какой-то Хеллоуин. Пусть каждый празднует, что он хочет, и кого хочет оплакивает. Это уж совсем гигиенический минимум свободы, дальше отнимать нечего, только грязь под ногтями.
Голосовать на выборах за меньшее зло, как учат нас интеллектуалы, правильно, конечно, для результата, но осилить такое действие могут только сами интеллектуалы, да и то не все. Выбирая между Бабой-Ягой и Змеем Горынычем, интеллектуалы естественно голосуют за Бабу, но для остальных это совсем не так естественно. Интеллектуалы на любых выборах статистически ничтожны, выборы проводятся для избирателя. Объяснять избирателю, что он вековой раб, любят у нас либералы, поэтому они всегда проигрывают выборы. Это их ноу-хау, везде в мире для избирателя создаются максимально комфортные условия. Выбирать меньшее зло он не умеет. Голосовать за то, чтобы не стало хуже, не будет. Он хочет, чтобы сделалось лучше. Он ищет позитива. В раздувающихся от жара ноздрях Горыныча его можно разглядеть.
Я почти перестал писать о политике – даже показательные, исторические сдвиги, вроде тех, что случились вчера, не вдохновляют. Короля играет свита, событие делает реакция на него, а тут со всех сторон тягостная неточность. И в Америке, и в Европе, и в России «наш круг» сотрясается от рыданий. Take it easy. Победил реднек, вслух говорящий то, что они сообща надумали. Слушать тошно, кто бы спорил, но бывают трагедии помощнее. И в Америке, и в Европе, и в России полно ликующих, и это тоже take it easy, опять карикатура, но у нас она к тому же стыдная. На престол в Золотой Орде воссел идейно близкий Тохтамыш и вообще родной человечек. Радостно, понимаю. От него, может, удастся получить ярлык на княжение в Крыму и отдать за это не слишком большой ясак. Дело, согласен. Но зачем выставлять его наружу и на рожу – это что, повод для гордости? Так нынче выглядит вставание с колен?
С чьих колен встали? – спросил один остроумец.
Буйное параноидальное невежество взяло новую высоту. Коммунисты и зоозащитники борются с Яном Фабром и Эрмитажем из-за выставки, на которой представлены чучела животных. Запущен флэшмоб «Позор Эрмитажу!»
«Ян Фабр не раз рассказывал журналистам о том, что собаки и кошки, которые появляются в его инсталляциях, – это бездомные животные, погибшие на дорогах. Он пытается дать им новую жизнь и победить смерть, – отметили в Эрмитаже». Еще раз: в инсталляциях животные, не замученные ради выставки, а погибшие на дороге. В третий раз: погибшие на дороге.
Ольга Федянина резонно напомнила, что Эрмитаж и Фабр отнюдь не первопроходцы, и чучела животных без тени протеста не один век выставляют во всем мире, ими набит Натурхисторишес, великий музей Вены.
Я уж не говорю о том, что чучело Ленина выставлено для всеобщего обозрения уже почти сто лет, и у коммунистов это не вызывает никакого протеста, наоборот, они возмущаются всеми попытками похоронить их любимую экспозицию.
Словом, предлагаю запустить флэшмоб «Слава Эрмитажу!»
У вас там в Москве, говорят, застарелые снега, метели и ледяные дожди, а у нас на Ортиджии +20 и вода +22, я сегодня купался, упоительное это дело, особенно когда плывешь назад, и дворцы с набережной плывут тебе навстречу. Но вообще это радость для безумных отдыхающих, местные во всем мире живут не по погоде, а по календарю, справедливо рассуждая, что наступил ноябрь, небо в тучах, и вечерами прохладно – самое время обновить шубу. И обновляется не только шуба. Сегодня вот обновлялись олеандры – были усыпанные цветами деревья, стали огрызки, обмылки, шарики-сироты, стриженные под полубокс. Пока я пил кофе, ребята с пилами у меня на глазах загубили три дерева, сбрили белые, красные прекрасные цветы, сгребли их в кучу, уложили в кузов, чтобы увезти и сжечь. В цветочном, видимо, крематории. Так здесь издавна заведено, может, уже столетия, а, может, и две с половиной тысячи лет, Сиракузы же, считай, Греция, и колонны Аполлона VI века до нашей эры, прямо напротив олеандров, благословляют порядок вещей.
Про обновление и порядок вещей великая греческая ваза, где три возраста, мальчик с открытием – «смотри, ласточка!», зрелый муж, верифицирующий увиденное – «клянусь Гераклом, правда!», и старик с обобщением – «скоро весна!». Три возраста переживаются нынче одновременно. Я вот, как мальчик, ужасался впервые увиденной ласточке – уничтожаемым цветам, хотя, конечно, понимал, что так и надо, и это полезно, хорошо для дерева, клянусь Гераклом, правда, и был готов, как старик, предъявить великие выводы, но тут меня опередили. Когда с одним из деревьев было покончено, на балконе, расположенном прямо против него, появился дед, коренастый, как ранне-классическая колонна, и крепкий еще, как она. Дед много раз, несколько десятков раз, шесть-семь-восемь десятков раз это видел, но снова вышел посмотреть и, постояв минуту, – «опять зима!» – ушел прочь.