Да, Вова проявляет великодушие и такт, занимаясь с Ольгой музыкой, и за саму Ольгу Мила тоже радовалась, но почему на этом всеобщем празднике благородства страдать снова приходится ей?
Неужели Анне Спиридоновне не догадаться, как тягостны для Милы эти визиты? При гостях нельзя заниматься домашними делами, а музыка, не всегда благозвучная, раздражает, не дает возможности отдохнуть.
Она усмехнулась. Ругала-ругала Старшего Внука, сетовала, что он эгоист. Пожалуйста, первое же проявление его альтруизма обернулось против нее! Плохой Вова – плохо, а хороший – еще хуже. Диалектика.
Под прикрытием бравурного пассажа Мила тихонько отперла замок и вошла в квартиру бесшумно, как ниндзя.
Сейчас она проскользнет к себе и уляжется на кровать с новой книжкой! И пошли все к черту!
Стоило ей войти и осторожно притворить дверь, музыка стихла. Мила замерла, даже дыхание затаила.
Из кухни доносилось уютное позвякивание. Понятно, пока Вова с Ольгой музицируют, бабки накачиваются чайком.
– Ах, Анна Спиридоновна, вы правы, Милочка очень приятная женщина, – донесся из кухни голос свекрови. – Но, к сожалению, немного не нашего круга. Ничего не могу сказать, она воспитанная и умная, но… есть в ней все же что-то купеческое.
Мила представила себе улыбочку, которой старуха сопроводила аттестацию, и не стала ждать, что ответит Анна Спиридоновна. Нарочно громко хлопнула дверью.
Что-то купеческое, значит! Да, она умеет считать деньги. А Наталья Павловна умеет только красиво паразитировать!
Услышав хлопок двери, бабки вышли, якобы обрадовались Миле и пригласили пить чай.
Она пошла, хоть внутри все кипело.
Черт возьми, ведь она для Натальи Павловны не просто купчиха! Мила – это элитный сыр и прочие лакомства, это Гринберг для Вовы, это благоустроенная дача и, в конце концов, бесплатная горничная и кухарка! И если ты чувствуешь, что у тебя язык отсохнет похвалить невестку, обеспечивающую твое безмятежное существование, так помолчи! Просто помолчи.
Навесив на лицо сахарную улыбочку, Мила решала, как поступить. Сделать вид, что она ничего не слышала? Дождаться ухода гостей и устроить скандал? Или, не дожидаясь их ухода, объявить, что купчихам чуждо искусство, поэтому они не склонны содержать всяких непонятных профессоров?
Но этим она только подтвердит правоту Натальи Павловны.
Что Миле действительно нравилось в этом доме – это умение всех членов семьи держать себя в руках. «Крик – признак бессилия», – говорила свекровь. Давно, когда Мила только вошла в семью, она стала свидетельницей воспитания Валерки. Что-то он выкрикнул в сердцах, кого-то обозвал. «Я проведу грубую, даже неприличную аналогию, – сказала тогда Наталья Павловна, – чтобы ты лучше понял. Ведь бывает, тебе очень хочется в туалет, но ты же терпишь, как бы это ни было трудно. Давать волю своим эмоциям – все равно что прилюдно снять штаны и сделать кучу».
Мила с тех пор старалась не повышать голос. Что ж, и теперь проглотить обиду?
Она улыбнулась, пристально глядя старухе в глаза, налила чай в блюдечко, пристроила его на пальцах одной руки, как на картине Кустодиева, и с шумом втянула чай, предварительно подув на него.
Наталья Павловна заметно смутилась и даже слегка покраснела.
Милин день был прожит не зря!
А на следующее утро в клинике ее встретил Руслан с черными кругами под глазами и сообщил, что ночью у Спасского случился инфаркт. Андрей пережил клиническую смерть, и непонятно, что будет с ним дальше.
Мила почувствовала какую-то первобытную тоску. Ведь не зря она встретила его вчера у лифта, и предчувствие было не зря! Надо было насильно отправлять его домой, а не отмахиваться от интуиции, которая редко ее подводит.
А сейчас чем она может помочь? Он лежит в реанимации на аппарате, еле держит давление, и одному богу известно, выкарабкается или нет.
Аня, жена Спасского, вмиг отрешившаяся от всего остального мира, сидит рядом, держит его за руку, а он даже не знает, что она здесь…
Они закурили прямо в ординаторской, даже форточку не открыли.
– Ночью поступил очередной обормот с ножевым, – рассказывал Руслан, – Спасский с Побегаловым пошли оперировать, оказалось ранение воротной вены. Андрей выделил, начал ушивать, вдруг остановился, побледнел, пот пошел по лицу, а он же никогда не потеет, ты знаешь. Постоял, шьет дальше. Только молчит, а он же всегда болтает на операциях, чтобы атмосфера была бодрая. В общем, сестра говорит, ушил дефект, пустил кровоток и говорит: без меня живот зашейте. От стола отошел и упал.
Мила только кивнула. Все понятно. Спасский мог отойти сразу, как только почувствовал боль. Отойти, лечь на кушетку в предоперационной, положить под язык нитроглицерин. Может быть, и инфаркт не состоялся бы, а уж клинической смерти бы точно не случилось.
Но куда отойдешь, когда у тебя зажим на печеночных сосудах? Счет идет на минуты, чуть протянешь, и печень не включится.
Побегалов – самый бестолковый и неумелый хирург в клинике, Спасский знал, что он не сможет продолжить операцию за него. Понимал он и то, что у него наступает инфаркт, и представлял себе, чем это может кончиться. Но не бросил больного. Завершил основной этап, превозмогая страшную боль, одну из самых страшных, которые дано испытать человеку.
– Слава богу, анестезиолог сразу его завел, – продолжал Руслан, – затрубил и в реанимацию отправил, но что дальше будет, неизвестно…
Весть о том, что Спасский в реанимации, быстро облетела клинику, и в ординаторскую потянулись сотрудники – спрашивали о состоянии коллеги, несли деньги, которые Руслан складывал в конверт.
– Видишь, все возвращается, – сказал он Миле, пряча очередную купюру. – Если ты помогал людям, все к тебе вернется, когда нужно.
А потом позвонил мужчина, представился бывшим пациентом Спасского и спросил, какая нужна помощь. Можно было только гадать, откуда он узнал так быстро…
«Так и должно быть, – думала Мила. – А нам остается только молиться. Все мы тут атеисты, доктора и кандидаты наук, в нашем распоряжении современные медицинские технологии. И все же остается только молиться…»
Женя шла по узкой дорожке тихого кладбища. Пока не образовались сугробы, она хотела посмотреть, все ли в порядке с маминой могилой. Свежий снег хрустел под ногами, легкий мороз пощипывал щеки. Она была одна-одинешенька в белом поле крестов и памятников.
Сметя снег с мраморной плиты, Женя положила на нее горько пахнущие пурпурные хризантемы. Постояла немного и, закрыв оградку, медленно пошла обратно, глядя на знакомые памятники поблизости.
Ей казалось, что со времени последнего посещения окружающий пейзаж изменился, но она не могла сообразить, в чем состояли изменения.
Где-то рядом громко крикнула ворона. От неожиданности Женя поскользнулась, оступилась с тропинки и, споткнувшись об торчавший из снега свежий пенек, едва удержалась на ногах. Так вот почему изменился пейзаж: кто-то спилил два больных клена, чьи листья с середины лета покрывались жирными черными пятнами.
Оглядев поцарапанный носок сапога, Женя пошла дальше, но снова остановилась. Ее внимание привлекла широкая стела розового гранита, прежде заслоненная кленами. Она ступила в снег и сделала несколько шагов, чтобы разглядеть получше. И тут же ее сердце сжалось, как в страхе перед неизведанным.
Со стелы на нее смотрела красавица с фотопортрета.
Женя подошла ближе. Никаких сомнений. Изображение на камне выполнено с портрета, который она нашла в диване. Точная копия – наверное, кладбищенского мастера не оставила равнодушным красота девушки. Ниже в граните были вырезаны буквы: Катенька Кречетова.
С колотящимся сердцем Женя переступила цепь оградки и провела перчаткой по изморози гранита. Две даты: 1974–1993. Тире длиной в девятнадцать лет.
Бедная Катенька Кречетова… Так вот почему ты не забрала дневники и вещи.
Что с тобой случилось, почему ты ушла так рано? И что за знаки ты подаешь мне?
Женя поняла, что должна, просто обязана раскрыть тайну, связавшую ее с красавицей, у которой теперь появилось имя.
Выйдя на аллею, она решительно повернула направо – к дирекции кладбища.
Больше всего на свете Женя боялась ходить в государственные учреждения. Обращаясь за любой справкой, она всегда ждала хамства и отказа, и чаще всего ожидания ее не обманывали. Однако сейчас другого пути не было. Она попыталась сформулировать вопросы, которые задаст в конторе. От волнения она не все разглядела, но ей показалось, что могила Кати Кречетовой не была запущенной. Может быть, кто-то за ней ухаживал. Может быть, в конторе есть сведения о человеке, который хоронил девушку. Хотя… прошло двадцать лет… И не исключено, что Катю хоронила бывшая хозяйка квартиры, тогда круг поиска замкнется.
Кладбищенская контора находилась в длинном одноэтажном здании, обшитом серым сайдингом. Внутри был длинный коридор со множеством дверей, застеленный красной ковровой дорожкой. Здесь пахло сыростью и горем. В конце коридора стояла небольшая группа людей с растерянными заплаканными лицами. Мимо Жени прошел могильщик, обдав запахом перегара. Комья желтой земли с его сапог остались на ковровой дорожке. Из-за двери, за которой он скрылся, тянуло табачным дымом.
Женя читала таблички на дверях. Одна из дверей распахнулась, вышла женщина в черном костюме с профессионально скорбным лицом.
Женя шагнула ей навстречу:
– Вы не могли бы подсказать… Мне нужна информация об одном захоронении.
Женщина внимательно оглядела Женину шубу и, видимо, осталась удовлетворена.
– Следующая дверь.
Постучавшись, Женя зашла в указанный кабинет. За столом сидела тетка с одутловатым лицом и в меховой жилетке, листала какие-то канцелярские книги. Не поднимая глаз, она рявкнула:
– Приема нет.
– Извините, но мне сказали, что у вас можно получить справку… Я готова заплатить.
При слове «заплатить» тетка подняла глаза.