Кем положено, почему положено, за что положено? Я вот утешаюсь только тем, что на том свете, где всем про все, наконец, ясно, Елена Волошанка ничего не поймет в сочиненном про нее сюжете.
Ханжи всего мира накинулись сейчас на Бертолуччи: оказывается, Марлон Брандо в фильме «Последнее танго в Париже» что-то не то и не так делал в кадре с юной Марией Шнайдер, а что именно и как – никто толком не знает. Насилие вроде было, но секса – нет, не было. Точно не было. Секса не было, но насилие было. Точно было. Артистку унизили и растоптали. Когда Тарковский в «Андрее Рублеве» живьем сжигал корову, это был ужас-ужас-ужас, а девушку ведь жальче, и вообще, разве человека можно сравнить с коровой? Нельзя. Потому что корова не артистка, роль свою не учила, в образ не входила, зерно в душе не растила, для премьеры нового платья не шила. Корову гораздо, несравнимо жальче, ее бросили в топку без всякого для нее профита – ни те вдохновения, ни те озарения, одни муки, и совсем не творческие. А с девушкой какая окрыленность могла приключиться, и мы знаем, что приключился успех, был собран весь урожай наград и восторгов, не только призы, не только цветы, миллионы сердец летели навстречу.
И вопрос, собственно, как всегда, один: знала ли девушка, что с ней будут делать на съемках и давала ли на то согласие. Бертолуччи тут не совсем внятен, его показания путаются. Говорит, что все в фильме соответствовало сценарию, который артистка читала, – сняли ровно ту сцену, что была написана. Тогда какие к кому претензии? Но тут же сообщает, что хотел эффекта неожиданности, хотел увидеть не играющую артистку, а переживающую героиню и ввел в сцену масло, о котором артистка – да, не знала.
Неожиданность была, а насилия – нет, не было.
Мутная эта диалектика про то, что граница тут крайне зыбка. Все случилось как бы взаправду, а не как бы понарошку. Стакан был наполовину полон, а должен был быть наполовину пуст. Бертолуччи, в сущности, обвиняют в том, что не описываются творческие коллизии в юридической терминологии, и это всегда было известно, всегда было понятно, всегда было ok. Режиссер не читки требует с актера, а полной гибели всерьез, и тут все «за», все за Пастернака. Но как только кончается искусство, и дышит почва и судьба, все тут же «против» – в профком, местком, во всемирный партком политкорректности бежит табун и багровеет от возмущения, радостного, а то. Топот стоит на всю планету: у них счастье. Чувство моральной правоты – сладчайшее на свете.
Родители школьников пожаловались в прокуратуру на пропаганду православия. Такое решение родители пятиклассников приняли после того, как ознакомились с учебником по новому предмету «основы духовно-нравственной культуры народов России» (ОДНКНР), в котором «постоянно говорится про нечистую силу, святую воду, ангелов-хранителей» и «чудеса, которые творят иконы».
Я вот православный человек, верю в ангела-хранителя, но страстно желаю успеха родителям-диссидентам. Россия – светское государство, на чем надо мертво стоять, иначе чад-ра и шариат, православный или исламский, это в принципе безразлично. Нельзя отдавать ни пяди светскости, за нами Москва. 28 панфиловцев, которые были или которых не было, благословят бунт родителей.
Маргарита Симоньян строчит по инстанциям, что Баунов назвал ее «армянской девушкой». Пишет, что это нацизм. Поняли. Армянской быть не положено, а французской? «Французская девушка Марин Ле Пен» можно или нельзя? Или отныне это тоже нацизм? Или Ле Пен можно, тут не национальность, а подданство? Поняли. А «итальянская красавица Софи Лорен» можно или нельзя? Тут-то точно не подданство. Или когда красавица можно, и следовало писать «армянская красавица Маргарита Симоньян»? Или так тоже нельзя? Ок, никак нельзя, поняли. Верю, что когда напишут «настоящий русский мужик Путин», Маргарита Симоньян, отвергающая двойные стандарты, сразу примется строчить по инстанциям.
Сегодня 1 декабря по-старому. «Зима идет, и тощая земля в широких лысинах бессилья». Из самого великого, что сказано по-русски. Про широкие лысины бессилья еще «Собака» Гойи – из самого великого, что есть в живописи. «Собака» написана между 1819 и 1823, стихи Баратынского в 1836–1837. Это, собственно, одна эпоха, общее стилевое усилие, повсеместно принятый бидермейер. Только тут он сошел с ума. Обыватель Майер – безысходный в своем обывательстве, с под самым носом шишкой.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.
Это Гумилев про террориста Блюмкина, причастного к убийству немецкого посла Мирбаха. Вспомнил эти стихи, читая сейчас статью про террор заговора, плохой, разумеется, и террор отчаяния, который, видимо, надо понять и простить – так в тексте не говорится, автор опытный и осторожный, но весь пафос его именно в этом. Да и само слово «отчаяние» взывает к состраданию, автор, повторю, опытный, знает, как слова работают.
Убийство Мирбаха – классический пример террора заговора, интрига продумана, цель ясна: сорвать Брестский мир. В терроре отчаяния цель с интригой просматриваются вяло, все поглощает отчаяние, исчисляемое не единицами, а десятками, сотнями жертв: сел в автобус и въехал в рождественскую толпу в Берлине или в праздничное гуляние в Ницце, безмерность отчаяния не знает мещанских мер.
Убийство графа Вильгельма фон Мирбаха – несомненная мерзость, и я никогда не понимал обаяния бритоголового Блюмкина, по всей видимости, присвоившего себе чужой выстрел, скромно не отрекавшегося от славы убийцы, о чем, в частности, свидетельствуют и стихи Гумилева, хотя современные историки считают, что немецкого посла на тот свет отправил Андреев, блюмкинский помощник совсем не романтического, а вполне плюгавого вида. Так или иначе, убийство Мирбаха – мерзость. Но там был расчет, там с помощью одной жертвы хотели поменять ход Мировой войны. Террор отчаяния гораздо, несравненно большая мерзость – именно потому, что все застит отчаяние: отсутствие причинно-следственных связей и умопостигаемых целей компенсируется горой из трупов.
Видит Бог, расчет человечнее отчаяния.
Статью про регентшу церковного хора, которая зарабатывает проституцией, ругают за то, что она выдумана. Но в самой выдуманности греха нет. Чистой журналистики, свободной от писательства, уже давно не встречается, как не часто встречается и чистое писательство, свободное от журналистики. И беда авторши не в том, что она наврала, а в том, что плохо наврала, не интересно, не правдоподобно, не изучила матчасть, не подумала, про что пишет, – это вообще хуже всего. Статья, сочиненная для скандала, пуста, длинна и скучна. Кроме букв, в ней ничего нет – ни греха, ни раскаяния, ни высоты, ни падения, ни страдающей высокодуховной Мармеладовой, ни сладострастной хохочущей Мессалины. В храме попела, потом дала, как рыгнула.
Эта животная рефлекторность без человеческой рефлексии – умной, глупой, любой – вполне себе тема, но авторша к ней даже не подступает, хотя материал сам напрашивается. После двух работ – для души и для тела – героиня ищет себя, посещая кружки: «драмкружок, кружок по фото, хоркружок – мне петь охота». В детский мир Агнии Барто у нее вписался хуйкружок. Вот вокруг этого и должен был строиться текст, здесь его драматургия, особенная стать, метафора и, прости Господи, смысл: нынче, когда все мельтешит и мельчает, даже круги ада становятся кружками.
Прачечная объявила конкурс на создание сценария фильма о новой святой – Зое Космодемьянской. Рабочее название – «Страсти по Зое».
«Она – святая, такая же святая, как 28 героев-панфиловцев, как сотни и тысячи наших предков, отдавших свою жизнь и принявших страшную гибель за наши жизни. Относиться к их жизням можно только как к житиям святых…» – заявил Мединский.
Кто бы там ему объяснил, что страсти по Иоанну или по Матфею, прослышав про которые он придумал свое нелепое название, это страсти Господни в изложении Иоанна или Матфея и, называя сценарий столь претенциозным образом, он саморучно опускает Зою, переводя ее из мучениц в свидетели. Берет и одним названием уничтожает подвиг, смахивает его в мусорную корзину. И, главное, чего ради? Герои войны в самом деле герои, прекрасные, навсегда любимые, зачем делать из них святых? – им бы это не понравилось. Но партия велела взять самую высокую ноту, и, когда голос до нее доходит, он дает петуха, визжит, пищит, хрипит, одна надежда, что потом обрывается.
Когда 11 сентября телевизор показывал мусульман, пляшущих от счастья и радостно бьющих в бубен, мы смотрели на это с ужасом и отвращением, конечно, но и с чувством удовлетворенного превосходства: мы – не дикие, мы – просвещенные белые люди, христианской веры, европейской цивилизации, не станем себя так вести, никогда. Чувство превосходства – самое ложное на свете, белые люди, христианской веры, европейской цивилизации прыгают сейчас от радости на обломках самолета, в котором разбились наши близкие, журналисты и музыканты, доктор Лиза – великая подвижница, лучшее, что есть на родине. Но даже если бы там сидели сплошь крокодилы, зачем радоваться чьей-то гибели? Но радуются, и шумно. Заходить в некоторые углы фейсбука сегодня можно, только предварительно надев калоши (по бессмертному выражению Корнея Чуковского). Мы – такие же дикие, и в день Рождества Христова по григорианскому календарю самое время покаяться в напрасном чувстве превосходства.
60 тысяч подписей под петицией о лишении Божены гражданства и статья в КП с требованием судить суку, чтобы села на нары, пошла по этапу или встала к стенке, это та же Божена, вид сбоку. Одна смеялась, ха-ха, над разбившимися в самолете, другие за ха-ха хотят казней вавилонских. И там и там полная неадекватность, выпадение из всех социальных понятий, из элементарной человечности и здравого смысла, сумасшедший дом, властно требующий к себе внимания. И там и там ветхозаветная мстительность, театрально вышедшая на подмостки, ставшая жестом и пиаром. И там и там одна пена, конечно, все понарошку, слава богу.