Он долго и пристально смотрит на нас, и я не могу понять, что кроется за этим взглядом. К горлу неожиданно подступает паника. Может, он все знает? Наверняка ведь знает, из его окна наш магазин видно как на ладони. Должно быть, он видит всех, кто к нам приходит. Вернее – не приходит.
Что бы ни значил его взгляд, мы с Фридой киваем.
– И вам хорошего вечера, Брэдли, – говорит Фрида. Мы разворачиваемся и уходим по Перл-стрит.
Идем молча. Я не хочу обсуждать наши неурядицы – магазин, плату за аренду, – и, кажется, Фрида тоже не хочет. Спустя пару минут она начинает насвистывать какую-то мелодию. Похоже на песню «Soldier Boy» группы «The Shirelles», но тут уж не угадаешь – Фрида сильно фальшивит.
На углу Джевелл-стрит мы останавливаемся, чтобы попрощаться.
– Хорошего вечера, – говорю я.
– Тебе тоже.
Она роется в сумке в поисках сигарет и зажигалки.
– Чем займешься?
Отвожу глаза и бормочу:
– Да так, ничем. А ты?
Она пожимает плечами и прикуривает:
– Все как обычно, почитаю на ночь книжку и лягу спать пораньше, как заправская старая дева.
Улыбаюсь и обнимаю ее. Она в ответ обхватывает меня одной рукой, отводя сигарету в сторону.
– Ну, тогда приятного тебе чтения. Завтра увидимся.
Я иду по Джевелл-стрит мимо своего дома. Оглядываюсь назад, чтобы убедиться, что Фрида уже ушла и не смотрит мне вслед. Прохожу еще несколько кварталов до Даунинг-стрит и сворачиваю направо к Эванс-авеню. Перехожу дорогу и сажусь в автобус.
На Университетском бульваре пересаживаюсь на другой автобус, идущий к южной окраине города. Не знаю, где у него конечная остановка, в реальном мире я никогда не бывала в этой части города. Только слышала краем уха об активной застройке здешних земель. Ничего интересного тут нет: огромные новые дома, огромные новые школы и церкви.
Автобус доезжает до Йель-авеню. «Конечная остановка!» – кричит водитель; кроме меня, в салоне никого не осталось. Выхожу и провожаю автобус взглядом: он разворачивается на пустой парковке и отправляется обратно, на север по Университетскому бульвару. Сначала я иду на юг, а через несколько кварталов сворачиваю на Дартмут-стрит. Судя по кованому железному указателю, я оказалась в районе Сазерн-Хиллз. Прохожу мимо начальной школы – приземистое одноэтажное здание на левой стороне улицы. Совершенно новое, как и все дома в этой округе.
Сворачиваю на Спрингфилд-стрит. Здесь все как во сне: на одних участках стоят новые невысокие особнячки, на других стройка еще в самом разгаре. Я не помню, какие участки во сне были застроены, а какие пустовали – не разглядела ничего в темноте. Но я определенно узнаю эту улицу.
Хотя никогда не бывала здесь раньше.
Я ищу дом под номером 3258, однако нахожу только 3248 и 3268.
Между ними ничего нет. Голый холмистый пустырь.
Смотрю в пустоту. Перед глазами встает розовато-оранжевый кирпичный дом. Я четко знаю, как он должен быть расположен: низенькая пристройка с гаражом, второй этаж с покатой высокой крышей. Я помню тонкие саженцы во дворе и кусты можжевельника у крыльца. Вот здесь должна быть подъездная аллея, где Ларс припарковывал «Кадиллак». Я даже помню деревянный фонарный столб, рядом с которым Альма ждала, пока за ней приедут.
Но дома нет, нет даже намека на будущую стройку – не за что зацепиться взглядом. Только пожухшая трава, пыль и сорняки.
Мимо проходит мужчина, за ним неторопливо вышагивает спаниель без поводка. Прохожий замечает меня и приветливо кивает, улыбаясь в пышные усы:
– Добрый вечер, мэм.
Я киваю:
– Добрый вечер.
– Вам нужна помощь?
Наверное, он заметил мою растерянность.
Я киваю и поворачиваюсь к пустому участку:
– Я просто… кажется, я перепутала адрес. Вы не знаете, где находится дом 3258 по Спрингфилд-стрит?
Он смотрит на пустырь.
– Хм, вы пришли на нужное место. Но дома здесь, как видите, нет, – отвечает он.
– Вижу.
Я отворачиваюсь и смотрю на горизонт, туда, где далеко на западе темнеют очертания гор.
– Вы живете поблизости?
Он кивает в сторону другого дома на этой же улице:
– Там, на углу.
– А давно вы здесь?
– Дом построили в пятьдесят шестом. Уже несколько лет.
– Вы не знаете, где-нибудь здесь живут Андерссоны? Ларс Андерссон?
Он качает головой.
– Я знаю не всех, но жена обычно знакомится с новыми соседями и помогает им освоиться. – Он пожимает плечами. – Такого имени я ни разу не слышал.
– А на этом участке, прямо тут, когда-нибудь был дом? Или, может, его собирались строить?
Он снова улыбается в усы.
– На нашей памяти – нет, мэм.
Я улыбаюсь в ответ.
– Спасибо большое. Наверное, я перепутала номер дома.
– Удачи с поиском Ларса Андерссона, мэм. Доброй ночи!
Прохожий уходит, собака трусит следом.
– Да, – говорю я вслед удаляющейся фигуре. – И вам доброй ночи.
Больше мне здесь делать нечего. Растерянная и опустошенная, я покидаю Сазерн-Хиллз и медленно бреду к Йель-авеню. Минут двадцать стою на остановке, но, видимо, по вечерам автобус не ходит. У всех жителей есть машины – мимо меня проезжают новые «Форды», «Шевроле» и «Доджи». Я сдаюсь и иду пешком до Эванс-авеню, сажусь там на нужный автобус. За сегодняшний день я прошла три или четыре мили и натерла страшные мозоли, потому что утром, разумеется, даже не подумала об удобной обуви. Опускаюсь на свободное место и осторожно сбрасываю туфли, чтобы чуть-чуть размять усталые ноги. Смотрю в окно. Когда автобус подъезжает к моей остановке, снова надеваю туфли, выбираюсь из автобуса и иду домой по Вашингтон-стрит.
По дороге я начинаю размахивать руками. Рассеянно завожу правую кисть за спину, будто поднимая теннисную ракетку. Ощущение приятное – движение кажется инстинктивным, естественным, словно у меня от природы талант к этому спорту. Ноги больше не болят, будто и не было никакой долгой прогулки. Смеюсь над собой, качая головой. Господи, какая чепуха. Мой разум играет со мной хитрые шутки, а тело ему подыгрывает.
Стоит ясный прохладный вечер, какие бывают ранней осенью, и многие соседи сидят на своих крылечках.
– Здравствуйте, мисс Китти! – кричит мистер Моррис из дома на углу. Он курит сигару и качается в ветхом деревянном кресле с плетеной спинкой. Ему уже почти сто лет. Мистер Моррис переехал сюда из Огайо вместе со своими родителями и сестрами в 1870-х, учился в одной из первых школ Денвера, окончил недавно основанный Денверский университет. Работал репортером в местной газете, завел семью и вырастил детей, а теперь живет здесь со своим овдовевшим сыном, который и сам уже далеко не мальчик. Мистер Моррис говорит, что помнит, как его отец вернулся с Гражданской войны, но после нехитрых арифметических подсчетов начинаешь сомневаться, действительно ли тот солдат был его отцом.
– Добрый вечер, мистер Моррис!
Я машу рукой, однако на крыльцо к нему не поднимаюсь. Сегодня я слишком занята собственными мыслями.
Другие соседи тоже улыбаются и здороваются, когда я прохожу мимо. Мы все хорошо знаем друг друга. Представляю, что они рассказывают обо мне посторонним: «Старая дева, со странностями, конечно, но милая. У нее замечательный книжный магазинчик на Перл-стрит! Обязательно туда загляните».
Я иду домой, отмечая про себя, как сильно разнятся Вашингтон-стрит и Сазерн-Хиллз. Там много простора, дома не жмутся друг к другу. И почти нет высоких деревьев, во дворах перед особняками только молодые саженцы. А вдоль моей улицы к небу тянутся стройные ели и тополя.
Район Платт-парк, где я выросла, был построен в самом начале века. Здесь поселились религиозные семьи, эмигрировавшие из Нидерландов в «Маленькую Голландию» – нашу округу по сей день так называют. У многих домов ступенчатые фронтоны на голландский манер, а реформатские церкви встречаются почти на каждом углу. Сейчас это рабочая окраина, на которой живут техники и уборщики из университета, работяги с фабрики на Южном Бродвее, клерки и мелкие торговцы. Раньше все ездили в центр города на трамвае.
Теперь вместо трамвая ходит автобус. Но автобус не проезжает мимо нашего магазина и не привозит покупателей.
Я знаю, что нам надо найти выход из этого нелегкого положения. Фрида сейчас точно не думает ни о чем другом.
И все же я не могу выкинуть из головы Спригфилд-стрит с невысокими аккуратными особняками. Там столько простора. Столько воздуха.
Подхожу к своему крыльцу и замечаю Грега Хансена. Грег – сын моих соседей, которым принадлежит весь дом. Мальчику восемь или девять лет, у него нет ни братьев, ни сестер. Грег бросает большой красный мяч о стену дома – на моей половине, думаю я с легким раздражением. Пусть только попробует разбить окно, уж я-то ему устрою!
Кошмар… Ворчу, как старая перечница.
– Привет, Грег!
Я взбегаю по ступенькам и подхватываю вечернюю газету «Денвер пост», оставленную почтальоном у порога. Жить не могу без газет, одного раза в день мне мало: утром я читаю «Рокки», а вечером – «Пост».
– Здрасьте, мисс Миллер!
Грег продолжает бросать мяч.
– Чем занимаешься? – спрашиваю его, копаясь в сумочке в поисках ключей.
Он пожимает плечами:
– Мама отправила погулять. Говорит, если я не делаю уроки, то не надо путаться у нее под ногами.
Нахожу ключи и закрываю сумку:
– А почему ты не делаешь уроки?
Он снова пожимает плечами:
– Не хочу.
Мяч отскакивает от стены – раз, другой, третий.
– Я вообще не люблю школу, мэм. – Он смотрит в небо. – Ух ты, какой закат! Ни разу не видел такого оранжевого.
У меня на крыльце стоит кресло-качалка, перетянутое желто-зеленой тканью; я кладу туда сумочку и подхожу к перилам. Грег прав, сегодня великолепный закат: небо на западе переливается всеми оттенками оранжевого и розового, солнце опускается за горы в алом ореоле. Наверное, размышляю я, Грег когда-нибудь станет художником, ведь маленькие дети редко проявляют такую чуткость.
Рассматриваю мальчишку. Нескладный, темноволосый, весь в веснушках. Белая футболка изрядно перепачкана, комбинезон великоват и болтается на худеньких бедрах. Давно не стриженные вихры лезут в глаза.