– Мне нужна информация о захоронении… – начала Женя.
– Вы родственница?
– Нет…
– С какой целью интересуетесь? – Тетка сняла очки и подозрительно уставилась на Женю, прищурив бесцветные глаза.
– Понимаете, я увидела один памятник, на нем портрет, он показался мне знакомым… Я хотела бы узнать, кто хоронил…
– Какого года захоронение?
Женя назвала.
– Поезжайте в архив, адрес на доске в коридоре. Срок поиска – месяц.
Тетка стала демонстративно перекладывать бумаги на столе.
– А можно ускорить поиск? – осмелела Женя, ужаснувшись, что придется так долго ждать.
– Девушка, да вы представляете, сколько у меня работы? Вы хотите, чтобы ради вашей прихоти я все бросила? Вы даже не родственница! – Тетка возмущенно покачала головой.
Но Женя уже знала, что от нее требуется. Она быстро достала из сумочки три тысячи и положила на стол. Деньги мгновенно исчезли под ворохом бумаг.
– Присаживайтесь, – тетка сменила гнев на милость. – Имя-фамилия захороненного? Номер участка?
Участок был тот же, что и у Жениной мамы.
Договорились, что Женя позвонит в контору через три дня.
Мила привычно занималась домашними делами, а ее мысли были заняты Спасским. Что его ждет?
Для себя она не боялась смерти, но боялась остаться немощной, никому не нужной. Наверное, и для Андрея страшнее всего – стать инвалидом, неспособным работать и кормить семью.
Она подняла глаза к потолку. Есть там кто в небесах или нет, пожалуйста, сделай так, чтобы он выздоровел!
Прошли времена, когда смерть воспринималась как удел стариков, естественный уход предыдущих поколений. Теперь и сама Мила – в первой шеренге, и не так важно, сколько лет придется ждать, пять или пятьдесят. Все, что можно было сделать – сделано. Это Долгосабуров может взять девочку и начать жить заново, как ни в чем не бывало, а Мила – нет. Ну, уйдет она от мужа, и что? Новую семью создать не удастся. Ни при каких обстоятельствах. И не потому, что она старая и страшная, нет. Слишком много душевных сил потрачено, и слишком много из них – зря.
Вся ее жизнь была отравлена горечью мужского предательства. Она ведь хотела только одного – простого женского счастья. С детства зная, что нельзя получить все, Мила заранее готова была отказаться от карьеры и достатка ради счастливой семьи. Но жизнь ни разу не поставила ее перед таким выбором. Мужчины уходили, каждый раз отрывая кусок от Милиного сердца, так что теперь там, наверное, остался только грубый рубец… Ни одной свободной площадочки, чтобы прирасти, прикипеть к кому-то. Миша ей не нравится, она его не уважает, даже не дружит с ним, как со Спасским или Волчеткиным. И своим огрубевшим сердцем не чувствует, любит ли ее он. Вряд ли любит. Живут два посторонних человека, ждут конца. Вот и все женское счастье.
Депрессия у Милы бывала двух сортов. Первая заставляла ее валяться на диване и пялиться в телевизор, а вторая, наоборот, не давала присесть, толкая на всякие нужные и не очень дела. Первая была лучше: полежав сутки с сериалом, Мила становилась так себе противна, что вскакивала с дивана, как с горячей сковородки, оставляя на нем свою депрессию, а вот второй вариант мог продолжаться бесконечно долго…
Как все-таки успокаивают домашние хлопоты! И какую глупость сделали женщины, когда начали бороться за независимость! Вместо одного повелителя, родного мужа, посадили себе на шею еще целую банду начальников, которые имеют право указывать и требовать, а то еще, не дай бог, и домогаться. Вот и весь печальный итог женской эмансипации, вздохнула Мила, наводя идеальную стрелку на Вовиных брюках. Хотя за такие деньги профессор Гринберг мог бы обучать и мятого с ног до головы ученика!
Заботы о семье несут в себе природный, эволюционно присущий женщине смысл. Мила вспомнила время, когда сидела с новорожденным Колькой. Она иногда тосковала по активной студенческой жизни, иногда сетовала на однообразное существование, но была спокойна. И депрессии, и тревоги, постоянные ее спутницы, если не сказать музы, в то время оставили ее. Она понимала на биологическом уровне, что живет не зря, а что еще нужно человеку?
А потом было предательство мужа. Он бросил их с Колькой, пришлось выживать, зарабатывать, бороться за место под солнцем, и постепенно Мила, метавшаяся, как загнанная лошадь, перестала понимать, где истинный смысл, а где – ложный.
«А если б моя мама была домохозяйкой? – думала Мила. – Если бы встречала меня из школы ласковой улыбкой, а не приходила бы в восемь вечера измученная, занятая мыслями о том, что ее карьера идет не так? Если бы воспринимала семью как главное свое предназначение, а не как обузу? А если бы я заботилась о Кольке, как должна настоящая мать? Ведь мы с ним семья, хоть и очень маленькая. Ненавижу унизительный эпитет – неполная. Да, я жила ради сына, но мне приходилось действовать и за мать, и за отца. Я даже гордилась тем, что я сильная, справляюсь за обоих родителей, а в результате у бедного ребенка не было ни папы, ни мамы… Мне невероятно повезло, что родился такой хороший парень. Просто повезло. Никакой моей заслуги тут нет».
В кухню, где Мила устроилась с утюгом, вплыла Наталья Павловна.
– Милочка, давайте я доделаю, – сказала она ласково, – а вы пока приготовьте нам вашего волшебного кофе, если не трудно.
– Какой труд? Приготовить кофе – значительно проще, чем погладить целый комплект белья. И хоть убейте, не пойму, почему мой кофе кажется вам вкуснее…
– Я вижу, вы очень переживаете из-за болезни вашего коллеги, – сказала Наталья Павловна, когда они сели пить кофе. – Но я надеюсь, что все обойдется.
– Хочется верить.
– Всегда грустно, когда с друзьями происходят такие вещи, – продолжала свекровь, мерно размешивая сахар. – Ведь становится страшно не только за них, но и за себя, как бы эгоистично это ни звучало. Но вы не бойтесь, Милочка.
Сухая теплая ладонь вдруг легла на ее руку.
Мила молчала, проникаясь грустной нежностью минуты.
– Просто немного потерпите, а когда пойдут внуки, все начнется заново. Вторая жизнь, она будет даже интереснее первой.
На следующее утро Спасский пришел в сознание, а его бедная жена, наоборот, едва не упала в обморок от радости и от усталости.
Мила уложила ее в ординаторской, и Аня заснула мгновенно, едва коснувшись головой подушки.
«А выжил бы Андрей, если бы она все эти дни не держала его за руку?» – подумала Мила. И тут же одернула себя – успокаиваться рано. О том, что опасность миновала, можно будет сказать, когда Спасский благополучно перенесет шунтирование. Да и то…
Она поправила одеяло спящей Ане. В жизни этой любимой и любящей женщины появился еще один повод для постоянной тревоги.
Счастливая семья для женщины – тревога и страх. Радость потом, и урывками, шепотом, когда на время этот страх удается усыпить.
Мила заварила чай, поставила тарелку с бутербродами на стол, чтобы Ане было что перекусить, когда проснется, а сама пошла в реанимацию.
Спасский, лежавший на громоздкой реанимационной кровати, показался ей таким маленьким и беззащитным, что у нее защемило сердце. Он осунулся, побледнел, но улыбнулся Миле, прежде чем спросить:
– Как там мой мужик?
Она была слишком хирургом, чтобы не понять вопроса:
– Отлично, Андрей Петрович. Бегает уже. Просится на выписку.
Спасский удовлетворенно откинулся на подушку:
– Рано еще. Хотя, слушай, сколько я тут валяюсь? Может, и пора.
– Нет, рано, – Мила не хотела напоминать Андрею, насколько он был плох.
– А мои последние аппендициты?
– Да нормально все.
– Хорошее название для мемуаров. У Горького «Мои университеты», а у меня будет «Мои аппендициты». Напишу, если жив останусь.
– Да куда ж ты денешься?
– Мила, у меня к тебе важная просьба. Отправь Анечку домой хоть на сутки. Ей надо отдохнуть. Она совсем измучилась.
– Хорошо, я постараюсь ее уговорить.
Появился Натуралист, уселся на скрипнувший под ним широкий подоконник. Молчал, глядя то на Спасского, то на монитор, но от его присутствия Миле вдруг стало спокойней.
– Я тут краем уха слышал разговоры, что вы хотите меня в Германию отправить, – тихо сказал Андрей и тяжело перевел дух.
Слова давались ему с трудом, и Мила подумала: не лучше ли уйти?
– Ты не волнуйся, – сказала она, – мы все организуем сами. Даже администрация обещала помочь, представляешь?
Спасский улыбнулся:
– Вы знаете, что нет пациентов хуже врачей, вот и хотите меня сплавить от греха подальше.
Мила легонько погладила его по руке. Всем известно, что именно с заболевшими медиками происходят самые непредсказуемые осложнения и самые нелепые врачебные ошибки.
– Так вот, Мила, передай всем, ни в какую Германию я не поеду.
– Почему? Деньги мы сами соберем.
Спасский поморщился:
– Я своих пациентов в Германию не отправлял. Сам оперировал, как умел. А теперь моя очередь наступила. Как я лечил, так и меня вылечат.
– Ты очень хороший врач.
– Значит, волноваться не о чем. – Он снова попытался улыбнуться, но Мила поняла, что его силы на исходе.
Она поднялась.
– Та в той Германии доктора… – загадочно протянул Натуралист и вдруг пустился в воспоминания о своих студенческих годах.
Под его тягучую южную речь Спасский быстро задремал, а Мила тихонько вышла из палаты.
Из-за предстоящей замены проводки, на которой настаивали мастера, Интернета в квартире все еще не было, и Женя общалась с мужем в видеорежиме мобильного телефона. Изображение замирало, рассыпалось на квадратики, а тембр голоса искажался настолько, что Жене казалось, она говорит с роботом. Поэтому супруги, посмотрев друг на друга, обычно отключали видео.
Долгосабуров часто расспрашивал Женю о ее институтских делах и между делом сообщил, что у него нет высшего образования.
– Не может быть! – изумилась Женя.