, тогда другое дело! Тогда мы не зря поплаваем! Курс на Казань, Астрахань, Персию, Царьград!
Флотилия отваливает, уходит вниз по Волге под раскрытыми парусами, исчезает в туманной дали. И скоро из южных стран начинают поступать странные и величественные сообщения. Доносят, что, узнав о царском походе, все басурманские вожди встали на последнюю битву. Решили они запрудить Волгу, чтобы некуда было нашему царю плыть. Погнали своих чумазых внавал, поперек реки. И стала вода в Волге подниматься. И чем больше басурман в нее лезло, тем выше поднималась вода и топила нехристей. Когда наши подплыли, увидели, что дальше Волги нету, а есть большое Хвалынское море. А посреди моря стоит гора из утопленников, а на вершине блестит золотой шатер. В шатре сидит последний, самый главный басурманин. Тогда наш царь приказал навести на шатер все пушки и махнул своей шапкой. Ударил страшный гром, шатер упал, гора рассыпалась, море хлынуло в прорву и смыло агарян с лица Божьего мира… Тут Иван проснулся, собрал пожитки и пошел на постоялый двор пообедать, вернее, поужинать.
Ужинали скопом, под кислое, но очень крепкое пиво.
Иван Глухов, усталый, упаренный дневными трудами, очень быстро впал в исконно русское состояние. Это когда голова работает сложно, красиво, с лирическими отступлениями, язык поворачивается неловко, но слова произносит умные, а ноги не хотят идти вовсе – отдыхают.
Вокруг москвича сама собой образовалась компания местных завсегдатаев. Наездник тоже подсел поближе, внимательно слушал, пригибаясь за глиняный горшок с пареной рыбой.
Глухову сиделось легко. Он хоть и держал привычную настороженную форму, но в душе резвился – не страшно было оказаться разоблаченным, выслеженным, подслушанным. Он, конечно, переходил на шепот, когда выбалтывал собутыльникам казенные тайны, но разве это были не русские люди? Разве побегут они доносить о московском разведчике? Разве поплывут через реку и по реке в татарские улусы? Нет! Вон, какие у них честные русские лица!
Постепенно разговор перешел на красоту родной природы. Глухов поднял палец, будто и здесь, в душной атмосфере кабака хотел определить направление ветра, и сказал, что, природа ваша, дорогие ярославцы, не только приятна снаружи, но и полезна внутри...
Почему чуть не завязалась драка? А потому что грузчик с рыбной пристани подумал, что «ваша природа» означает «вашу породу» или, — что еще хуже, — «вашу родительницу», то есть, мать. Дальше он логично предположил, что внутренняя польза его матери никого не касается, тем более, московского хлыща. Пока грузчика усаживали на лавку, пока объясняли особенности московского диалекта, пока он водворял короткий нож обратно за сапог, Наездник подсунулся ближе. Он был теперь не в рясе, а в обычной рабочей одежонке, так что просто слился с грузчиком в одно холщовое пятно.
Тут Глухов с извинением и дополнительным всеобщим угощением разъяснил, что польза ярославской природы имеет высокое, государственное значение. Он снова поднял палец, и Наездник, а за ним и худая шлюшка – торговка вяленой воблой – перекрестились в потолок.
Конечно, тайну раскрывать не стоило, но народ здесь, мы видим, подобрался проверенный, готовый к битве за родину, так кому ж и рассказывать о грядущих свершениях? Кто ж, как не эти простые русские люди, построит великие корабли, кто понесет в их трюмы свинец, порох и солонину, кто пролезет в закутки к гребцам и будет всем телом остужать их мозоли?
Короче, слушайте!..
Рассказ о грядущей экспансии на юг постепенно перешел в групповое обсуждение плана, тут же последовало коллективное уточнение секретной карты, причем грузчик опять чуть не подрался с рулевым рыбацкой посудины в споре о прибрежных мелях. Наконец, совсем стемнело, и, повинуясь очередному поднятию глуховского пальца, девушка-вобла потащила сыщика наверх – обнажить свои патриотические глубины...
«Ох, и дрянь же это волжское!» – думал Глухов утром.
«Воблы» рядом не было, сохранялся только общий рыбный запах, но он мог проникать и через распахнутое окно.
Отсутствовали также:
— золотой нательный крест ценой в полтора рубля, — кошелек серебряных денег – копеек на сорок, — тайный план Ярославского военного речного порта.
Сохранились в неприкосновенности:
— кинжал дамасской стали с ручкой из моржового клыка и перламутровой инкрустацией, — пистолет двуствольный английской работы, — пятьдесят рублей золотом в голландских ефимках, — кожаный пояс со всеми этими удовольствиями.
Глухов совершенно пришел в себя, прикинул, что два рубля – нормальная плата за продвижение дезинформации (услуги девушки-воблы в счет не шли), и стал лежа думать о главной текущей задаче. Ноги ходить по-прежнему ленились.
Иван встал, походил насильно, выпил воды. Вспомнил мелкую деталь вчерашних посиделок. Она, как гвоздь, торчала в светлой картине пивного беспредела. Серый человечек с помятым лицом весь вечер держал дистанцию в обеденном зале. Он слишком правильно садился и пересаживался, не приближался более необходимого, несколько раз выходил вовсе. Исчез, когда грузчик второй раз потянулся за ножом.
Теперь Иван вспомнил свой вывод, сделанный по ходу событий, продиктованный про себя три раза, впечатанный в память усилием нетрезвой воли: «Он привязан к Наезднику».
Иван вспомнил, что Серый пересаживался, отступал, приближался только тогда, когда Наездник менял позицию.
«Боится Наездника. Интересуется происходящим», — подвел итог Иван.
Глава 9.Серый человечек
Глухов спустился вниз, посидел немного на лавке, вышел во двор и обнаружил Наездника. Монах силился взобраться в седло. Наконец ему удалось, и лошадь резко взяла с места. «Сама дорогу знает», — понял Иван. Монах умчался, болтаясь в седле чучелом. Глухов вернулся в сени, но боковым зрением, почти затылком заметил серое пятно в тени забора. Он остановился в сенях и стал через щель рассматривать Серого человечка.
Мужик этот был обыкновенным русским мучеником, на лице которого отпечатались голодные годы, умеренная выпивка, счастливое нищее детство, военные тяготы и окончательное понимание безвыходности.
В России такой житейский набор обычно успевает случиться лет за 30. Человек растворяется в серых буднях и серых одеждах, и только тайный огонек продолжает искрить в глубине выцветших глаз. Собственно, этот огонек и есть наша русская душа. Только он один пока неподвластен верховным силам, только с ним ничего не могут поделать ни князья, ни цари, ни церковь, ни Бог. Вот почему так беспокойно сидится на российском престоле слабым и лукавым нашим вождям. Страшно гадам, что перестанет Серый Человечек смотреть в землю, потеряет интерес к отвалу почвы по осиновому сошнику или стальному лемеху, возьмется за осиновый кол или стальной нож.
И все! Напрасно будете вы кричать о правах человека на свободный обман, напрасно будете молить о пощаде хотя бы вашим детям, напрасно станете взывать к махровым законам и хитрозадым конституциям. Осиновый кол не станет слушать, — ему недосуг! Он как раз будет крошить ваши ребра под английской шерстью!..
Так было, так бывает на Руси регулярно, с неуклонностью хода планет.
Но сегодня, в это ясное летнее утро глаза Серого Человечка смотрят в землю — на стертые сапоги из бычьей кожи. И нож спокойно потягивается за голенищем.
Иван мог бы еще какое-то время следить за Серым, но уже понял: человек интересуется не им, а Наездником. К тому же Иван продолжал веселиться – разыгрывать московского офицера по дурацким поручениям, безопасного в обыденной жизни. Поэтому вышел из сеней, прихватил Серого за рукав, – тот как раз хотел юркнуть вдоль сарая, – и ласково завалил под стенку.
Произошел диалог. Первая часть состояла из уверений в совершенном почтении. Вторая – в передаче Серому круглой золотой штучки размером с ноготь большого пальца. Третья – в сбивчивом мычании Серого о сути дела. Суть эта чудесным образом совпадала с сутью глуховской миссии. «Слава тебе, Господи! Слава тебе, Христос! – радовался Глухов, — не зря спалил я казенный ефимок!».
Серый оказался беглым монахом. Впрочем, Серым, беглым и монахом он был не всегда. Жизнь этого человека, как и жизнь многих горьких русских рассказчиков, начиналась вполне приятно.
Серый родился во Владимире в свободной торговой семье. Солнце тогда было яркое, зелень – зеленая, природа – нетронутая, зверь – непуганый, нравы – неиспорченные. Серый вырос, получил домашнее образование, – умел читать расписки, считать до сорока сороков, понимал деньги всех систем, измерял физические величины в сыпучих, горючих, твердых, жидких и линейных единицах. С таким серьезным багажом отец стал посылать юношу в торговые поездки – в Ростов, Москву, Новгород. Серый возмужал, женился, построился, обжился. Но годы шли и прошли, — миновала первая молодость. Так у нас бывает, что молодость вдруг кончается. На Руси это случается очень неожиданно. А с молодостью уходит и многое другое.
Вот и для Серого солнце стало как-то мутновато проглядывать сквозь дым пожарищ, пожилая зелень не выдерживала и этих лучей, — сворачивалась желтыми лоскутами. Зверь ушел в дальние леса, нравственность рухнула, люди остервенились. Потянулись какие-то нелепые, мелкие войны, стычки с удельными соседями. Кладбища выползли на бывшие пахотные земли. Куда-то делась семья Серого, растворились товары и деньги, сгорели дома и сараи. Однажды Серый проснулся, глянул на дымное солнце и понял: никого тут нет, — только он один, да еще Бог на небе. Человек взвыл к Богу: что ж ты сидишь, мать твою непорочную?! Или я не тварь твоя? Что ж ты меня убиваешь? Я же служить тебе должен! Или тебе покойники лучше служат?
Бог что-то промурчал о смирении. То есть, о еще большем смирении. Серый плюнул в горелую землю и согласился смириться глубже, но в последний раз. И дал обет, что если смирение не поможет, то уж тогда, старый хрен, не жалуйся! Ты русских мало знаешь, всего 666 лет!
Серый подался в монахи, слил последнюю заначку в монастырский общак. Долго постился, каялся, болел. С трудом, но окончательно подавил шевеление плоти. И совсем уж примирился с Богом, как вдруг заметил, что коварный старик разбирается с ним не напрямую! Игумен Спасского монастыря Лавр стал строить Серого, заявил, что имеет от Бога прямое откровение по новой службе. Эту службу, — кому, неясно, зачем, непонятно, — нужно нести совсем не по-монашески. Физические данные Серого еще позволяли скакать верхом, плыть под парусом, колоть копьем, рубить кривой татарской саблей. И Богу, по словам отца Лавра, эти навыки очень нужны были. «А как же «не убий!»?», — спросил Серый. «А на хрен! – если Богу угодно», — отрезал Лавр...